Глава пятьдесят первая 9 страница

Эти столь желанные мгновения были так же редки, как и упоительны; они оказывались эфемерными в той же степени, в какой представлялись результативными. Очень скоро Бартлбут вновь становился похожим на мешок с песком, превращался в инертную массу, притянутую к рабочему столу, казался умственно отсталым с пустыми глазами, неспособными видеть, который часами выжидает, не понимая, чего именно он ждет.

Ему не хотелось ни есть, ни пить, ему не было ни жарко, ни холодно; он мог оставаться без сна более сорока часов и не делать ничего, кроме как брать одну за другой еще не собранные детали, разглядывать, вертеть и откладывать, даже не пробуя их приложить, словно любая попытка была обречена на неудачу. Однажды он просидел 62 часа подряд — с восьми утра в среду до шести вечера в пятницу — перед незавершенным пазлом, на котором был изображен песчаный берег Эльсинора: серая бахрома между серым морем и серым небом.

В другой раз, в тысяча девятьсот шестьдесят шестом, за три часа он сразу же собрал более двух третей пазла с изображением курортного местечка Риппльсон во Флориде. Затем, в течение последующих двух недель, он тщетно пытался его закончить: перед ним лежал фрагмент почти пустынного пляжа с рестораном на одном конце променада и гранитными скалами на другом; вдали слева три рыбака грузили на шлюпку рыбачьи сети цвета бурых водорослей; по центру немолодая женщина в платье в горошек и бумажной треуголке сидела на гальке и вязала; возле нее, на циновке, маленькая девочка с ожерельем из ракушек на шее лежала на животе и ела сушеные бананы; в углу справа пляжный служащий в старой брезентовой куртке собирал парасоли и шезлонги; вдали, на заднем плане, парус трапециевидной формы и два черных островка ломали ровную линию горизонта. Не хватало нескольких волнистых гребешков и целого фрагмента неба в облачных барашках: двести одинаково голубых деталей с крохотными вариациями белых завитков, каждая из которых — перед тем как обрести свое место — требовала не менее двух часов работы.

Это был один из редких случаев, когда ему не хватило двух положенных недель на то, чтобы завершить составление пазла. Обычно, между упоением и унынием, возбуждением и отчаянием, лихорадочным ожиданием и мнимой уверенностью, пазл заполнялся в намеченные сроки, приближаясь к неминуемому концу, где разрешались все проблемы, и получалось лишь добротно исполненное все в той же чуть ученической манере акварельное изображение какой-нибудь морской гавани. По мере исполнения, с ощущением неудовлетворенности или с чувством чрезмерного воодушевления, его желание иссякало, и ему не оставалось ничего другого, как открыть следующую черную коробку.

Глава LXXI

Моро, 4

Внедряя всевозможные ультрасовременные усовершенствования, — от которых кухарка мадам Моро так быстро отделалась, — Анри Флери хотел противопоставить кухне в старинном стиле откровенный авангардизм большой парадной столовой, геометрически строгую, абсолютно формалистскую модель холодной усложненно-изысканной обстановки, в которой большие вечерние приемы носили бы характер уникальных церемоний.

До этого столовая была нелепым, заставленным мебелью помещением: паркет с замысловатым орнаментом, высокая печь, выложенная синей фаянсовой плиткой, стены, перегруженные карнизами и лепниной, плинтусы под мрамор в прожилках, люстра с девятью рожками, украшенная 81 подвеской, прямоугольный дубовый стол с двенадцатью стульями, обитыми расшитым бархатом, и — по краям — двумя креслами из светлого красного дерева с резными спинками крестообразной формы, бретонский буфет, на котором, выставленные на виду, соседствовали сервиз кабаре в стиле Наполеон III из папье-маше, курительный набор (сигаретница с «Игроками в карты» Сезанна на крышке, похожая на масляную лампу бензиновая зажигалка и четыре пепельницы, соответственно украшенные трефой, бубной, червой и пикой) и серебряная ваза, заполненная апельсинами, и все это убранство венчал гобелен, изображавший какое-то шумное застолье; между окнами, над комнатной пальмой с декоративной листвой coco weddelliana , висел большой темный портрет мужчины в судейской мантии, восседавшего на высоком троне, чья позолота расплескивалась по всей картине.

