Чемпионат шестой (1964) 7 страница

В бессонные ночи растрескиваешься волей, как старая деревяшка. Ночи - самые большие испытания для нервов. А заноз в душе - и если бы только я их туда понатыкал!..

Доктор сказал: "Не принимай снотворное". Я ответил, что осталось десять дней. Теперь, нужен сон любой ценой. Он снисходительно улыбнулся.

С утра - хмарь. Сыплет дождь. На улицах шипенье воды под колесами автомобилей. Держу чувства наглухо запертыми. Научился скользить по поверхности чувств...

Спросил Нину Еремину, как было после, когда ушла из спорта. "Я бросила жестко. Поначалу было очень тяжело. Тянуло вернуться невыносимо!"

Интересно, а меня будет тянуть невыносимо?..

После завтрака Богдасаров говорил о Жаботинском: "Опять хвастал: мол, "задушу" Власова! А сильный-то никогда не хвастает! Ты правильно делаешь, что не показываешь вида, будто это задевает тебя. Жить надо своими результатами, знать цену себе, своему труду - и не поддаваться на травлю. Чего тренировками удивлять? Я видел Бергера, Мартина... Думаешь, то же самое соберут на соревнованиях? Шиш! Соревнования-особое искусство. Лишь единицы умеют доносить свою силу неприкосновенной. Здесь по опыту нет равных тебе, кроме старины Шемански. Силой же ты на голову выше любого. И жить тебе потому следует только своими результатами. Эх, если бы не твоя литература, гробишь на нее столько здоровья!.."

Не выдержал и сказал на тренировке Воробьеву: "Остались считанные дни - и конец моему спорту. Я ведь знаю ваше настоящее отношение ко мне. Вам будет хорошо без меня. Никто не возразит, и команда в кулаке".

После раскаивался: "Зачем я это?" Подобные срывы - из-за нервной напряженности... В это время пришли Айланд, Стейт и Пиньятти. Снова публика не расходилась, ловила каждое движение. Я работал скучновато, сказывалась усталость предыдущей тренировки, так и должно быть. Потом пришел Жаботинский и уселся напротив.

Я разгуливал по залу между подходами и ловил в зеркале его неотрывный взгляд. Я оборачивался - он принимал отсутствующий вид. Прежде Жаботинский не приходил на мои тренировки. Во всяком случае, я никогда не позволяю себе это - не смотрю тренировки соперника: в этом кроме бестактности всегда нездоровый привкус. Сразу пришла в голову мысль, что это умышленно, дабы "завести" меня, потрепать нервы: ведь мы готовились несколько месяцев порознь - но я тут же прогнал эти подозрения. Все проще и примитивней.

И все же я "завелся". И 160 кг не по плану выжал в подходе пять раз кряду, что совершенно излишне, так как "объемный" жим, пусть даже пустяковый, забивает мышцы и перед соревнованиями вреден. Богдасаров промолчал, но я понял, что он недоволен. Дальше тренировался строго по плану.

После тренировки публика разбрелась. Мы остались одни в большом пустом зале. Мы - это я, Богдасаров, Эрик, Голованов, Воробьев и Айланд.

Я сижу рядом с Айландом и переодеваюсь. Эрик переводит (он отлично владеет и английским, и немецким, и вообще классный парень).

- Редко мы видимся,- говорю я.

- Раз в год - на чемпионатах мира. Я ведь приезжаю посмотреть вас.

- Сколько помню большие международные соревнования, вы всегда в зале.

- Вы мой герой,- смущенно говорит Айланд.

- Вы мой добрый гений, Айланд. С вами всегда победа. Надо было и теперь догадаться и послать телеграмму: выезжайте, без вас не рискую выступать.

- О, это лишне! Вы и так победите.

- Что ж, круг нашего знакомства замыкается. Я оставляю спорт.

- Для меня вы по-прежнему останетесь героем.- Айланд краснеет и церемонно кланяется.

- Спасибо. Подобные слова я, признаться, слышу впервые. Хотя есть и такие люди, которые могли бы их мне сказать. Вот не знаю, чем заполнить пустоту от спорта, сколько же места он занимает!

