Чемпионат шестой (1964) 1 страница
Глава 207.
Следовало проверить себя в новом стиле рывка. В воскресенье 26 января я выступил вне конкурса на соревнованиях молодых штангистов Москвы. Прохладно, неуютно чувствовал я себя. Задолбить едва ли не десятилетием управление штангой в "ножницах" - и теперь все забыть. В новом стиле каждое положение чужое, неудобное. Я просто выхватывал штангу, не управлял ею - это стало ясно.
28 января "Советский спорт" сообщил о моем выступлении:
"Власов попросил установить на штангу 168 кг. Этот рекордный вес он вырвал с третьей попытки. Примечательно, что олимпийский чемпион изменил способ подседа под штангу: перешел с "ножниц" на "разножку" ("низкий сед".-Ю. В.)...
Рекорд был установлен с такой легкостью, что специалисты ожидают от Власова в ближайшее время нового мирового достижения в этом упражнении.
Итак, теперь все четыре рекорда мира (в каждом из упражнений троеборья и сумме троеборья.-/О. В.) для атлетов тяжелого веса принадлежат советскому богатырю Юрию Власову".
Рекорд в рывке часто ускользал от меня в годы владения титулом "самый сильный в мире". Теперь я надеялся прочно привязать его к себе.
Я не владел техникой этого упражнения. Я рвал на силу: грубо протаскивал штангу наверх - и подсаживался под нее. Ни мощного, разового подрыва, ни темпового, резвого и слаженного ухода вниз, под штангу,- только одна грубая сила.
Легкость, которую отметили специалисты, тоже была от этой новой силы.
Глава 208.
Необычностью веяло от зимних месяцев. Какой-то миг в жизни - взять золотую олимпийскую медаль. Никто не хотел упустить этот миг. Затрещали мировые рекорды по всем видам спорта. Газеты, журналы день ото дня пухли новостями.
Нашей сборной по тяжелой атлетике уже не угрожала команда Хоффмана. И все же мы чувствовали себя слабее, чем перед Играми в Риме.
"Хотя наша сборная возвратилась из Стокгольма с девятой "короной" чемпиона мира, ее выступление привычного резонанса не вызвало. И дело тут не только в том, что на этот раз наши атлеты привезли на одну золотую медаль меньше, чем с предыдущего, будапештского первенства.
После Стокгольмского чемпионата возник, и не без основания, тревожный вопрос: "На что мы можем рассчитывать в Токио, если запас победной "прочности" на мировом помосте продемонстрировал только Юрий Власов?.."
Как известно, в Стокгольме наш атлет легчайшего веса Алексей Вахонин сумел вырвать победу у японского дуэта - Сиро Исиносеку и Хироси Фукуда. Удастся ли ему повторить успех? Ведь Вахонин намного старше своих опасных соперников, он прогрессирует медленнее, и главное - они будут выступать дома... Пока очень слабые у нас надежды и на атлетов полулегкого веса. Прочные позиции в легкой весовой категории... Однако после стокгольмского урока, преподанного поляками Марианом Зелинским и Вольдемаром Башановским, нужно помнить, что рекорды - еще не победа. Отдавая должное прославленному полусредневесу Александру Курынову, нельзя умолчать и о его грозном сопернике - венгре Михае Хуске... По мнению Рудольфа Плюкфельдера, в средней весовой категории вне конкуренции находится венгр Дёзе Вереш. "Только непредвиденный несчастный случай,- говорит Плюкфельдер,- может лишить Вереша золотой олимпийской медали". Нет пока у нас и полутяжеловеса, который сумел бы победить англичанина Луиса Мартина и поляка Иренеуша Палинского. На этом не очень-то радужном фоне гордо звучит только имя Юрия Власова...
Возросшая конкуренция предъявила исключительные требования к лидерам - спортсменам СССР и США. Американские штангисты оказались обезоруженными. В командном зачете они откатились на четвертое место и лишились всех мировых рекордов..." (Советский спорт, 1964, 30 января).
Старый Хоффман сделал все для любимой "железной игры". Благодаря ему она обрела в Соединенных Штатах определенный размах. И вот вместо удовлетворения - сплошные разочарования. Американцы становились зрителями в этой большой забаве.
Глава 209.
В феврале на I Международном конгрессе тренеров и представителей национальных федераций тяжелой атлетики в парижском Национальном институте спорта собрались восемьдесят делегатов из тридцати стран.