Анри Флери разделял широко распространенное мнение, согласно которому вкусовые ощущения обуславливаются не только характерным цветом поглощаемых продуктов, но еще и окружающей их обстановкой. Серьезные исследования и эксперименты убедили его в том, что именно белый цвет, в силу своей нейтральности, своей «пустоты» и своего света, мог лучше всего подчеркнуть вкус пищи.

Исходя из этой установки, он полностью реорганизовал столовую мадам Моро: он убрал мебель, снял люстру и плинтусы, скрыл лепнину и розочки фальш-потолком из ламинированных панелей ослепительной белизны с регулярно врезанными белыми светильниками, направленными так, чтобы свет сходился к центру комнаты. Стены покрасили блестящей белой краской, а истертый паркет покрыли ламинатом такого же белого цвета. Заделали все двери, за исключением той, некогда застекленной двустворчатой, что открывалась в прихожую; ее заменили двумя раздвижными полотнами, управляемыми невидимыми фотоэлектрическими элементами. Окна скрыли фанерными панно, обитыми белым кожзаменителем.

Кроме стола и стульев в комнате не оставили ни мебели, ни аппаратуры, ни даже выключателей и электрических проводов. Вся посуда и столовое белье складывались в шкафы, устроенные вне комнаты, в вестибюле, где располагался и сервировочный столик, оснащенный подогревателем для блюд и разделочными досками.

В центре этого пространства, чью белизну не омрачали ни одно пятно, ни одна тень, ни одна шероховатость, Флери поместил стол: абсолютно белую монументальную мраморную столешницу восьмиугольной формы с чуть закругленными краями, установленную на цилиндрическом цоколе приблизительно метрового диаметра. Гарнитур дополняли восемь белых пластиковых стульев.

Этим дерзкий концепт белизны ограничивался. Посуда изготавливалась по эскизам итальянского стилиста Титорелли в пастельных тонах — слоновая кость, бледно-желтый, водянисто-зеленый, нежно-розовый, воздушно-сиреневый, лососевый, светло-серый, бирюзовый и т. п. — и сервировалась в соответствии с цветовой гаммой приготовленных блюд, которые, в свою очередь, продумывались в контексте одного основного цвета, под который также подбирались столовое белье и униформа обслуживающего персонала.

На протяжении десяти лет — пока здоровье позволяло по-прежнему устраивать приемы — мадам Моро давала по одному званому ужину в месяц. Первая трапеза была желтая: сырный пирог по-бургундски, щучьи фрикадельки по-голландски, перепелиное рагу в шафране, кукурузный салат, мороженое с ароматом лимона и гуайявы под херес, вина «Château-Chalon» и «Château-Carbonneux», а также охлажденный пунш из вина сотерн. Последней, в тысяча девятьсот семидесятом году, была трапеза черная, сервированная в посуде цвета сланца: разумеется, она включала икру, но еще и кальмаров по-таррагонски, седло молодого кабана под соусом Камберленд, салат из трюфелей и черничную шарлотку; выбрать для этого последнего ужина напитки оказалось труднее: икра шла под водку в базальтовых рюмках, кальмары — под терпкое вино очень темного красного цвета, а к седлу кабана метрдотель распорядился вынести две бутылки «Château-Ducru-Beaucaillou» 1955 года и перелить его в графины из богемского хрусталя, обладавшего необходимой степенью черноты.

Сама мадам Моро почти никогда не притрагивалась к блюдам, которые готовились для ее приглашенных. Она соблюдала все более строгую диету и довела ее до того, что в итоге запретила себе все, кроме молоки сырой рыбы, куриного филе, вареного сыра эдам и сушеного инжира. Обычно она ела до прихода гостей, одна или с мадам Тревен, но это не мешало ей оживлять званые вечера с такой же энергией, какую она проявляла в течение рабочего дня, поскольку в них она видела необходимое продолжение своей профессиональной деятельности: она продумывала их с педантичной тщательностью, составляя список приглашенных, как составляют план сражения; она неизменно приглашала семерых человек, среди которых обычно присутствовали: одно лицо, имеющее какую-нибудь официальную должность (глава кабинета, советник-референт счетной палаты, служащий государственного совета, начальник управления кадров и т. п.), один художник или литератор, один или два ее сотрудника — но только не мадам Тревен, которая терпеть не могла подобные празднества и предпочитала в такие вечера сидеть в своей комнате и перечитывать книгу, — а также французский или иностранный промышленник, с которым она на тот момент вела дела и ради которого устраивала этот ужин. Две-три удачно подобранные супруги дополняли застолье.