- Литература. У вас она обязательно получится.

- В литературе я никто, а в спорте долго еще мог бы крепко стоять на ногах.

- Вы всегда добьетесь своего. Такие, как вы, добиваются.

Мы еще долго беседуем. Я остываю. Наконец подсыхает пот - можно и в путь. Мы уславливаемся встретиться завтра, в двадцать тридцать.

- Гуд бай!

Когда Айланд уходит, я говорю себе: "Конечно, лучше самому себя выставить из спорта, а не ждать, чтобы это сделал другой".

Как же тягостно постоянно нести напряжение! Не только ради продвижения к цели, но и от подчиненности долгу, от множества условий, делающих невозможным всякое снижение этого напряжения. Конечно, если воспринимаешь свое участие в большом спорте как долг, не только развлечение или насыщение честолюбия.

"...Из всего написанного люблю я только то, что пишется своей кровью..."

Я не умею сдерживать себя, не умею говорить правду "от и до". Для меня это самое большое мучение: всегда помнить, где границы правды "от и до".

...Я взял девятый и двенадцатый тома Тарле - и не жалею. За чтением - другое настроение, вырываешься из мира назойливых мыслей и чувств.

Делаю выписки. Бывший военный министр Милютин о правительстве Александра Второго: "Я убежден, что теперешние люди не в силах не только разрешить предстоящую задачу, но даже и понять ее".

После взрыва в Зимнем дворце, организованном 5 февраля 1880 года Степаном Халтуриным, Адлерберг намекнул на необходимость "заставлять" допрашиваемых говорить. "Государь прервал его, спросив с неудовольствием: каким же образом заставлять? Разве пыткой?.."

"Переписка и данные, идущие, например, от Победоносцева, лживы в самой основе своей. Узок был кругозор этого озлобленного и насмерть перепуганного реакционера, за всю жизнь не высказавшего ни единой мысли, которая хоть на вершок возвышалась бы над шаблонными идеалами полицейского гнета и гонения всякой умственной свободы".

И уже забываю Тарле и думаю о своем. Лежу на кровати бессильный, расслабленный. Не обращать внимания на болтовню и стравливания. Не исключен и расчет - лишить меня уверенности, взволновать. Это вполне в духе теперешнего соперничества, если учесть характер борьбы на чемпионате мира прошлого года. Там, в Стокгольме, оно дало свой настоящий цвет. Надо исключить из сознания любые слова, мнения других, будто их нет в природе. Я делал вид, что ничего не замечаю,- и отлично! Не позволять себе впадать в недостойное...

За ужином набиваю желудок ради сохранения собственного веса и раздумываю: все наэлектризованны, сколько несвойственных поступков!

Потом стараюсь оценить свое поведение: я, пожалуй, резок в суждениях, скор на обострения. И сразу во мне протест: не могу быть человеком-машиной! Не могу только набивать брюхо, следить за весом, тренироваться, массироваться, меряться силой!

Перед тем как заснуть, долго говорили с Головановым. Внезапно он сказал: "Ты уйдешь-тоскливо будет. С кем поговорить?" Я потом долго лежал. За окном протяжно сигналили электрички. Я стал считать промежутки между поездами...

Весь день лил дождь. Весь день донимали журналисты. Все, что сейчас надергают обо мне, вывалят перед публикой - и себя не узнаешь. Слишком "часто от мудрости их идет запах, как будто она исходит от болота".

Пришел проститься Айланд. Сразу после моего выступления уезжает. Переводит Эрик.

- Для меня, Юрий, вы всегда герой, кто бы ни оказался в чемпионах. Любой ваш соперник, из всех кого я знаю, не может стать чемпионом. Он может выполнить эту формальность - выиграть первое место, но от этого не станет чемпионом. У чемпиона - самостоятельный, великий дух. С чемпионом в спорте всегда эпоха, это всегда особенный человек, он ведет всех дорогой силы... Юрий, я всегда готов прийти к вам на помощь. Только дайте знать... Не спрашивайте меня о силе. Если бы я умел делать силу, как умею делать деньги... Война? Я воевал с тридцать девятого по сорок пятый. Живым остался. Я лондонец... кокни! Бизнес?.. В Калифорнии. Много работы, но мало времени, даже не всегда могу зайти в зал, хотя он у меня дома... Вы мне годитесь в сыновья... Вы во всем добьетесь успеха!