"Я не говорю по-английски, а Боб Хоффман изъясняется только на родном языке,- писал Красовский в "Русских новостях".-Чтобы узнать мнение американского специалиста, я вывел на клочке бумаги: "Токио - Власов - 195+170+215=580, Жаботинский -180+ +170+210=560??" Боб Хоффман изучил мою записку, ткнул пальцем в цифру 170 (это результат в рывке.-Ю. В.), подумал и сказал: "Власов йес, о'кэй! Жаботинский?.. Гм, гм..." И отдал мне бумажку. Тогда я нашел переводчика и задал вопрос: "Будет ли Шемански участвовать на Олимпиаде в Токио?" Боб Хоффман ответил: "Норберт и Гэри наберут форму, если все будет в порядке. 0'кэй, они получат медали". Переводчик добавил: "Он не сказал - какие". Не готовит ли старая американская лиса новое "чудо" для будущей Олимпиады?.."
Не готовил. Возраст исключал необходимый рост Шемански, он не поспевал за результатами, хотя и прибавлял в собственном весе. Губнер оказался неприспособленным к "железной игре". Нужен талант силы. Внушительные мышцы, молодость и желание еще ничего не значат.
Бытует ошибочное представление о самых сильных: ладони-лопаты, саженные плечи, толстенное чрево, шея бревном и не поступь, а сотрясание почвы. Громада туши выдается за силу. Умение поглощать непомерное количество пищи и водки тоже сходит за силу. И это устойчивый, живучий предрассудок. А ведь все эти люди, поставленные в тренировки, все без исключения, оказывались беспомощными, в лучшем случае выполняли норму "мастера".
Все это не может иметь ничего общего с настоящей большой силой. Ее прежде всего определяют качество мышечной ткани, нервная система, способность организма усваивать физические и нервные нагрузки, и конечно же воля.
Кроме того, на мой взгляд, "умная" сила всегда имеет преимущество перед животной силой. Тут уже почти все определяется свойствами нервной системы.
Это не имеет прямого отношения к Губнеру, но его внешность (действительно атлетическая, могучая) оказывала определенное воздействие на людей, даже искушенных в силе.
Сколько их прочило ему самые великие победы!
Глава 210.
Вот выдержки из моего дневника:
"...Понедельник, шестнадцатое марта. В субботу сознательно пошел на серию тяжелых тренировок. Без них не будет заданного роста силы. Следует выдерживать их до пятнадцатого апреля. Объем работы в субботу - 12 тонн, интенсивность - 185 кг. С тренировкой справился просто, оставался запас. Но, очевидно, относительно высокая интенсивность подействовала возбуждающе. Дома не мог сидеть от возбуждения. И не ночь - тревожное забытье. Проснулся под утро - и жадно глотал воду. И не позвоночник - огненная боль.
Сдавал рассказы К., он редактирует мою книгу, известный детский писатель. Я рассказывал о тренировках, он недоверчиво улыбался. Конечно, я выдумщик, я все преувеличиваю!..
Надо снова садиться и писать и еще поправлять рассказы из сборника, а сил нет. Когда же кончится эта жизнь в насилиях над собой?..
И опять ночь. Глаз не сомкнул. Противная это штука: лежишь с открытыми глазами в темноте - и какие только глупости не лезут в голову. И жар морил безбожно...
Но этот год олимпийский и мой последний год в спорте - надо выбрать силу...
Девятнадцатое марта. Вчера не поехал на тренировку: крепко температурил, хотя тренируюсь и с температурой, болезнь тянется четвертую неделю. И опять ночь без сна. Лежал и вспоминал последние годы. Ничего, кроме изнурительных тренировок и работы за письменным столом. Пытался заснуть. Задремал раз, другой - и уж потом совсем не заснул. Лежал и слушал ветер. Второй день отчаянно дует ветер.
Останутся ли силы писать после такого спорта?.. Включил свет и читал... Только ни о чем не думать. Около пяти утра заснул. На тренировку не поехал, но писал много. С двадцатого марта буду тренироваться без пропусков. Переведу болезнь в работе..."
Глава 211.
21 марта в спортивном зале "Крылья Советов" открылись ежегодные соревнования на Приз Москвы. Газеты посетовали, что я не выступаю. Я действительно прихварывал. Однако и делать мне на соревнованиях было нечего. Я пребывал в разборе, то есть целиком во вспомогательных упражнениях, и решил в олимпийский сезон не нарушать очередность нагрузок.