Один из таких памятных ужинов был дан в честь человека, уже не раз посещавшего этот дом, а именно Германа Фуггера, друга Альтамонов и Хюттинга, немецкого бизнесмена и производителя товаров для туристов, которые мадам Моро должна была распространять во Франции: в тот вечер, учитывая тайную страсть Фугтера к кулинарному искусству, она распорядилась приготовить розовую трапезу — заливная ветчина Вертюс, кулебяка из лосося в соусе «заря», дикая утка в персиках, розовое шампанское и т. д. — и помимо одного из своих ближайших сотрудников, заведовавшего сектором «супермаркеты», пригласила журналиста из отдела кулинарных рецептов, бывшего владельца мукомольного комбината, ныне занимавшегося сбытом готовых блюд, и винодела-производителя мозельских вин; двое последних были при супругах, которые не меньше мужей любили вкусно поесть. Оставив без внимания свинью Флуранса и прочие курьезы, призванные развлекать гостей во время аперитива, приглашенные на сей раз вели беседы о гастрономических удовольствиях, старых рецептах, былых шеф-поварах, белом масле мамаши Клемане и прочие застольные разговоры.

Разумеется, столовая в стиле Анри Флери служила только для этих престижных ужинов. В другое время, даже тогда, когда мадам Моро еще была здорова и обладала хорошим аппетитом, она ужинала с мадам Тревен в своей комнате или в комнате своей подруги. Это был единственный момент за день, когда они могли расслабиться; они говорили о Сен-Муэзи и делились воспоминаниями.

Мадам Моро будто вновь видела старого винокура с красным медным перегонным аппаратом, который приезжал из Бюзансэ на маленькой черной кобыле, отзывавшейся на кличку Красавица, а еще зубодера в красной шапочке с разноцветными брошюрами, а рядом с ним волынщика, который играл ужасно фальшиво и как можно громче, чтобы заглушать крики несчастных пациентов. Она вновь переживала обиду оттого, что ее лишали десерта и сажали на хлеб и воду за плохую отметку, поставленную учительницей; она вновь ощущала тот ужас, который испытала, когда по наказу матери взялась чистить кастрюлю и обнаружила под ней большого черного паука; а еще невыразимое изумление, когда однажды утром 1915 года первый раз в жизни увидела самолет, биплан, который вынырнул из тумана и сел на поле; из него вылез божественно красивый молодой мужчина в кожаной куртке, с большими светлыми глазами и длинными тонкими руками в больших перчатках на меху. Это был валлийский авиатор, летевший в замок Корбеник и заблудившийся в тумане. Он безуспешно изучал карты, которые имелись у него в самолете. Она ничем не смогла ему помочь, как, впрочем, и жители деревни, к которым она его отвела.

А еще из самых ранних воспоминаний возвращалось завораживающее чувство, испытываемое всякий раз, когда еще маленькой девочкой она смотрела, как бреется отец: обычно по утрам, около семи часов, после сытного завтрака он садился с серьезным видом и очень мягким помазком взбивал в плошке с очень горячей водой мыльную пену, такую густую, такую белую и такую плотную, что даже спустя семьдесят пять лет при этом воспоминании у нее текли слюнки.

Глава LXXII

Подвалы, 3

Подвалы. Подвал Бартлбута.

В подвале Бартлбута — остатки угля, на которых все еще стоит черное эмалированное ведро с железной дужкой и деревянной ручкой, велосипед, подвешенный на крюке из мясной лавки, отныне пустые ячейки для бутылок и четыре сундука для путешествий, четыре выпуклых сундука, обтянутые пергамином, обжатые деревянными обручами, с медными уголками и окантовками, обложенные изнутри листами цинка для герметичности.

Бартлбут заказал их в Лондоне, у Эспрея, и распорядился заполнить всем, что могло оказаться необходимым, полезным, удобным и просто приятным во время его кругосветного путешествия.

Первый сундук, который, открываясь, являл вместительную вешалку, содержал полный гардероб, подходящий ко всевозможным климатическим условиям, а также к различным мероприятиям светской жизни, совсем как наборы вырезанных из картона костюмов, в которые дети наряжают кукол на модных гравюрах; там было все: от меховых сапог до лакированных туфель, от дождевиков до фраков, от шерстяных шапочек до бабочек, от колониальных шлемов до цилиндров.