- Я больше ждать не могу, трещу по швам,- говорю я.

- Вы готовы к бою?

- Я трещу по швам от силы. Ее очень много. Она не хочет ждать! Я готов к бою и хочу боя!

В памяти остались белокурые волосы, крупный изогнутый нос, голубые глаза. Сильная фигура атлета...

Мартин снова тренировался на больших весах. Все! Он не возьмет первое место, он уже отсоревновался! Иметь силу на золотую медаль - и размотать на тренировках. Ведь невозможно восстановить силу в оставшиеся дни. А Шемански - молодец! Суета, зрители ему нипочем. Пристают - буркнет и делает свое. Тренируется без нервов, без горения. Матерый зверь...

"Больше всего после соревнований я люблю не пьедестал почета, не газеты и телеграммы, а душ,- сказал Воробьев.- Стоишь расслабленный, мягкий - и никому ничего от тебя не нужно..." Это очень верно. Блаженное это чувство: все позади, никому ничего не должен. Мякнешь под водой, тело жидкое, слабое - не верится, что оно держит такое "железо"... Но об этом сейчас думать нельзя. Такие чувства разжижают волю...

Как же человек расположен к лести! Я старался быть с репортерами посуше, поформальней, а датский репортер начал беседу со слов: "Вы человек-легенда",- и я растаял и говорил с ним часа полтора, хотя обещал Богдасарову ни с кем не говорить больше пятнадцати минут. Ведь они не просто расспрашивают, а идут по самому больному. Сразу начинаешь гореть.

Американец Мюррей интервьюировал меня перед ужином. Переводчик (нет, не Эрик) несколько раз повторял: "Он гадкую статью написал о советских легкоатлетах. Будьте осторожны".

Журналисты заездили. Распаленный непрерывными беседами, я заснул в три часа ночи, но без снотворных. Засыпая, мечтал о соревнованиях и победе. А это плохо, нельзя оживлять в памяти соревнования - это сразу взводит...

Хорошо бы чувство уважения не зависело от спортивных результатов. Слишком резкий переход от восторга к прижизненным некрологам.

После удачной тренировки азартно ужинали и так смеялись, что все оборачивались (как не вспомнить Шекспира: "Перед бедою люди веселятся, а перед удачей их томит тоска"). Ким Буханцев (К и м Буханцев - чемпион СССР в метании диска 1958 и 1963 годов. Участник Олимпийских игр 1956, 1960 и 1964 годов) рассказывал:

- Сегодня выступал руководитель в нашей команде. Поучал, просвещал в трудностях спортивной борьбы.

Мы грохнули смехом:

- Это нас-то!

- Мы ему можем прояснить, а не он! - уже хохотали и наши соседи.

Борец-грузин, я не знаю его фамилии, выругался.

- Идеал Мольтке в приложении к спорту был вовсе не дурен: быть больше, казаться меньше,- сказал я.

После ужина разговорились с Литуевым (Ю р и и Литуев - серебряный призер Олимпийских игр 1952 года, чемпион Европы в беге на 400 м с барьерами 1958 года. В 1953 году побил мировой рекорд, который простоял до него двадцать лет незыблемо. В 1964 году - тренер сборной команды страны по легкой атлетике). Он вспоминал: "Вы молоды, не были на первых Играх (наши первые Игры в Хельсинки в 1952 году.- Ю. В.). Я выступил, был свободен и решил посмотреть на штангистов. Как раз на другой день работали "полутяжи". Шемански божественно работал, сам больше на легкоатлета похож - стройный. К помосту выйдет - и халат на руки массажисту, на публику жест. Гриша Новак увидел - и давай то же самое. С ним четверо выходят, а он им халат на руки. Потом потянул штангу - неудачная попытка! Вторая попытка-опять неудача! Тут все забегали, про халат забыли. Кое-как в последней попытке Гриша одолел вес, а он в жиме думал обойти Шемански. Тот ведь рвет и толкает замечательно. Вызвали к рывку Шемански. Подходит к штанге - и спотыкается. Засмеялся, рукой махнул: мол, тяни не тяни, а все будет неудача! Оторвал штангу и даже не стал пробовать - бросил. Смеется: примета! Потом прибавил десять килограммов - и вырвал как пушинку... А Гриша за пах хватается: повредил, мол..."