Во вторник 24 марта лицевую страницу "Советского спорта" заняли строки: "Олимпийский размах. Богатырские рекорды: рывок-168,5 кг, толчок-213 кг, сумма троеборья - 560 кг (180+167,5+212,5)". И фотография Жаботинского.
Результат в сумме троеборья не смутил. Я имел здесь в запасе не один десяток килограммов. Опасаться молодости Жаботинского тоже не приходилось. Я старше всего на три года. Правда, изношенность у нас разная...
Меня встревожил толчок Жаботинского. Это было по-настоящему внезапное явление.
На какое-то мгновение я лишился титула "самый сильный в мире". Спустя несколько месяцев я все вернул на круги своя: сначала - на чемпионате Европы, позже - на выступлении в Подольске.
На тренировках всегда достает зевак. Теперь я выставлял их. Это были не атлеты и не специалисты. Истинные атлеты и знатоки ведут себя иначе. Страсти нагнетались с каждым днем. Черные страсти, от травли...
Нездоровым, гнилым был этот интерес к тренировкам.
А лихорадка гнездилась во мне: ни дня покоя.
Вот, к примеру, дневниковая запись 4 апреля:
"Все бы ничего, да почти второй месяц какая-то непонятная и злокозненная лихорадка. С утра температура, и я как в огне. Голова чугунная. И мерзну, мерзну! К полудню чувствую себя неплохо, а вечером - озноб. Измучен вконец.
С лихорадкой тренироваться и вовсе несладко. В каком-то двойном огне - и от тренировки, и от болезни. После тренировки ноги дрожат, от слабости готов свалиться. Со мной такое впервые. Правда, нечто похожее все же было в Париже, на выступлении весной 1962 года.
С литературой не ладится. Работаю из последних сил. И даже спад в нагрузках, за которыми отдых, не радует. Заезжен экспериментальными тренировками и литературными нагрузками (по пять-шесть часов за рукописями).
Вчера пять часов кряду записывался на радио. Вымотался, но интересно. Вдруг увидел, что мой готовый рассказ очень слаб. А мне-то казалось!.. Ехал после записи по вечерней Москве. Прохожих мало, хотя на улице и не так сыро. Сегодня первый такой день после ненастий - бледная голубизна, словно выстиранное небо..."
Глава 212.
Есть привычка к труду, а есть потребность и, что выше всего, призвание. Есть страсть создавать новое, назначенность к этому новому.
"В семьдесят восемь лет, простонав всю ночь, Ренуар заставлял нести себя в мастерскую..." Скрученные ревматизмом пальцы не держали кисть. Ее привязали к руке. Ренуар писал, подпирая правую руку левой. И так много лет. (Из воспоминаний А. Воллара.)
Призвание - уже своего рода долг. Поступить иначе ты не можешь. Но тот, кто хочет добиться успеха и чувствует себя способным, должен отказаться от подражания. Да, усвоить все прошлое и пойти своей дорогой.
Мир стремится к совершенству. Это в природе материи. Лишь наиболее совершенное и есть наиболее жизненно стойкое. Совершенство в искусстве, науке и любой деятельности человека - проявление этого всеобщего закона. Совершенство - это потребность, это внутренняя необходимость развития. Совершенство - это всеобъемлющий закон природы и человеческого общества...
Уйди так глубоко в себя мечтой упорной,
Чтоб настоящее развеялось, как пыль!..
И тогда, и особенно теперь не покидает мысль: а если бы отдаться тренировкам без остатка - весь спорту! Что за результат можно было бы добыть! Понятно, любой результат обречен на заурядность времени. И все же...
И все же сколько бы я ни тренировался, измождения не ведал. Я уставал до немоты мышц, до обезвоживания организма, но после короткой паузы снова оживал и был готов к работе. И я работал. Даже кожа на руках не всегда выдерживала, лопалась обувь, сгорали рубашки, а я все еще был могуч силой...
Благословенна работа.
Сочна и правильна жизнь, осмысленная через работу. Крепка здоровыми чувствами. Все мгновения полновесны. Ни единого дыхания вхолостую. И вся земная твердь особенно близка и понятна...