Во втором сундуке находились кисти, краски и другие принадлежности для рисования акварелей, уже готовые упаковки, предназначенные для Гаспара Винклера, путеводители и карты, туалетные принадлежности и хозяйственные мелочи, которые, вероятно, не всегда легко найти на краю света, аптечка, пресловутые банки с «ионизированным кофе» и некоторые технические приспособления: фотоаппарат, бинокль, портативная пишущая машинка.

В третьем сундуке хранилось все, что могло понадобиться, если бы — став жертвами крушения судна в результате бури, тайфуна, наводнения, циклона или бунта экипажа — Бартлбут и Смотф уцепились за какой-нибудь обломок, доплыли до какого-нибудь необитаемого острова и попытались там выжить. Его содержимое в модернизированном варианте полностью соответствовало содержимому привязанного к пустым бочкам ящика, который капитан Немо подбросил отважным поселенцам острова Линкольн, и чей точный перечень, занесенный в записную книжку Гедеона Спилета, занимает — правда, вместе с двумя гравюрами почти в полную страницу — страницы 223–226 «Таинственного острова» (изд-во Этзель).

И, наконец, четвертый сундук, предусмотренный для менее суровых испытаний, был отведен под прекрасно сохранявшуюся и чудесным образом умещавшуюся в столь ограниченном пространстве шестиместную палатку и всевозможное снаряжение, от классического кожаного бурдюка до удобного — и на тот момент новейшего, поскольку он получил премию на последнем конкурсе Лепин, — ножного насоса, не говоря уже о таких предметах, как подстилка, двойная крыша, нержавеющие колышки, запасные растяжки, спальные мешки, надувные матрацы, ветрозащитные фонари, согревающие пластинки, термосы, складные столовые приборы, походный утюг, будильник, патентованная «бездымная» пепельница, позволявшая закоренелому курильщику предаваться своему пороку, не причиняя неудобств окружающим, и полностью складывающийся столик, который с помощью крохотных восьмигранных торцевых ключей можно собрать — или разобрать — часа за два, если взяться за это вдвоем.

Третий и четвертый сундуки почти никогда не использовались. Питая природную склонность к британскому комфорту и располагая в то время почти неограниченными средствами, Бартлбут всякий раз старался выбирать для своего пребывания достойно обустроенные заведения — приличные гостиницы, посольства, богатые частные резиденции, — где его херес подавался на серебряном подносе, а вода для его бритья была подогрета до восьмидесяти шести, а не восьмидесяти четырех градусов.

Если вблизи места, выбранного для очередного акварельного пейзажа, не находилось подходящего для него пристанища, Бартлбут соглашался разбивать лагерь. За все время это произошло раз двадцать, в том числе в Анголе около Мосамедиш, в Перу около Ламбайек, на дальней оконечности Калифорнийского полуострова (то есть в Мексике) и на разных островах Тихого океана и Океании, где, в общем-то, можно было запросто переночевать под открытым небом и не заставлять бедного Смотфа вынимать, устанавливать и, самое главное, через несколько дней вновь укладывать все снаряжение в неизменном порядке, где каждый предмет полагалось собирать и сворачивать согласно правилам пользования, прилагаемым к сундуку, который иначе никогда бы не закрылся.

Бартлбут всегда мало рассказывал о своих путешествиях, а в последние годы и вовсе перестал. Смотф вспоминает о них охотно, но ему все чаще отказывает память. В течение всех этих многолетних странствий он вел что-то вроде дневника, в котором — рядом с невероятно длинными расчетами, теперь уже непонятно даже ему самому, что именно рассчитывавшими, — отмечал распорядок дня. У него был довольно забавный почерк, где горизонтальные черточки t , казалось, подчеркивали слова, стоящие над ними, а точки над i , казалось, прерывали фразы предыдущей строки; зато хвостики и завитушки слов, расположенных сверху, вклинивались в нижнюю строчку. Сегодня его записи кажутся мало понятными, тем более, что Смотф был убежден в том, что достаточно прочесть одно слово, идеально представляющее всю сцену, дабы воссоздать воспоминание во всей его полноте, — как бывает со снами, которые вдруг возвращаются, едва припомнится какой-то один момент, — и записывал события очень неясно. Например, под датой 10 августа 1939 года — Такаунгу, Кения — можно прочесть следующее:

Запряженные в коляску лошади выполняют команды в отсутствие кучера.

