Глава пятьдесят первая 11 страница

детские книжки с недостающими страницами и оторванными обложками: «Зеленые сказки моей бабушки», «История Франции в ребусах», открытая на рисунке, изображающем что-то вроде скальпеля, салата латук и крысы, чья каламбурная разгадка «год VII их убьет»[6]согласно пояснению указывает на Директорию, хотя на самом деле ее свергли 18 брюмера VIII года, школьные тетради, еженедельники, фотоальбомы из тисненой кожи, черного фетра и зеленого шелка, где почти на каждой странице следы давно уже отклеившихся уголков отмечают прямоугольные пустоты; фотокарточки, пожелтевшие, загнувшиеся по краям, изломанные; фотография шестнадцатилетней Элизабет, в Лединьяне, с бабушкой, которой тогда было уже около девяноста лет, в маленькой повозке, которую тянет пони с очень длинной шерсткой; маленькая и нечеткая фотография Элизабет, прильнувшей к Франсуа Брейделю во время какого-то застолья, в окружении мужчин в шоферских комбинезонах; фотографии Анны и Беатрис: на одной из них Анне восемь лет, Беатрис — семь; они сидят на лужайке возле маленькой елочки; Беатрис прижимает к груди кудрявую черную собачонку; рядом с серьезным, почти строгим видом сидит Анна в мужской шляпе, принадлежащей их дяде Арману Брейделю, у которого они в тот год проводили каникулы; на другой фотографии того же времени Анна ставит в вазу полевые цветы; Беатрис лежит в гамаке и читает «Приключения короля Бабара», собачки не видно; на третьей, более поздней фотографии они и еще две девочки в маскарадных костюмах находятся в будуаре с красивыми резными дубовыми панелями в квартире мадам Альтамон на празднике, который та устроила по случаю дня рождения своей дочери. Мадам де Бомон и мадам Альтамон друг друга ненавидели; мадам де Бомон называла Сирилла Альтамона «двойным нулем» и говорила, что он напоминает ей собственного мужа и принадлежит к той категории людей, которые полагают, что одних амбиций достаточно для того, чтобы быть умными. Но одногодки Вероника Альтамон и Беатрис очень любили друг друга, и мадам Альтамон пришлось пригласить дочек Брейделя: Анна переодета в Евгению де Монтихо, Беатрис — в пастушку, третья девочка, самая младшая из четверых, Изабелла Грасьоле, загримирована под скво; четвертая — Вероника — в прекрасном облачении маркиза: припудренные волосы и завязанный лентой хвостик, кружевное жабо, зеленый сюртук с баской, лиловые панталоны, шпага на боку и белые кожаные гетры до середины бедра; свадебные фотографии Фернана де Бомона и Веры Орловой, двадцать шестого ноября 1926 года в гостиных отеля «Крийон»: толпа элегантных гостей, родственники, друзья — граф Орфаник, Иван Бунин, Флоран Шмит, Артур Шнабель и т. д., — огромный фигурный торт, молодожены, он держит в своей руке ее руку, а перед ними расстилается роскошный ковер в синих узорах, усыпанный лепестками роз; фотографии с раскопок в Овьедо: на одном из снимков — вероятно, сделанном самим Фернаном де Бомоном, поскольку его на нем нет, — отдыхающий после обеда отряд, десяток худых, загорелых, заросших бородами студентов в шортах до колен и сероватых фуфайках: они расположились под большим полотняным навесом, который предоставляет им тень, но не защищает от жары; четверо играют в бридж, трое спят или дремлют, один читает письмо, другой огрызком карандаша заполняет кроссворд, а еще один старательно пришивает пуговицу к заплатанной гимнастерке; На другом снимке — Фернан де Бомон вместе с Бартлбутом, который приехал к археологу в январе 1935 года. Мужчины позируют стоя бок о бок, улыбаясь и щурясь от яркого солнца; на Бартлбуте брюки-гольф, клетчатый джемпер, фуляр. Бомон, который рядом с ним кажется совсем маленьким, одет в мятый серый фланелевый костюм, черный галстук и двубортный жилет, украшенный серебряной цепочкой от часов. Этот снимок сделал не Смотф, поскольку на заднем плане видно, как вместе с Фосеттом он моет огромный двухцветный «Chenard et Walker».