На мой взгляд, атлет значителен не победами. Новое, что несет с собой атлет, и превращает его в настоящего чемпиона - чемпиона среди чемпионов, в имя среди тысяч медальных имен - в этом значение такого человека.
Борис Кузнецов в книге об Альберте Эйнштейне писал: "Гений не тот, кто много знает, ибо это относительная характеристика. Гений много прибавляет к тому, что знали до него... Эпигоны гения знают, как правило, больше него, но они не прибавили ничего или почти ничего к тому, что люди знали раньше, их деятельность характеризуется, может быть, большим объемом познанного, но нулевой или близкой к нулю производной по времени..."
Своим существом большой спорт не составляет исключения. Он тоже - от жизни общества. И при всей внешней далекости от науки подчинен тем же законам. Ее категории приложимы и к его смыслу. Все в развитии человечества переплетено в единый клубок общего.
Тяжело и жалко смотреть на людей, которых страх смерти вынуждает жить с опущенной головой и в вечном бережении каждого шага.
Да пусть она провалится, смерть, чтобы она, пока бьется сердце, диктовала поведение! Пусть подождет в передней, а еще лучше - на дворе, под дождем и в слякоть. Никто, пока я жив, не станет хозяином моих страстей и желаний. Никто и никогда не затенит мне солнце.
Смерть есть, но это не значит, что ты у нее в холуях.
Пока я жив - буду искать радость и улыбку себе и людям.
Я склоню голову только перед радостью - "радостью, имеющую тысячи лиц...".
Слово "подвиг" - производное от слова "движение". Подвиг - это значит что-то продвинуть, вырвать из заурядного, познанного. А это всегда - новое.
Друг мой, храни героя в своей душе!
Глава 213.
Я без удержу пробовал сверхнагрузки - больше, больше!..
Богдасаров пытался образумить меня, уговаривал: "Не нужны потрясения, опасны эти сверхнагрузки и пробы. Довольно! Твоей силы хватит на добрый десяток лет вперед. Верь: я тебе не принесу вреда, ты мне как сын..."
"Ты мне как сын..."
А я видел только "железо" и будущую силу.
Это уже было не честолюбие, а какое-то опьянение: любой ценой грести силу, повелевать силой, доказывать знание силы.
Нет, это было даже не опьянение, а какая-то наркомания, когда наркотиком стала сила.
Я мог тренироваться сутками все годы - и мне было мало. В мышцах постоянно зрела жизнь. Неукротимость этой жизни, ее широта, ее безмерность лишали меня чувства реальности...
Я честолюбив, и даже очень, но мое честолюбие лишь в особых случаях способно ранить или давить другие жизни - в этом я убедился. Оно целиком сосредоточено на мне. Я себя не щажу, я себя превратил в средство достижения всех своих устремлений. За все плачу я - только я. Это чувство делает меня беспощадным - я уже ни во что не ставлю себя. Исполнить назначение - прочее не имеет смысла.
Запись из дневника 16 апреля 1963 года:
"Это не тренировка - мучение. Я люблю тренироваться и тренируюсь с радостью, но эти тренировки - мучение.
Эти тренировки из тех, которые должны пробивать дорогу, вытаскивать организм вверх по восходящей линии физических возможностей.
Для этого надо столько поднять и такие большие веса, чтобы все в тебе было выработано, запасы были на нуле. Лишь тогда восстановительные процессы наиболее эффективны и лишь тогда происходит расширение твоих физических возможностей, а с ними захват новых весов во всех упражнениях.
Именно такой была тренировка и сегодня.
Я ехал домой с одним желанием - пить.
И пил все подряд: молоко, компот, а когда все кончилось - кефир и воду. Я раздулся от жидкости, а пить хотелось по-прежнему, то есть я горел от жажды. И я в самом деле горел. Я лежал весь остаток вечера, но это не доставляло ни облегчения, ни удовольствия. Эта необычная работа перешла в сильное возбуждение. Хотелось резких движений. И раздражали какие-то незначительные мелочи, музыка, шум за окном. Этот шум за окном и в нормальном состоянии не дает спать-дни и ночи по шоссе грохочут самосвалы, ревут дизели. Окно на эту сторону я заделал книжными полками, получилась не комната, а нора. Но от шума все равно не удается избавиться. А после таких тренировок он невмоготу. Я затыкаю уши ватой, накрываю голову подушкой - и все равно не могу заснуть. А уж воздух... одна гарь...