Медная мелочь на сдачу заворачивается в бумагу.

Незапертые комнаты на постоялом дворе.

Вы хотите… меня?

Это желе из телячьих копыт (calf foot gelley).

Способ носить детей.

Ужин у г-на Маклина.

Смотф уже и сам не понимает что именно хотел записать себе на память. Все, что ему удается припомнить — и о чем он как раз ничего не записывал, — это то, что мистер Маклин был ботаником, что ему было за шестьдесят и что он — просидев двадцать лет в подвалах Британского музея над каталогами бабочек и папоротников — уехал на полевые работы в Кению для составления систематической описи местной флоры. Явившись к нему на ужин, — в тот вечер Бартлбут отправился в Момбасу на прием к местному губернатору, — Смотф застал ботаника в гостиной на коленях: тот раскладывал по маленьким прямоугольным коробочкам ростки базилика (Ocymum basilicum ) и многочисленные экземпляры листоносного кактуса, из которых один, с лепестками цвета слоновой кости, явно не относился к Epiphyllum truncatum и — с дрожью в голосе произнес ботаник — мог бы когда-нибудь получить название Epiphyllum paucifolium Маклина (разумеется, ботаник предпочел бы Epiphyllum macklineum , но подобные атрибуции уже не практиковались). Вообще-то пожилой ученый уже лет двадцать как лелеял мечту дать свое имя какому-нибудь кактусу или хотя бы местной белке, чьи все более подробные описания он регулярно отправлял начальству, которое ему регулярно отписывало, что сия разновидность не достаточно отличается от прочих африканских беличьих (Xerus getelus, Xerus capensis ), а посему не заслуживает особого названия.

Самое невероятное в этой истории то, что спустя двенадцать с половиной лет на Соломоновых островах Смотф встретил другого мистера Маклина — не намного моложе первого и приходящегося тому племянником — по имени Корбетт: этот второй мистер Маклин служил миссионером, у него было узкое, как клинок, лицо пепельного цвета, и питался он исключительно молоком и творогом. Его жена, маленькая кокетливая женщина, которую звали Банни, опекала деревенских девочек: она занималась с ними гимнастикой на пляже, и по субботам с утра можно было видеть, как они, в плиссированных юбочках и коралловых браслетах, с расшитыми лентами в волосах, неуклюже топчутся в такт долдонящему из пружинного граммофона хоралу Генделя, к большому удовольствию нескольких скучающих «томми», в чью сторону наставница то и дело метала убийственные взгляды.

Глава LXXIII

Марсия, 5

Первый отдел лавки мадам Марсия, тот, которым заведует Давид, заполнен мелкой мебелью: кофейные столики с мраморными столешницами, пузатые пуфы, старинные узкие стулья с высокими спинками, табуреты Early American со старой почтовой станции Вудс-Холл (штат Массачусетс), молитвенные скамеечки, складные матерчатые стулья с изогнутыми ножками и т. п. На стенах, обитых грубой серо-коричневой тканью, — полки различной глубины и высоты, выстеленные зеленой материей, которую прижимает красный кожаный кант, прибитый медными гвоздями с большими шляпками, а на полках аккуратно расставлен целый ассортимент безделушек: тонкой работы бонбоньерка с хрустальным корпусом, позолоченным основанием и крышкой, старинные кольца на белых картонных подставочках, свернутых узкой трубочкой, ювелирные весы, несколько стертых монет, найденных инженером Андрусовым во время работ по расчистке путей для Каспийской железной дороги, рукописная книга, открытая на миниатюре с ликами Девы и Младенца, кривая турецкая сабля из Шираза, бронзовое зеркало, гравюра, на которой изображено самоубийство Жана-Мари Ролана де ла Платьера в Бур-Бодуэне (член Конвента в штанах фиолетового цвета и полосатом камзоле стоит на коленях и быстро пишет записку, в которой объясняет причину своего решения; из-за приоткрытой двери на него с ненавистью смотрит мужчина в якобинской карманьолке и фригийском колпаке, вооруженный длинной пикой); две карты таро работы Бембо, на одной из которых нарисован Дьявол, на другой — Башня; миниатюрная крепость с четырьмя алюминиевыми башенками и семью воротами при подъемных мостах на пружинах, укомплектованная маленькими оловянными солдатиками; другие коллекционные солдатики, покрупнее, — фронтовики Первой мировой войны: один офицер смотрит в бинокль, другой, сидя на бочонке с порохом, разглядывает разложенную на коленях карту; фельдъегерь, отдавая честь, вручает генералу в накидке запечатанный пакет; один солдат примыкает к своему ружью штык; другой, в робе, ведет под уздцы коня; третий разматывает катушку с предположительно бикфордовым шнуром; восьмиугольное зеркало в черепаховой раме; несколько ламп, в том числе два факела в человеческих руках, подобные тем, что ночами оживают в фильме «Красавица и Чудовище»; вырезанные из дерева миниатюрные туфельки, а за ними — коробочки для пилюль и табакерки для нюхательного табака; раскрашенная восковая голова молодой женщины с вклеенными по одному натуральными волосами для рекламы парикмахерских салонов; игрушечный набор «Гутенберг» — изготовленная в двадцатые годы детская типография с наборным ящиком, заполненным резиновыми литерами, верстаткой, щипцами и штемпельными подушками, а также вырезанными на квадратиках линолеума фигурными рельефами для оформления текста различными виньетками: цветочные гирлянды, грозди и ветви, гондола, большая пирамида, маленькая елочка, креветки, единорог, гаучо и т. п.