Рядом сидел Вахонин. Он уже не обедает и не ужинает второй день: лишний вес. А ведь при том тренируется. От него один нос остался.

Солнечный день, но не душный.

Опять тренируюсь. Еще в мышцах усталость, но времени достаточно, в самый раз "восстановлюсь".

Итак, сегодня выступает Вахонин. Его соперники Исиносеки и Фуруяма перегорели и сорвались в жиме. Но вот фокус: в жиме Лешку обошел венгр Фёльди! (И м р е Фёльди (Венгрия)-чемпион Олимпийских игр 1972 года и чемпион мира 1965 года. Едва ли не рекордсмен в спортивном долголетии. Выступал на чемпионатах мира без малого почти два десятилетия, почти догнав в этом Норберта Шемански. У Фёльди множество серебряных и бронзовых наград).

Я подошел к окну. Внизу на скамейке сидел Каплунов.

- Знаешь,- обернулся он ко мне,- Григорьев (0лег Григорьев - чемпион Олимпийских игр 1960 года по боксу в легчайшем весе, чемпион Европы 1957, 1963 и 1965 годов) выиграл. Сняли противника из-за травмы. -Заплакал тот.- Каплунов, помолчав, добавил: - Пусть плачет.

- Жаль парня,- сказал я.

- А что делать? Пусть лучше он плачет, чем наш. Григорьев - боксер из классных. Прибежал Куренцов:

- Вахонину два к одному судьи засчитали 105! Разрыв сократился до 2,5 килограмма! У них уже рывок!..

Я подумал: "Так вот почему Фёльди все дни был не таким веселым и подвижным! Напружиненный, сосредоточенный. Чувствовал силу - и готовился!" Смотреть соревнования, даже по телевизору, я не могу: начинаю гореть. Могу отсоревноваться до своего выступления.

- Сегодня на тренировке опять усталость,- сказал я Богдасарову.

- К соревнованиям отдохнешь,- безразличным тоном отозвался Богдасаров.- День в день поспеет форма.

Я снова высунулся в окно. Каплунов сидел на том же месте.

Я сказал:

- Представляешь, как темнили венгры! Никто не брал в расчет Фёльди. Серыми были у них прикидки.

- Боюсь за Рудика,- сказал Каплунов о Плюкфельдере.- Как бы ему Вереш не подложил свинью.

- Тоже ничего не известно.

После ужина я и Богдасаров сидели на скамейке. Пришел Ким. Он смотрел по телевизору схватки боксеров.

- Скажу я вам: Григорьев - штучка! Левая рука - пружина. Чуть щелка - трах! Левша, а боксирует в обычной стойке. Гладит, гладит, а потом как заутюжит! У венгра бровь рассечена. Мотает головой, не дает смотреть судье. А Григорьев, как скромница, губки поджал и в уголочке стоит. Венгра сняли. Он в отчаянии чуть руку себе не отгрыз. Зубами в канат впился и плачет.

И тут мы услышали крики. Кричали у телевизора - там каждый вечер толпа. Это выиграл Вахонин, толкнув мировой рекорд. А еще через сорок минут сам Вахонин, ошалевший от счастья, рассказывал мне:

- Фёльди толкнул 137,5-унесли на руках! Не верили, что я могу взять 142,5! А я взял, Юра! Фёльди, бледный, трясет меня за плечи в раздевалке и чуть не плачет с горя, все выспрашивает: "Как, как ты их толкнул? Как?!" А я ему отвечаю: "Как ни болела, а померла".