До трех часов пополуночи не мог заснуть: цедил воду и лежал с открытыми глазами. А после - сон, но бредовый, с кошмарами.
Эта не та привычная усталость, когда радость от покоя,- я весь горел. Да, этот спорт смахивает на войну - войну на грани нервного и физического истощения.
И этот бесконечный поток людей, писем, звонков, требований выступать, приветствовать...
Как изменился Н.! Я не узнал его, а ведь какой был интересный и вдохновенный человек. Такие встречи укрепляют в убеждении не поддаваться жизни - нажиму обстоятельств, мнений, суждений, усталости... Я за людей, которые не звереют и не опускаются, а главное, не предают себя...
Что я делаю, зачем?
Какое назначение исполняю?..
Я веду события или они меня?.."
Глава 214.
В приближении Игр сматывался моток страстей. Каждый вплетал свою нить в надежде, что она окажется самой крепкой.
МОК опубликовал решение о выступлении спортсменов ФРГ и ГДР общей командой. Правда, с оговоркой, что сие - в последний раз. Потом газеты обратили внимание на секретаря Международной федерации Стейта - он превышал полномочия. Его обвинили в политиканстве и недопустимом использовании международной спортивной должности в личных целях. Первое, что сделал Стейт, вступив в должность после выборов на Играх 1960 года,- заказал новую печать ФИКХ. По штемпелю надпись: "Оскар Стейт, генеральный секретарь..."
Что ж, это не так страшно, всего лишь маленькая дань тщеславию...
Словами философа: "У них есть свое маленькое удовольствие для дня и свое маленькое удовольствие для ночи: но здоровье - выше всего..."
4 апреля, в субботу, в Лос-Анджелесе двадцатитрехлетний Лонг послал ядро на 20 м 10 см... Новости нарасхват!
В те же дни я и заболел той самой "неврогенной" лихорадкой. Как выяснилось уже много позже Олимпийских игр, это был сухой плеврит. Штука, надо признаться, неприятная.
Что хуже всего, подлее всего, болезнь могли принять за трусость. Во всяком случае, за страховку от возможных поражений, уклонений от встреч с Жаботинским: мол, прячусь за болезнь.
Новости не вмещались в газетные полосы. И все - от напора на результаты, от надежды, что твоя нить силы из самых крепких! Никто не хотел упускать своего счастья.
А тут хилость в болезни. Поначалу я надеялся: вот-вот распрямлюсь, остынет лихорадка. Не понимал и не знал, что болезнь питалась выжимками от долгих лет усталости и с ней тащиться до августа. Я вынужден был навешивать на себя новые усталости: последний сезон, и к тому же поставлен работать за сборную на чемпионате Европы в июне. Каждая тренировка на счету. Ни с одной нельзя сбиться. Сила именно складывается из непрерывностей ритма в нагрузках.
Глава 215.
Я в Париже. Опять в Париже. Должен выступать на соревнованиях в честь пятидесятилетия Французской федерации тяжелой атлетики. Снова публике обещаны рекорды. Слава богу, в этот раз со мной тренер. И потом мы не одни: я в составе группы атлетов.
А лихорадка верна себе - тоже со мной.
За три недели до поездки в Париж я прямо с тренировки угодил в больницу. С почечными болями отмаялся несколько часов. За эти несколько часов, казалось, навсегда потерял силу. Я был настолько слаб, что несколько дней с трудом передвигался. И еще потом несколько месяцев нес в себе довольно ощутимые боли. Тут же, на окне в спортивном зале, стояли цистенал и другие почечные лекарства.
В тот год лето основательно запаздывало. Слишком много тени от туч. Земля томилась по теплу.
Опять я в "Маленькой таверне" Жана Дама. Вспоминаем Ригуло. У Дама беспокойные руки. Все время что-то ищут.
- Шарль? - Дам вминает пальцами свои щеки. Они у него висловатые, в склеротических прожилках.- Талант! Если бы все было, как я хотел, как должно было бы быть! Загубленный талант!
Я снова дарю Даму массивный янтарный мундштук. Он вскакивает, почти бежит по ресторанчику, показывая друзьям. Уж и не такая радость, но в этом весь Дам - бурный от чувства. Назавтра он появится на соревнованиях без своей толстой трубки. Помашет мундштуком с сигаретой: "Видите, ваш! На счастье! Успеха вам!.."