На маленьком столе, за которым в течение рабочего дня сидит Давид, лежат классическая нумизматическая библиография «Каталог монет Китая, Японии и т. д.» барона де Шодуара и приглашение на мировую премьеру «Серийной сюиты 94» Октава Коппеля.

Глава пятьдесят первая 9 страница - student2.ru

Первым эту лавку занимал гравер по стеклу, который работал преимущественно над оформлением магазинов, и в начале пятидесятых годов еще можно было полюбоваться его изящными арабесками на полированных зеркалах в кафе «У Рири» до того, как мсье Рири, уступая велению моды, распорядился их заменить на панели из пластика, обклеенные джутовой тканью. Затем, каждый раз ненадолго, здесь размещались магазин для садоводов, часовая мастерская, в которой однажды утром старого часовщика обнаружили мертвым посреди остановившихся часов, слесарная мастерская, литографское ателье, мастерская по изготовлению шезлонгов, магазин для рыболовов и, последним, в конце тридцатых годов, здесь обосновался шорник по имени Альбер Масси.

Сын рыбовода из Сен-Кентена, Масси был шорником не всегда. В шестнадцать лет, еще учась в Лёваллуа, он записался в спортивный клуб и сразу же показал себя исключительным велосипедистом: сильный «горняк», быстрый спринтер, мощный в темповой разделке, прекрасный при подтягивании, инстинктивно чувствующий, когда и кого надо обгонять, Масси был из тех корифеев, чьи достижения ознаменовали золотой век велосипедного спорта; в двадцать лет, едва перейдя в профессионалы, он это блестяще доказал во время своего первого серьезного испытания: на предпоследнем этапе Анкона — Болонья гонки «Джиро д’Италия» 1924 года, между Форли и Фаэнцей, он оторвался и рванул вперед так рьяно, что лишь Альфредо Бинда и Энричи сумели сесть ему на колесо: на финише победил Энричи, а Масси завоевал весьма почетное пятое место.

Через месяц, на своей первой и последней гонке «Тур де Франс», Масси чуть не повторил, причем с еще большей легкостью, свое достижение и на тяжелом этапе Гренобль — Бриансон едва не отвоевал у Боттеккья желтую майку лидера, которую тот удерживал с первого дня. Вместе с Лёдюком и Манем, которые, как и он, впервые участвовали в «Тур де Франс», они вырвались вперед у моста Авейна и на выезде из Роштайе оторвались от пелотона. На следующих пятидесяти километрах их отрыв еще больше увеличивался: тридцать секунд — в Бур-д’Уазане, минута — в Дофене, две минуты — в Виллар-д’Арэне у подножия Лотаре. Воодушевленные толпой ликующих зрителей, которые радовались, что французы наконец-то одолели непобедимого Боттеккья, три юных гонщика проехали перевал с отрывом в три минуты: им оставалось лишь триумфально спуститься до Бриансона; впрочем, как бы ни закончился этот этап, Масси было достаточно сохранить трехминутное преимущество над Боттеккья, чтобы возглавить генеральную классификацию: но за двадцать километров до финиша, как раз перед Монетье-ле-Бэн, Масси занесло на повороте и он упал с последствиями несерьезными для него самого, но катастрофическими для его велосипеда: сломалась вилка колеса. В те годы правила запрещали гонщикам менять велосипед на этапе, и молодой чемпион был вынужден сойти с дистанции.