Несмотря на разницу в возрасте — на тот момент Бартлбуту исполнилось тридцать пять лет, тогда как археолог приближался к шестидесятилетию — они были друзьями. Их представили друг другу на приеме в английском посольстве, и, беседуя, они выяснили, что живут в одном и том же доме, — по правде говоря, Бомон там почти никогда не появлялся, а Бартлбут вселился туда недели за две-три до этой встречи, — а еще — и самым главным могло оказаться именно это — им обоим нравится старинная немецкая музыка: Генрих Финк, Брайтенгассер, Агрикола. Возможно, помимо общего увлечения, их связало нечто большее; в категоричной уверенности, с которой археолог отстаивал какую-нибудь совершенно неправдоподобную, по единодушному мнению всех коллег, гипотезу, было нечто завораживающее и вдохновлявшее Бартлбута на его собственный амбициозный проект. Во всяком случае, именно присутствие Фернана де Бомон в Овьедо предопределило решение Бартлбута выбрать ближайший порт Хихон для своего первого морского пейзажа.

В день самоубийства Фернана де Бомон, двенадцатого ноября 1935 года, Бартлбут находился в Средиземном море и только что закончил свою двадцать первую акварель в маленькой корсиканской гавани Проприано. Трагическую новость он узнал по радио и сумел вовремя вернуться на материк, чтобы присутствовать на похоронах своего несчастного друга в Лединьяне.

Глава LXXVII

Луве, 2

Спальня Луве: ковер из растительных волокон, привезенный с Филиппин, туалетный столик тридцатых годов, весь в крохотных зеркальцах, большая кровать, покрытая набивной тканью с рисунком в романтическом духе, на котором изображена античная пасторальная сцена: нимфа Ио под трогательным покровительством бога Меркурия кормит грудью своего сына Эпафа.

На прикроватной тумбочке стоит лампа под названием «ананас» (плод яйцеобразной формы из мрамора или, точнее, из искусственного мрамора голубого цвета, листья и часть основания из посеребренного металла); рядом — серый телефон со встроенным автоответчиком и фотография Луве в бамбуковой рамке: босиком, в серых штанах и широко распахнутой ярко-красной нейлоновой куртке на голое тело, эдакий персонаж в духе «старик и море», увешанный рыболовными снастями, на корме большой моторной лодки откинулся назад и, чуть ли не лежа на спине, пытается вытянуть из воды невероятно огромную рыбину, похожую на тунца.

На стенах четыре картины и витрина. В витрине выставлена коллекция миниатюрных сборных моделей старинной военной техники: тараны, винеи, использованные Александром для прикрытия своих воинов при осаде Тира, сирийские катапульты, метавшие чудовищно тяжелые каменья на сто шагов, баллисты, пироболы, скорпионы, пускавшие одновременно тысячи копий, палящие зеркала — как, например, зеркальная установка Архимеда, которая вмиг поджигала целые флотилии, — и ощетинившиеся серпами башни на спинах ретивых слонов.

Первая картина — факсимиле рекламной афиши, датируемой началом века: под круглым сводом отдыхают три персонажа; молодой человек в белых брюках, синей куртке и соломенной шляпе, при трости с серебряным набалдашником подмышкой, держит в руках сигарную коробку — красивую лакированную шкатулку с изображением карты мира, многочисленных медалей и выставочного павильона в обрамлении реющих флагов, расшитых золотом. Другой точно так же одетый молодой человек сидит на плетеном пуфе, держа руки в карманах куртки и вытянув ноги, обутые в черные туфли; из его рта свисает длинная матово-серая сигара на начальной стадии раскуривания, когда с нее еще не стряхнули пепел; рядом, на круглом столике, покрытом скатертью в горошек, — сложенные газеты, граммофон с огромной трубой, предположительно выдающей звуки, которым юноша благоговейно внимает, а также открытый портативный бар с пятью графинами, увенчанными золочеными пробками. Молодая женщина, загадочная блондинка в легком просторном платье, наклоняет шестой графин с ликером густо-коричневого цвета и наполняет им три шарообразных бокала. В самом низу, справа, большими желтыми контурными буквами, шрифтом, названным Auriol Champlevé и широко применявшимся в прошлом веке, написано:

На второй картине изображен букет кустовых клематисов, также известных под названием «бродяжья трава», так как профессиональные попрошайки использовали ее для того, чтобы делать себе на коже поверхностные язвы.