Пришел Воробьев. Вдруг обнял меня и затих в избытке чувств...

Все галдят, тормошат Вахонина.

Мы расходились, когда появился доктор.

- Поздравляю,- сказал он.

- С чем? - спросил я.- И мы пахали?..

- Ну что ты? - сказал доктор.- Ты сейчас неплох. Борьба, правда, предстоит серьезная.- И быстро пошел .в дом.

Богдасаров проворчал:

- Серьезная борьба? Вот чудак! Что несет? Тоже знаток. У тебя стойкое преимущество. Твои килограммы еще никто в мире не поднимал.

Я понимаю: Сурен Петрович настраивает меня.

Заветная сумма - шестьсот. Прибавь по пять килограммов в каждом движении - и ты на ее черте. А ведь эти килограммы в мышцах. Не дрогнуть - и они мои...

Большой спорт воспитывает беспощадной непрерывностью движения, учит верить в себя. Но для меня этот спорт - не финиш движения вообще. Только после такой школы у меня злая решимость и готовность к испытаниям. И я не оглядываюсь назад! Я ни о чем не жалею, ничего не теряю! И если даже не достану цель - все равно не стану ни о чем жалеть и не стану оглядываться.

Мы сидели с Кимом. По дороге в столовую прошел низкий для баскетболиста, но юркий, подвижный спортсмен, смуглый, длиннорукий. Кажется, капитан сборной по баскетболу.

Ким сказал: "Редкий парень. Спортивная натура. Злой. С мячом бежит и все поле видит..."

Ибрагим (египтянин) мечтает "зацепиться" четвертым, целится под Губнера. Мы с ним катались на велосипедах. Ибрагим повторял:

- Не растет собственный вес. Сто пятнадцать килограммов - и больше не идет. Еще тренер плохой, кто научит?!

- Я выполняю упражнения как следует тогда, когда мысли идут в ритм с движением, не опережают и не отстают,- сказал мне Шемански. Он шел с Губнером, я позвал Эрика. Не знаю переводчика лучше. Чувствуешь человека... Эрик работал с нами еще в Вене, три года назад.

Массажист рассказывает мне:

- Вахонин пошел на 110 килограммов в жиме, а мне убежать хочется. Кажется, лопну, не выдержу нервного напряжения. А доктор развалился на стуле и в зеркало себя разглядывает!

Соблазнился - и глянул в телевизор на выступление Иосинобу Мияке (Иосинобу Мияке (Япония) - чемпион Олимпийских игр 1964 и 1968 годов, чемпион мира 1962, 1965, 1966 годов. Отличался исключительной надежностью в выступлениях).

Результат исключительный, но чувствуется, что это труд. Во всем и за всем гигантское напряжение - его чувствуешь, принимаешь в себя. Я не люблю такой стиль работы. У нас так выступали Воробьев и Медведев.

- Слушай, желаю тебе новых побед,- говорил я Григорьеву.- Сердце тебе отдам.- Я положил руку ему на плечо. Чувство нежности и добра замыло меня. Григорьев покраснел и пожал мне руку.

Чудный, прохладный вечер с дымкой.

- Никуда не хожу,- рассказывает мне Роберт Шавлакадзе (Роберт Шавлакадзе - чемпион Олимпийских игр 1960 года по прыжкам в высоту). - Другому хоть бы что, а я посмотрю соревнования только по телевизору - и просто в огне. Теперь ученый: перегорел из-за этого на чемпионате Европы - и проиграл...

- И я избегаю смотреть,- говорю я.

- Мне бы сделать то, на что я готов,- мечтательно округляет глаза Роберт. Они у него темные, возбужденные.

- Этот всегда ноет перед соревнованиями,- кивнул Ким на толстого атлета без шеи и с широко расправленными руками.- Теперь у него рука болит. Перестраховывается.

- Надо уметь проигрывать. Надо уметь отвечать и нести с достоинством любую беду,- говорю я и вдруг ловлю себя на нервной запальчивости, говорю громко, горячо и торопливо.