Конец сезона был плачевным. Масси то и дело порывался навсегда оставить соревнования, но руководитель команды, питавший почти безграничную веру в возможности своего подопечного, сумел его убедить в том, что неудача в Туре вызвала у него настоящую фобию к шоссейным гонкам, и уговорил перейти на трек.

Сначала Масси подумывал об участии в Шестидневках и связался со старым австрийским трековиком Питером Мондом, чей партнер, Ганс Готтлиб, незадолго до этого ушел из спорта. Но Монд уже успел договориться с Арнольдом Аугенлихтом, и тогда Масси по совету Тото Грассена выбрал установку рекордов по скорости: из всех велосипедных специализаций эти гонки были самыми популярными, а воскресные толпы, заполнявшие стадионы «Вель д’Ив», «Буффало», «Круа де Берни» или «Парк де Пренс», буквально превозносили до небес таких чемпионов, как Брюнье, Жорж Вамбст, Серее, Пайяр или американец Уолтхауэр.

Молодость и задор Масси свершили чудо, и пятнадцатого октября 1925 года, менее чем через год после своего перехода в другую специализацию, новый стайер побил в Монтлери рекорд мира, достигнув скорости 118 километров 75 метров в час вслед за большим мотоциклом своего ведущего Барьера, оснащенного наипростейшим защитным щитом от ветра. За две недели до этого бельгиец Леон Вандерстюйфт, которого тянул на том же самом треке Дельеж со щитом большего размера, сумел показать лишь 115 километров 98 метров в час.

Этот рекорд, который при других обстоятельствах мог бы положить начало блестящей гоночной карьере, к несчастью, оказался ее безрадостным и безнадежным апофеозом. К тому моменту и уже в течение шести недель Масси был солдатом второго класса первого автотранспортного полка в Венсенне; сумев получить специальное увольнение для очередной попытки, он не смог перенести ее in extremis, когда один из трех арбитров, требуемых по регламенту Международной Федерации Велоспорта, отказался от участия за два дня до назначенной даты.

Итак, его рекорд официально не зарегистрировали. Масси отстаивал его изо всех сил, что в казарменных условиях было совсем непросто, несмотря на неожиданную поддержку, оказанную ему не только товарищами — для них он являлся безусловным кумиром, — но и командирами, включая полковника, командующего гарнизоном, чьими усилиями в Палату депутатов была направлена апелляция министра обороны, которым являлся не кто иной, как Поль Пенлеве.

Международная регистрационная комиссия оставалась непреклонной; Масси сумел добиться лишь разрешения на еще одну попытку, разумеется, при полном соблюдении регламента. Преисполненный решимости и уверенности, он возобновил тренировки и в декабре, безупречно направляемый Барьером, побил свой собственный рекорд, достигнув скорости 119 километров 851 метр в час. Однако с велосипеда он слезал, грустно качая головой: за две недели до этого Жан Брюнье, ведомый мотоциклом Лотье, показал 120 километров 958 метров в час, и Масси знал, что он его не опередил.

Эта несправедливость судьбы — навсегда лишившая его радости увидеть свое имя в списке победителей, хотя он, так или иначе, оставался рекордсменом мира с 15 октября по 14 ноября 1925 года — настолько деморализовала Масси, что он решил окончательно оставить велоспорт. И именно тогда Масси совершил серьезную ошибку: едва освободившись от военной службы, вместо того, чтобы найти себе какое-нибудь дело подальше от велодрома и безумных толп, он стал пейсмейкером , то есть ведущим совсем юного стайера Лино Марге, упрямого и несгибаемого пикардца, который, будучи в восторге от достижений Масси, выбрал в качестве специализации гонки за лидером и, не раздумывая, пришел за покровительством к своему кумиру.

Наши рекомендации