Первое выступление завтра, 30 мая.
Глава 216.
А уже в восемь утра начались будни перед соревнованиями. Напряженное вслушивание в себя: как мышцы, неторопливый перебор будущих усилий, размеренная ходьба возле гостиницы, после - лежание на кровати и опять ходьба...
Успех...
Какой успех? Слабость от лихорадки была в каждом движении. И при всем том я отлично брал на грудь 213,5 кг- мировой рекорд, но оказывался беспомощным в посыле с груди: разжижила слабость.
Мы выступали в цирке "Медрано" - ни одного свободного места, публика даже в проходах.
По логике тренировок я не должен был ехать: болен, не готов, и в тренировках путаница, из-за поездки путаница. Но я знал: моему спорту конец. Скоро я и спорт разойдемся. А без почета от спорта мне не видать Парижа. И я смалодушничал... Купил поездку званием "атлета". А что тут зазорного? Платил силой, своей...
Радостно и грустно я встретился с Красовским: все от того же чувства - не увидимся, конец игре. Это покажется выдуманным для красивости, но это было так: в канун соревнований я получил от Красовского томик И. Бунина "Темные аллеи", тогда эти рассказы еще не печатались у нас.
Я забыл о режиме, о лихорадке, о выступлении. Я ласкал руками страницы. В каком-то бреду, упоении, восторге юности, которая давно минула, я читал и читал. Я заставил себя отложить книгу и заснуть, когда занималось утро; крыши одна за другой выступали из мрака...
Обязательно нужно было спать, меня ждал поединок с "железом" - предельное напряжение мышц и нервов, а я не мог отделаться от волшебства строк. Это было одно из самых могучих литературных впечатлений моей жизни, и по сию пору отношу этот сборник к вершинам русской литературы.
Я задремывал, и вся Россия входила в меня одной огромной любовью-страстью...
Я не завидовал ни одной строчке, это огромное счастье - видеть и знать их...
"...И вдруг, выехав за деревню и погрузившись уже в полный мрак, перевел лошадь на шаг, взял вожжи в левую руку и сжал правой ее плечи в осыпанной холодным мокрым бисером жакетке, бормоча и смеясь:
- Таня, Танечка...
И она вся рванулась к нему, прижалась к его щеке шелковым платком, нежным пылающим лицом, полными горячих слез ресницами. Он нашел ее мокрые от радостных слез губы и, остановив лошадь, долго не мог оторваться от них... Все сразу поняв, она тотчас соскочила к нему и, с быстрой заботливостью подняв весь свой заветный наряд, новое платье и юбку, ощупью легла на чуйку, навеки отдавая ему не только все свое тело, теперь уже полную собственность его, но и всю свою душу".
Мне помогла выстоять страсть к женщине. Это чувство не оставляло меня в покое, оно все время переворачивало меня, делало могучим и неутомимым, а главное - не позволяло пасть, отступить, унизиться, признать себя побежденным.
Это было одно нестихающее, мощное чувство.
И эта страсть, это одно огромное соединенное чувство давали мне силы жить тогда, когда, казалось, жить невозможно,- обложен болью и мукой преодоления.
Это великое, огненное чувство. В нем созидательность всех свершений.
Я благодарен судьбе, что она с избытком наградила меня чувством и способностью любить женщину.
Только поэтому я прошел свой путь, выстоял в поединках и ни на мгновение не терял веру в жизнь.
У меня на подозрении поклонение, особенно стадное. Испытываю к нему отвращение. В нем и самоунижение, и традиционное тяготение к холопству, и умственная, скорее даже нравственная незрелость. В работе над своим романом "Женевский счет" я наткнулся на предостережение одного из высших полицейских чинов старой России П. И. Дурново, оно запало в память: "Не верьте коленопреклоненным мерзавцам!"
Здесь - ничего от презрения к людям, лишь трезвая оценка подлости и нравственно-идейная неустойчивость подобного поведения. Это не просто отдельные люди, это целая среда, очень заметная в народе. Иногда такой истерией заражается и весь народ.
Именно этим возмущались великий Руссо, наш Шаляпин (помните знаменитую сцену с возвращением фотографии Плехановым - не совсем то, но очень близкое по духу, стадно-близкое), везде это просвечивает и у Пушкина.
В природе этой среды политическая и нравственная неустойчивость, поразительная готовность к переменам оценок, шараханье из крайности в крайность,- словом, предательство и низость.