По случаю победы Мияке возле зала - плакаты, японские флаги...

А ведь потом это будет трагедией - жить без спорта. Признайся себе!..

Каплунов дрался против Башановского и Зелинского (Вольдемар Башановский (Польша) - гордость польской тяжелой атлетики, чемпион Олимпийских игр 1964 и 1968 годов, чемпион мира 1961, 1965, 1969 годов; Мариан Зелинский (Польша) - чемпион мира 1959 и 1963 годов. Один из самых "возрастных" атлетов, начал тренироваться, когда ему было ближе к тридцати, чем двадцати годам. Оба отличались спортивным долголетием и умением после неудач снова побеждать. Кроме золотых наград у них множество серебряных и бронзовых) ... и проиграл "золото".

- О, феноменальная борьба! - сообщил доктор перед сном.

- Рубка была отчаянная,- сказал Голованов. За окном - дождь и черная, полная мокрых звуков ночь.

Когда шел на завтрак, меня подозвала доктор Миронова:

- Хочу вас предупредить: Жаботинский ведет себя неспортивно. Я ему ввожу гидрокортизон в плечевой сустав. Так вот... С полчаса назад он мне нагрубил и кричит: "Рукой не пошевелю!" Стонет, охает. Я велела раздеться. Осмотрела - рука в порядке, подвижность стопроцентная и безболезненная. Он как забудется, так отлично работает рукой.

Я подумал: "Ищет оправдания на случай поражения. Учтем".

Ким по поводу преждевременной радости Каплунова после рывка (Володя разбежался и прыгнул ребятам на руки) сказал: "Бога нет, но судьба есть. Зачем радоваться, если борьба не окончена?.."

Если ты есть, судьба, укрепи мою волю!..

Эх, все дождит и дождит. Многовато воды.

Нет Саши Курынова. Без него одиноко. Из тех, кто выступал в Риме, я один. Плюкфельдер был в Риме, но не работал.

Странный мир: все заняты только собой, почти никто не слышит другого, едва ли не глухи. И эти глухие непрерывно говорят в надежде быть услышанными, понятыми...

В эти дни с каким-то холодным равнодушием думаю о своем выступлении. Равнодушие - это не усталость, это владение собой. И чем ближе к поединку, тем больше это спокойствие. Научился все же владеть собой.

Утром, измеряя давление, доктор говорит:

- Бросишь спорт - и ладно. Это иллюзия жизни, а на самом деле - пустота. А вот вложишь опыт жизни в работу... Давление отличное-115 миллиметров! Молодец, владеешь собой! Ни у кого такого давления нет, ты просто гигант.

Я вспомнил, как доктор проводил измерения в Тбилиси на чемпионате страны 1962 года. За пять минут до вызова на помост у меня было 165 мм, у Жаботинского - 195 мм. Достается сосудам... А разве можно сравнить ожесточенность столкновений на чемпионате страны с олимпийскими?..

Дождь без продыха, дождь и дождь...

Пусто. Богдасаров с Головановымуехали в город. Остальные расползлись неизвестно куда. Под ветром над окном раскачивается витой шнур. Белый шнур.

Раздумывал о Мияке. Несколько отталкивает механическая бесчувственность - этакая настроенная машина. Все человеческое заморожено. Очевидно, когда человеческое заморожено, лучше работать. Кирпич вообще ничего не чувствует, для любой кладки годится... Я вспомнил: после больших удач Мияке щерил крупные белые зубы... Откуда я знаю? Может быть, это большой и интересный человек. Нельзя внешне брать человека... Но все-таки кирпичом быть проще и уважают больше...

Выписываю из Тарле: "...Царь (Николай Первый.- Ю. В.) знал, что его предают и покупают именно те, кто ближе всего к нему стоит..."

"...У нас бомбардировка (август 1855 года-Ю. В.) выбивала от 2000 до 2500 человек ежедневно... В первые дни этой августовской бомбардировки таких огромных ежедневных потерь еще не было... Мы теряли в сутки от 600 до 1500 человек... С ночи на 24 августа бомбардировки неслыханно усилились. В среднем каждые сутки погибало до 2500 и более защитников..."