Две последние картины — карикатуры, являющие весьма скучноватый стиль и далеко не первой свежести юмор. Одна называется «Нет денег, нет Швейцарии»: на ней изображен заблудившийся в горах альпинист, которого находит сенбернар, несущий на себе спасительный бочонок рома с красным крестом. Однако альпинист с изумлением обнаруживает, что рома в бочонке нет: на самом деле это кубышка для пожертвований со щелью для монет, под которой написано: «Помогите Анри Дюнану!». Другая карикатура называется «Отличный рецепт»: в ресторане, представленном в сатирической манере Дюбу, один из посетителей возмущается, обнаружив в своей тарелке с супом муху. В свою очередь негодующий метрдотель вызывает для объяснений шеф-повара, и тот, скорчив виноватую мину, оправдывается: «У каждого повара свои тараканы!».

Глава LXXVIII

Лестницы, 10

Вот уже сорок лет, как к мадам де Бомон два раза в год, в июне и в декабре, приходит настройщик, и вот уже в пятый раз его сопровождает внук, который очень серьезно относится к своей роли проводника, хотя ему нет еще и десяти лет. Но в последний приход мальчик опрокинул жардиньерку с диффенбахией, и на сей раз мадам Лафюэнт не разрешила ему зайти в квартиру.

Итак, внук ждет дедушку-настройщика, сидя на лестничных ступеньках. На нем короткие темно-синие суконные штанишки и куртка из «парашютного шелка», то есть блестящего нейлона небесно-голубого цвета, украшенная необычными значками: вышка, от которой отходят четыре молнии и концентрические кольца, — символ радиотелеграфа; компас, буссоль и хронометр — можно предположить, что это эмблема географа, землемера или исследователя; красные цифры «77» внутри желтого треугольника; силуэт сапожника, чинящего большой альпинистский башмак; рука, отталкивающая рюмку с каким-то алкогольным напитком, а под ней фраза: «Нет, спасибо! Я за рулем».

Мальчик читает в «Журнале Тентена» романизированную биографию Карела ван Лоренса, озаглавленную «Посланец императора».

Карел ван Лоренс был одним из самых пытливых умов своего времени. Он родился в Голландии, но из любви к философам Просвещения принял французское подданство, жил в Персии, Аравии, Китае и даже в Америке и свободно говорил на дюжине иностранных языков. Обладая высокими интеллектуальными способностями, но хватаясь за все сразу, неспособный более двух лет подряд отдаваться какой-то одной науке, за свою жизнь он перепробовал самые разные виды деятельности; с одинаковой легкостью и удовольствием он перескакивал от профессии хирурга к профессии геометра, лил пушки в Лахоре и основывал ветеринарную школу в Ширазе, преподавал физиологию в Болонье, математику в Халле и астрономию в Барселоне (где осмелился выдвинуть гипотезу, согласно которой Мешен ошибся в расчетах метра), перевозил ружья для Вольфа Тона, а еще, будучи органным мастером, планировал заменить кнопки язычковых регистров на демпферные клавиши, что, кстати, осуществилось через сто лет. Это систематическое непостоянство приводило к тому, что на протяжении всей своей жизни Карел ван Лоренс поднимал целый ряд интересных вопросов, неоднократно намечал их возможные решения, не лишенные изящества, а иногда даже гениальности, но почти ни разу не удосужился более или менее внятно оформить полученные результаты. После его смерти у него в кабинете были найдены большей частью неразборчивые заметки, относящиеся без какой-либо избирательности к археологии, египтологии, печатному делу (проект универсального алфавита), лингвистике (письмо г-ну Гумбольдту о наречии района Уарсенис: вне всякого сомнения, это был всего лишь черновой набросок статьи, так что Гумбольдт нигде о нем даже не упоминает), медицине, политике (предложение о совершенствовании демократического правительства, учитывающее не только разделение государственной власти на три ветви — законодательную, исполнительную и судебную, — но и поразительным образом предвосхищающее существование четвертой ветви, которую он называет публицистической (от publiciste , журналист), то есть информационной), математике (заметка о проблеме Гольдбаха, в которой всякое число n может быть представлено в виде суммы простых чисел К ), физиологии (гипотезы о зимней спячке сурков, пневматическом характере тела птицы, добровольном апноэ у гиппопотамов), оптике, физике, химии (критика теорий Лавуазье о кислотах, основы классификации простых тел), — а также многие проекты изобретений, которым чаще всего не хватало какой-то мелочи для окончательной разработки: велосипед-самокат с управляемым колесом, похожий на модель Дреза, но опередивший ее на двадцать лет; материя, названная «пеллетт» и похожая на искусственную кожу (в основе грубая ткань, обработанная составом из пробочного порошка, льняного масла, разных клеев и смол); «солнечный кузнечный горн», устроенный из составленных вместе металлических пластин, отполированных до зеркального блеска и наведенных на подходящий очаг.