"Не верьте коленопреклоненным мерзавцам!"
Глава 217.
"Мы приехали в цирк и долгие часы ожидали в душной и грязной раздевалке для артистов - настоящий каменный мешок без окон и всякой вентиляции,- писал в своей газете Красовский.- Колоссальный Власов - его вес свыше 130 кг-сидел на деревянном стульчике, понурив голову. Я расположился рядом и старался чем только мог развлечь его. Дышать было нечем, с нас обоих лился пот. Каково же сильнейшему русскому атлету, который приехал в Париж опробовать мировые рекорды?! Около полуночи мы спустились по боковой лестнице в вестибюль, где уже разминались атлеты тяжелого веса перед выходом на помост. Цирк полон, публика пришла посмотреть на Власова. Особенно много нас, старых русских..."
После соревнований я получил специальный приз от Джозефа Уэйдера: атлету тяжелого веса с лучшим гармоничным сложением. Я был рад словам, что "среди сотен атлетов тяжелого веса, которых знали помосты мировых чемпионатов, лишь Дэвис и Власов могут по праву обладать подобным призом".
Для меня этот приз был своего рода отличием в большой принципиальной борьбе, доказательством возможности побеждать без наедания веса и прочих искусственных приемов.
За заботами опять не увидел Париж. Краем глаза глянул, когда ехал на прием в редакцию спортивной газеты "Экип", потом - "Юманите". А как хотелось влиться в его улицы!
И еще я мечтал вернуться в Рим. Побродить, вспомнить - не выступать, конечно, не жрать часы-угли перед соревнованиями... И еще было много городов, которые обещали сказки нового. Я знал: мне их уже не видать. Спорт на исходе...
Я очень люблю Восток. Это, конечно, от той же любви отца. Сколько же маршрутов я складывал в памяти! Города, горные перевалы, чудеса неожиданных встреч, ослепление вдруг возникающим новым - задыхаешься этим внезапным счастьем...
Я мечтал о дорогах, над которыми только пролетают самолеты (если пролетают), о тишине, в которой слова отчетливы, их беззвучно отдает тишина, их смысл священен. Это удивительное свойство заурядных слов - вдруг освящены смыслом, вдруг в блеске первой красоты. Тишина знает самые точные пути к красоте.
Я бредил всеми новыми странствиями. С ними - праздники перемен, погружение в жизнь, отпадение фальши жизни...
Я заплатил за право увидеть Париж попытками свалить мировой рекорд. И хотя наша группа потом вылетела в Лилль, на повторное выступление, у меня не осталось сил. Это весьма огорчило французских устроителей турне. Но я оказался в полной разложенности после атак на рекорд.
Глава 218.
"В конце девятнадцатого века профессиональные борцы и цирковые атлеты сыграли основную роль в развитии русского атлетического спорта. Под их влиянием в ряде городов возникли атлетические общества и кружки, в которых зачастую воспитывались профессионалы..."
Речь очевидца о чемпионатах былых времен притягательна. Я слушаю Красовского внимательно, однако не забываю отмечать ход лихорадки. Все в соответствии с присловьем: "Кто о чем, а вшивый - о бане". Так и я, хочу или не хочу, а сворачиваю в мыслях и чувствах на лихорадку: все время стучится в сознание, все время напоминает о себе. Жар невелик, но я постоянно мокроват, испарина и обжигает, и холодит. И еще эта разжиженность. Я, привыкший к постоянной собранности, чуткости каждого мышечного волокна, ощущаю какую-то размытость, сонливость и возбуждение в одно и то же время. Хочется лечь - и все позабыть, лишиться памяти на все.
"В каждом провинциальном цирке был свой цирковой атлет с титулом "чемпион мира". Он жонглировал "двойниками" (двухпудовыми гирями), ворочал чугунные "бульдоги", гантели самой различной формы. На его груди раскалывали камни или ковали раскаленное железо.
Цирковой атлет, как правило, должен был быть и борцом. Он принимал вызовы любителей и боролся с ними на поясах. С начала двадцатого века, когда в России привилась французская (классическая) борьба, по большим и малым городам начали кочевать труппы профессиональных борцов. Борцы в те годы не блистали "техникой": пять-шесть приемов в стойке, столько же в партере. Борец, способный выполнять "мост", уже почитался за "техника" борьбы..."