Так и нет времени посмотреть Токио. А когда?..

Уверенность - это мышцы без страха, мощные и, самое главное, точные движения!

...Куренцов проиграл, растерянный, жмется. Сел и смотрит на меня. Глаза виноватые.

Вошел Воробьев, заговорил резко:

- Смалодушничал! Тебе бы туристом в Токио, а не атлетом! Тьфу, противно! - И с треском лег на свою кровать.

- Я не трус,- попробовал защищаться Куренцов. Кровь прихлынула к голове, я не выдержал:

- Вы же столько раз были вторым, Аркадий Никитович! При мне уступили чемпионат мира в Варшаве! При мне в Вене оказались третьим на чемпионате мира! Куренцов ведь новичок! Вы так сломаете парня, а ему еще выступать!

В углу, сгорбясь, никак не реагируя на слова, писал что-то Медведев.

В свое время я был встревожен, когда узнал о том, что тренером Жаботинского стал Медведев.

Этот человек знает обо мне все. Он был атлетом, которого я лишил побед в самый расцвет его силы. А каким долгим был его путь к этим победам!..

Потом Медведев готовил диссертацию. Он уже не выступал. Тренировку за тренировкой высиживал в зале ЦСКА. Он изучал мои тренировки, мой характер, мои слабости. Я был открыт для него. Я не скрывал ничего. Он может знать, какие тренировки мне по плечу и, стало быть, что я могу добыть спортивным трудом.

Теперь он тренер Жаботинского. Правда, Медведев держится джентльменски, но мне от этого не легче. Я как бы высвечен перед своим соперником...

Нынче никто не выступает. День солнечный.

Пошел к Жаботинскому. С ним были Плюкфельдер и Каплунов. Я сказал:

- Леня, давай забудем, кто что говорил. А кто пристанет и зашепчет гадости обо мне - гони в шею. Я же не говорил ничего и не буду говорить - обещаю!

- Хорошо,- кивнул Жаботинский.- Пусть так. Почти весь день просидели с Богдасаровым в парке. Людно в Олимпийской деревне, а хочется уединения. Целые дни долбят люди: вопросы, автографы, фотографирование, порой и ощупывание мышц. Заглянул перед ужином Вахонин.

- А, соизволили навестить бедных родственников,- сказал я.

- Плечо болит! - пожаловался Вахонин.

- У тебя золотая медаль, а ты - плечо!

- Да пусть руки хоть отсохнут после соревнований,- мрачно сказал Богдасаров.

- Куришь теперь в открытую? - спросил я.

- Нет, прячусь от Воробьева,- заулыбался Вахонин,- Вчерась пачку выкурил - ходил за Куренцовым. Так пережил - ночь не спал! Лучше самому работать.

Каждый раз, когда бросаю в урну бумагу или яблочный огрызок, загадываю: попаду - выиграю олимпийские. Счет 21:9. Девять-это попадания.

Я зашел побриться в душевую. Там уже брился смуглый армянин. Его я не знаю.

Чтобы как-то смягчить молчание, я сказал:

- Ждешь, ждешь, кажется, все жилы выкрутило ожидание.

- А у меня финал еще позже твоего выступления. Семь килограммов согнал - и работаю. Девять дней надо держать вес - и бороться. Почти не ем. Вот,- он оттянул курчавую прядь,- сколько седины, а мне двадцать семь! Почти полгода не был дома. Последние четыре месяца - только на ковре, в схватках... А что взамен?..

Уже третий вечер снова с пяти вечера поднимается температура. Лихорадка рвется по проторенному пути. История знакомая. О ней я молчу. Здесь это примут за малодушие, за желание спрятаться. Никто ничего не должен знать. Я крепок и благополучен.

Эх, заглянуть бы в завтра...

Да, но я, по-моему, слишком серьезно начинаю принимать эту игру. Так и сорваться можно...