В 1805 году ван Лоренс выискивал средства для финансирования экспедиции, которая поднялась бы по Нилу до его истока или истоков; идея, которая многим приходила в голову, но которую никто так и не сумел осуществить. Он обратился к Наполеону I, с которым встречался за несколько лет до этого; в то время Директория, желая отдалить от власти чрезмерно популярного генерала, отправила его в Египет, и будущий французский император подбирал себе сопровождение из числа лучших ученых того времени.

На этот раз перед Наполеоном стояла трудная дипломатическая задача: бо́льшая часть французского флота только что была уничтожена под Трафальгаром, и император, стремясь каким-то образом противодействовать морскому владычеству англичан, задумал воспользоваться услугами самого известного из берберских корсаров, которого звали Хокаб эль-Уакт, «Молниеносный Орел».

Хокаб эль-Уакт командовал целой флотилией из одиннадцати галиотов, чьи прекрасно скоординированные действия обеспечивали ему контроль над значительным участком Средиземноморья. Но если у него не было никакой причины любить англичан, — владея Гибралтаром уже около века и захватив Мальту пять лет назад, они все более угрожали берберам, — то у него не было и причин предпочитать им французов, которые, подобно испанцам, голландцам, генуэзцам и венецианцам, никогда не упускали возможности обстрелять Алжир.

В любом случае, прежде всего следовало связаться с «Орлом», но тот, опасаясь покушений, жил в постоянном окружении восемнадцати глухонемых телохранителей, у которых была всего одна обязанность: убивать всякого, кто без разрешения подойдет к их хозяину ближе, чем на три шага.

Но в тот момент, когда император раздумывал, где найти такую редкую птицу, которая успешно провела бы эти трудные переговоры, чьи прелиминарии уже казались обескураживающими, к нему на аудиенцию явился Карел ван Лоренс. Принимая его, император подумал, что ему опять благоволит удача: он знал, что ван Лоренс прекрасно говорит по-арабски, и еще в Египетской кампании имел возможность оценить его ум, находчивость, решительность, дипломатичность и мужество; а посему, не долго раздумывая, Наполеон согласился оплатить все расходы по экспедиции к истокам Нила, если Лоренс возьмется доставить послание Хокабу эль-Уакту в Алжир.

Через несколько недель, под видом преуспевающего торговца из Персидского залива с почетным именем Хадж Абдулазис Абу Бакр, Карел ван Лоренс въезжал в город Алжир сопровождаемый эскортом из двадцати лучших мамелюков императорской гвардии и длинным караваном верблюдов. Он вез ковры, оружие, жемчуга, губки, ткани и пряности; на все эти товары высшего качества очень быстро нашлись покупатели, хотя в те времена Алжир был богатым городом, изобиловавшим продуктами со всего света, которые в результате налетов арабских пиратов не доходили до пунктов своего назначения. А три больших железных сундука Лоренс хранил при себе и всем, кто спрашивал об их содержимом, неизменно отвечал: «Один лишь Хокаб эль-Уакт и никто иной достоин увидеть сокровища из этих сундуков».

На четвертый день после его прибытия в город у ворот постоялого двора Лоренса ждали три человека «Орла». Они подали ему знак следовать за ними. Он кивнул; они посадили его в паланкин, наглухо закрытый плотными кожаными занавесками, вынесли за город, а там, тщательно обыскав, заточили в каком-то уединенном шатре. Прошло несколько часов. Затем, с наступлением ночи, в сопровождении нескольких телохранителей появился Хокаб:

— Я приказал открыть твои сундуки, — сказал он. — Они пусты.

— Я приехал предложить тебе золота в четыре раза больше того, что эти сундуки могли бы вместить!

— Зачем мне твое золото? Самый маленький испанский галеон может дать мне в семь раз больше.

— А когда у тебя был последний галеон? Англичане их топят, а напасть на англичан ты не осмеливаешься. Перед их большими трехмачтовиками твои галиоты кажутся хрупкими лодочками…

— Кто тебя прислал?

— Ты — Орел, и обратиться к тебе может только другой Орел! Я привез тебе послание от Наполеона I, французского императора.

Хокаб эль-Уакт, конечно, знал, кто такой Наполеон, и, вне всякого сомнения, относился к нему с должным уважением, так как с того момента, — пусть даже не дав однозначного ответа на сделанное предложение, — стал обращаться с Карелом ван Лоренсом как с послом и принялся оказывать ему бесчисленные знаки внимания: он пригласил его погостить в своем дворце, огромной нависающей над морем крепости, внутри которой террасами спускались очаровательные сады с зизифусами, цератониями, олеандрами и ручными газелями, и устраивал в его честь пышные праздники, угощая редкими яствами, привезенными из Америки и Азии. Со своей стороны, во время полуденных сиест, Лоренс рассказывал арабу о собственных приключениях и описывал волшебные города, в которых ему довелось побывать: Диомиру, город с шестьюдесятью серебряными куполами, Изауру, город с сотней колодцев, Смеральдину, город на воде, и Мориану — с прозрачными на солнечном свету алебастровыми вратами, коралловыми колоннами, поддерживающими витиевато инкрустированные фронтоны, и полностью стеклянными, как аквариумы, виллами, где тени танцовщиц в серебряной чешуе проплывают под светильниками в виде медузы.

Лоренс гостил у «Орла» уже около недели; и вот как-то вечером, сидя один в саду, куда выходили его покои, он допивал великолепный мокко и время от времени потягивал через янтарный мундштук наргиле с ароматной розовой водой, и вдруг услышал чье-то сладкозвучное пение, возносящееся в ночное небо. Полный неземной печали женский голос выводил мотив, показавшийся Лоренсу столь знакомым, что он внимательно прислушался к словам и почти не удивился, узнав пасторель Адриана Вилларта:

Вот теплые дни пролетают,

И к лютой зиме все клонится,

Цветы и листы увядают,

И уже нерадостно птицам

Распевать по полям и лесам.

Лишь один я пою небесам,

По дорогам чужим блуждая.

Лоренс встал, пошел на голос и чуть дальше, за выступом крепостной стены, отвесно спускающейся к прибрежным рифам, метров на десять выше своей террасы, заметил другую, со всех сторон обнесенную золочеными решетками, а на ней — освещенную мягким светом смолистых факелов женщину такой невероятной красоты, что, забыв о всякой осторожности, он перелез через перила, прошел по узкому карнизу, добрался до другого крыла крепости и, пользуясь углублениями в скале, подполз к ограде. Он тихо окликнул женщину. Услышав его голос, она испуганно отшатнулась, затем остановилась, приблизилась к решетке и прерывающимся от волнения шепотом рассказала ему свою печальную историю.

Ее звали Урсула фон Литтау. В пятнадцать лет ее, дочь графа Литтау, бывшего адъютанта Фридриха-Вильгельма II, отдали замуж за сына испанского посла в Потсдаме, Альваро Санчеса дель Эстеро. Корвет, на котором она пересекала море, чтобы соединиться со своим будущим супругом в Малаге, захватили берберы. Лишь благодаря своей красоте она сумела остаться в живых и вот уже десять лет как томилась в гареме «Молниеносного Орла» вместе с пятнадцатью другими женами.

Повиснув над обрывом, Карел ван Лоренс со слезами на глазах слушал Урсулу фон Литтау, и когда та закончила свою историю, поклялся освободить ее на следующий же день. Дабы скрепить клятву, он надел ей на палец свой перстень, в овальную оправу которого был вставлен опаловый корунд с выгравированной цифрой «8», расположенной горизонтально. «У древних, — пояснил он, — этот камень был символом памяти, и согласно одной легенде тот, кто однажды увидит этот перстень, уже никогда не сможет ничего забыть».

Менее чем за сутки, совершенно забросив миссию, порученную ему императором, Лоренс подготовил побег Урсулы фон Литтау. На следующий день он достал все необходимые приспособления и вечером вновь пробрался к подножию террасы гарема. Вынув из кармана тяжелый флакон из темного стекла, он капнул дымящейся жидкостью на решетку. Кислота начала быстро разъедать железо прутьев, и Лоренс сумел расширить небольшой проем, в который могла бы пролезть юная пруссачка.