Сидел с борцами. Один из них удивлялся японскому борцу - олимпийскому чемпиону: "Сгонщик, одна кожа и кости! Ну, дезертир с кладбища, а скорость невероятная! Откуда это?!"

Голованов и Богдасаров поменялись местами. Теперь Сурен Петрович неотлучно со мной. Это важно перед соревнованиями. Настолько надоело ждать, что порой безразлично, как выступлю. Хочется побыстрее расквитаться со спортом. Чего уж, эта жизнь исчерпана.

Стараюсь прятать, не проявлять чувства. Нельзя давать повода никому для обвинения меня в капризности и прочих эгоизмах.

Самое высокое мужество - прожить жизнь честно. Многие ставят на первое место доброту, но можно быть добрым... и соглашателем. Даже храбрый, смелый человек производит неприятное впечатление, если он способен поступиться честностью. Долг, преданность, чистота, идейность - все это замешивается на цементе честности. Для меня это качество - каркас человеческой личности. Недаром слова "честность" и "честь" - одного корня...

Ким неудачно выступил. Неразговорчив, угрюм. На ночь попросил снотворное.

На тренировке снова встретился с Сельветти. Поразил физической дряблостью. А какой же был атлет!

На разминке вдруг как бред: ничего не сумею сделать, разрушается координация!.. Нагрубил Богдасарову. Без радости в мышцах прошел чепуховые веса. И лишь когда стал вырывать раз за разом 160 кг, успокоился. Через силу обрел себя. Проверенный ход.

"Железо" съело кожу на ладонях. Не ладони, а подошвы. На шее и груди, около яремной ямки, сплошной багровый синяк...

После ужина сидели с Кимом, Богдасаровым и Литуевым. Ким день провел на стадионе:

- Не женщины - богини! На шесть метров семьдесят сантиметров прыгают и при том женственны, не огрубели. Кэтберт четыреста метров бежала, как у нас мужчины-десятиборцы не бегают.

Потом рассказывал Литуев:

- Меня Филиппов (Армейский спортивный работник, генерал-лейтенант) остановил и спрашивает, почему Дутов (Николай Дутов-чемпион СССР 1964 года в беге на 5000 м) сошел с десятикилометровой дистанции... Я вот солдатом был, и на марше у меня печень схватило, а на плече пулемет. Я несколько раз выдохнул: "Хы, хы!" - и как рукой сняло! Печень!..

Мы не смеемся, а гогочем.

Сколько же здесь дармоедов...

Мимо идет доктор. Возле нас задержал шаг:

- Проигрываем "золото". Все американцы берут и немцы. Ничего, по общему числу медалей отыграемся. Говорю ребятам, как доктор сказал:

- Четвертое поколение штангистов переживаю...

Ким зло бормочет:

- Испил бы полбадейки от нашего пота и тревог - и на одно поколение бы не хватило. Литуев:

- А сколько здесь таких! И держатся высокомерно, будто мы при них!

- Что тут толковать: масть к масти подбирается,- отзываюсь я.- Ничего, нас дерут, а мы крепчаем.

- Емельянов (Вадим Емельянов в Токио получил бронзовую медаль) нокаутировал поляка,- говорит Ким.- Правда, поляк слабенький. Богдасаров усмехается:

- А может, Емельянов сильный? Мы смеемся.

Емельянов выступает в тяжелом весе. Тоже из бывших суворовцев. Совсем молод, ему только выступать. Боксеры - удивительно дружная команда...

Сидели долго. Вечер был прохладный. Вышел, украдкой покурил Голованов. Ему работать завтра. Он уже горит: порывист, говорит громко, пятнами румянец по лицу.

Потом пришел Плюкфельдер. Он выиграл золотую медаль. Начали поздравлять. Я обнял его. Он крепко прижался. Как никто он заслужил победу!..

Теперь мне надо попридержать в весе килограммчика три, проворней буду на помосте, свежей...

Не спалось. Всякое лезло в голову. Вспомнилось, в какое неловкое положение попал я однажды, как растерялся перед прекрасной женщиной.