Она появилась около полуночи. Ночь была темной. Вдалеке, перед покоями «Орла», расхаживали беззаботные стражи. Лоренс размотал плетеную шелковую лестницу, по которой Урсула, а затем и он сам начали спускаться к подножию крепости; двадцатью пятью метрами ниже они очутились в песчаной бухте, окруженной скалами и едва выступающими из воды рифами.

На берегу их ждали два мамелюка из его эскорта с прикрытыми фонарями. Они провели беглецов между утесами, среди каменных насыпей, громоздившихся у подножия скал, затем проводили до устья иссохшей вади, уходящей вглубь материка. Там их уже ждал весь отряд. Урсулу фон Литтау посадили в ататиш , круглый паланкин, в котором обычно на верблюдах перевозят женщин, и караван тронулся в путь.

Лоренс рассчитывал добраться до Орана, где все еще преобладало испанское влияние. Но осуществить свой план ему не удалось. Ранним утром, когда они были уже в нескольких часах ходьбы от Алжира, люди «Орла» их догнали и атаковали. Бой был недолгим, и для мамелюков последствия оказались самыми плачевными. Сам Лоренс мало что успел заметить, поскольку сразу был оглушен ударом кулака какого-то бритоголового геркулеса.

Весь израненный, Карел ван Лоренс очнулся в какой-то комнате, похожей на тюремную камеру: большие плиты, голые темные стены, железное кольцо, вмурованное в камень. Свет проникал через маленькое круглое отверстие, защищенное искусно выкованной железной решеткой. Лоренс к нему приник и увидел, что его тюрьма является частью крохотной деревни из трех-четырех хижин вокруг колодца, посреди хилой пальмовой рощи. Люди «Орла» разбили лагерь прямо под открытым небом; они точили сабли, заостряли стрелы, объезжали лошадей.

Внезапно дверь открылась, и вошли трое мужчин. Они схватили Лоренса, вывели его за деревню метров на триста, за дюны, к нескольким мертвым пальмам, отвоеванным у оазиса песками пустыни; там, несколько раз обмотав туловище и конечности длинным кожаным шнуром, они привязали его к деревянному щиту, который служил походным ложем и операционным столом. Затем галопом ускакали.

Начало вечереть. Лоренс понимал, что если ночью он не умрет от холода, то на следующее утро погибнет от жары так же неминуемо, как если бы он оказался внутри своей «солнечной кузницы». Он вспомнил, как описывал этот проект Хокабу, и араб, задумчиво покачав головой, прошептал, что солнце пустыни может обойтись и без зеркал; теперь ему подумалось, что, выбрав для него эту смертельную пытку, «Орел» хотел тем самым пояснить смысл своих слов.

Спустя годы, зная уже наверняка, что Наполеон не сможет его арестовать, а Рустам — убить, хотя и поклялся это сделать, дабы отомстить за два десятка товарищей, погибших по его вине, Карел ван Лоренс написал краткое воспоминание об этом приключении и отправил его королю Пруссии в тайной надежде, что Его Величество назначит ему пенсию в благодарность за попытку спасти дочь адъютанта своего покойного отца. В этом описании он рассказывает, что выжил лишь по счастливой случайности, поскольку люди «Орла», привязывая его, воспользовались плетеным кожаным шнуром. Если бы они взяли веревку из ковыля или конопли, либо лоскут ткани, он никогда бы не сумел освободиться. Но, как всем известно, от пота кожа растягивается; Лоренс принялся судорожно изгибаться, дергаться, корчиться, ерзать, — впадая порой в конвульсивную дрожь и чуть ли не агонизируя, — и спустя несколько часов ему показалось, что ремень, ранее врезавшийся в кожу при каждом движении, начал постепенно ослабевать. Он был так изможден, что, несмотря на терзающий его ужас, провалился в лихорадочный сон, прерываемый кошмарами, в которых ему чудилось, как целые армии крыс набрасываются на него и клыками рвут на куски его живую плоть. Он проснулся, задыхаясь, мокрый от пота, и почувствовал, что наконец может пошевелить распухшей ногой.

Через несколько часов он распутал свои узы. Ночь была ледяной, и резкие порывы ветра несли вихри песка, который сек ему и без того уже разодранную кожу. Из последних сил, на грани отчаяния, он выкопал в песке яму и зарылся как можно глубже, накрывшись тяжелым деревянным щитом, к которому был привязан.

Ему так и не удалось заснуть, и еще долго, борясь с холодом и песком, забивавшим глаза и рот, проникавшим в открытые ссадины на запястьях и щиколотках, он пытался трезво оценить свое положение. Оно представлялось далеко не блестящим: конечно, он мог свободно передвигаться и пережить эту ужасную ночь, но он крайне ослаб, у него не было еды и питья, он не знал, где находится, если не считать того, что в нескольких сотнях метров лежал оазис, где располагался лагерь тех самых людей, которые его приговорили к казни.

Если дело обстояло именно так, у него не оставалось никаких шансов выжить. Эта уверенность его чуть ли не успокоила: отныне его спасение зависело не от его мужества, ума или силы, а лишь от воли судьбы.

Наконец, занялся день. Лоренс выбрался из ямы, встал, с трудом сделал несколько шагов. Перед ним, за дюнами, четко просматривались верхушки пальм. Из оазиса не доносилось ни звука. Лоренс воспрял духом: если, сделав свое дело, люди «Орла» оставили временную стоянку и вернулись в Алжир, это означало, с одной стороны, что берег был недалеко, а с другой — что в оазисе он найдет воду и еду. Эта надежда придала ему сил, и он смог дотащиться до пальм.

Его выводы оказались ошибочными, хотя ход мыслей в общем был правильным, по крайней мере, одно предположение оправдалось: оазис был заброшен. Полуразрушенные хижины, казалось, опустели давным-давно, высохший колодец кишел скорпионами, пальмы доживали последние годы.

Несколько часов Лоренс отдыхал и перевязывал раны, прикладывая к ним пальмовые листья. Затем пошел на север. Много часов подряд он машинально, но одержимо брел по местности, которая была уже не песчаной пустыней, а серой каменистой пустошью с пучками какой-то худосочной, почти желтой травы и какими-то острыми стеблями, среди которых порой попадались то белый хрупкий скелет осла, то груда осыпавшихся камней, которая возможно когда-то была убежищем пастуха. Потом, уже с наступлением сумерек, вдали, прямо по курсу, на краю высушенного плато, исчерченного трещинами и выступами, он, как ему показалось, увидел верблюдов, коз и палатки.

Это был берберский лагерь. Он дошел до него уже глубокой ночью и упал перед костром, вокруг которого сидели мужчины племени.

Он пробыл у них больше недели. Они знали всего несколько арабских слов, поэтому не могли с ним разговаривать, но они его выходили, подлатали его одежду и, когда он уходил, дали ему еду, воду и нож, ручка которого была сделана из отшлифованного камня с медным ободком, украшенным тончайшими арабесками. Дабы защитить его ступни, не приспособленные к ходьбе босиком по каменистой почве, они изготовили ему что-то вроде деревянных сандалий, удерживаемых на ноге широкой кожаной лямкой, и он так к ним привык, что впоследствии уже никогда больше не мог носить европейскую обувь.

Через несколько недель Карел ван Лоренс оказался в Оране и почувствовал себя в безопасности. Он не знал, что сталось с Урсулой фон Литтау, и тщетно пытался организовать экспедицию, чтобы освободить молодую женщину. И только в 1816 году, уже после того, как при обстреле Алжира англо-голландской эскадрой двадцать седьмого августа погиб «Молниеносный Орел», от жен из его гарема стало известно, что несчастная пруссачка познала участь, уготованную неверным супругам: ее зашили в кожаный мешок и с крепостной скалы сбросили в море.

Карел ван Лоренс прожил еще около сорока лет. Под вымышленным именем Джон Росс он устроился библиотекарем к губернатору Сеуты и провел остаток своих дней, переписывая придворных поэтов Кордовы и наклеивая на форзацы библиотечных книг экслибрисы с изображением ископаемого аммонита под гордым девизом: «Non frustra vixi».

Глава LXXIX

Лестницы, 11

Двустворчатая дверь Роршашей открыта настежь. На лестницу выставлены два обитых кожей корабельных сундука, обклеенных этикетками. Третий сундук угадывается в прихожей, помещении с темным паркетом, резными деревянными панелями высотой в человеческий рост, вешалками в стиле «просвещенная рустика» в виде оленьих рогов из бирштюбе Людвигсхафена, и люстрой ар нуво, полусферической тарелкой из стеклянной крошки с инкрустированным треугольным орнаментом, от которой исходит тусклый свет.