Восход солнца; изображалось обычно держащим палец правой руки у рта, поэтому 7 страница

горестных тягот. Не следует также забывать об участи, которая постигла бы

бесчисленных чиновников, копиистов, нотариусов, адвокатов, промоторов,

секретарей, погонщиков мулов, конюших, банкиров, сводников... Прибавила бы я

еще словечка два покрепче, да боюсь оскорбить ваши уши... В общем, вся эта

огромная толпа, которая отягощает, -- или нет, прошу прощения, -- которая

украшает римский престол, была бы обречена на голод. Но еще бесчеловечнее,

еще ужаснее, еще нестерпимее было бы пожелание, чтобы верховные князья

церкви, эти истинные светочи мира, снова взялись за суму и посох.

Ныне же, напротив, все труды возлагаются на Петра и Павла, -- у них

ведь довольно досуга, -- а блеск и наслаждение папы берут себе. При моем

содействии никому в целом роде людском не живется так привольно и

беззаботно, как им. Они мнят, будто в совершенстве исполняют закон Христов,

если, надев на себя мистический и почти театральный убор, присвоив титулы

"блаженнейшего", "преподобнейшего" и "святейшего", раздавая благословения и

проклятия, разыгрывают роль верховных епископов. Смешно, старомодно и совсем

не ко времени в наши дни творить чудеса. Поучать народ -- трудно; толковать

священное писание -- схоластично; молиться -- бесполезно; лить слезы --

некрасивои женоподобно; жить в бедности -- грязно; оказаться побежденным --

постыдно и недостойно того, кто и королей едва допускает лобызать свои

блаженные стопы; наконец, умирать -- неприятно, а быть распятым -- позорно.

Остается одно лишь оружие да те сладкие словеса, о которых упоминает апостол

Павел² и которых никогда не жалели папы в своем милосердии, и,

наконец, интердикты, временные отрешения от бенефициев³,

повторные отлучения, анафемы, картинки, изображающие муки грешников, и

грозные молнии, при помощи которых папы единым своим мановением низвергают

души смертных в самую глубину Тартара. Охотнее всего святейшие во Христе

отцы и Христовы наместники поражают этими молниями тех, кто, наущаемый

дьяволом, пытается умалить или расхитить достояние св. Петра. Хотя, по

свидетельству Евангелия, Петр сказал: "Вот мы оставили все и последовали за

тобою",⁴ однако его достоянием именуются поля, города, селения,

налоги, пошлины, права владения. Ревнуя о Христе, папы огнем и мечом

отстаивают "наследие Петрово", щедро проливают христианскую кровь и при Этом

свято веруют, что они по завету апостольскому охраняют невесту Христову --

церковь, доблестно сокрушая ее врагов. Как будто могут быть у церкви враги

злее, нежели нечестивые первосвященники, которые своим молчанием о Христе

позволяют забывать о нем, которые связывают его своими гнусными законами,

искажают его учение своими за уши притянутыми толкованиями и убивают его

своей гнусной жизнью. Поскольку христианская церковь основана на крови,

кровью скреплена и кровью возвеличилась, они по сей день продолжают

действовать мечом, словно нет больше Христа, который сам защищает своих

верных. И хотя война есть дело до того жестокое, что подобает скорее хищным

зверям, нежели людям, до того безумное, что поэты считают ее порождением

фурий, до того зловредное, что разлагает нравы с быстротою моровой язвы, до

того несправедливое, что лучше всего предоставить заботу о ней отъявленным

разбойникам, до того нечестивое, что ничего общего не имеет с Христом, --

однако папы, забывая обо всем на свете, то и дело затевают войны.

Порой увидишь даже дряхлых старцев⁵, одушевленных чисто

юношеским пылом, которых никакие расходы не страшат и никакие труды не

утомляют, которые, ни минуты не колеблясь, перевернут вверх дном законы,

религию, мир и спокойствие и все вообще дела человеческие. И находятся у них

ученые льстецы, которые именуют это явное безумие святой ревностью,

благочестием, мужеством, которые, пускаясь во всевозможные тонкости,

доказывают, что можно, обнаживши губительный меч, пронзать железом утробу

брата своего, нисколько не погрешая в то же время против высшей заповеди

Христа о любви к ближнему.

ГЛАВА LX

Я не берусь сказать наверное, с пап ли взяли пример или, напротив, сами

послужили для них примером иные германские епископы, которые действуют еще

проще: скинув свой святой убор, отказавшись от благословений и прочих

обрядов, они живут настоящими сатрапами и почитают неприличным и даже

позорным для епископа отдать богу доблестную душу где-либо в ином месте,

кроме ратного поля. Что касается обычных священников, то им, конечно, не

подобает уступать в святости жизни своему церковному начальству, а потому и

они сражаются по-военному, мечами, копьями, каменьями и прочим оружием

отстаивая свое право на десятину¹. Люди весьма глазастые, они с

величайшим тщанием выискивают в старинных грамотах все, чем можно напустить

страху на простой народ и заставить его вносить более чем десятую часть

урожая. И не приходит ни одному из них в голову, что по должности своей, --

как о том написано в разных книгах, -- они в свою очередь обязаны многое

делать для паствы. Даже бритая макушка не напоминает им, что священнику

надлежит быть свободным от всех мирских страстей и помышлять только о

небесном. Эти милые люди полагают, будто честно правят свою должность, если

бормочут кое-как свои молитвы, которых, клянусь Гераклом, не слышит и не

понимает ни один бог, ибо они и сами-то не слышат и не понимают того, что

слетает с их уст. И еще одно уподобляет священников мирянам: все они

неусыпно следят за сбором своей жатвы и превосходно знают относящиеся сюда

законы. Что касается обязанностей, то они благоразумно перелагают это бремя

на чужие плечи или передают из рук в руки, словно мячик. Подобно тому как

светские государи посылают для управления областями наместников, а

наместники в свою очередь поручают это дело своим помощникам, так и

духовенство, по смирению своему, предоставляет труды благочестия простому

народу. Но и простой люд спешит свалить эти труды на так называемых

"церковнослужителей", как будто сам он ничего общего не имеет с церковью и

обряд крещения вовсе над ним не совершался. Священники, именуемые светскими,

-- словно посвятили себя миру, а не Христу, -- возлагают груз пастырских

обязанностей на регулярное духовенство². Регулярное духовенство

прибегает к содействию монахов; монахи, живущие по легкому уставу, призывают

монахов устава строгого; последние обращаются к нищенствующим орденам, а

нищенствующая братия уповает на картезианцев³, среди которых

единственно и скрывается благочестие, но так хорошо скрывается, что его

почти никогда и не увидишь. Равным образом верховные первосвященники, столь

усердные в собирании денежной жатвы, препоручают эти тяжкие,

сверхапостольские труды епископам, епископы -- приходским священникам,

приходские священники -- викариям, викарии -- нищенствующим монахам.

Последние же в свою очередь обращаются к услугам тех, кто умеет стричь овец.

Впрочем, я не намерена разбирать здесь во всех подробностях жизнь папы и

остальных духовных лиц: ведь я не сатиру сочиняю, а произношу похвальное

слово. И да не подумает кто, будто я порицаю хороших государей, превознося

дурных. Я лишь стремлюсь доказать в немногих словах, что ни один смертный не

может жить с приятностью, не будучи посвящен в мои таинства и не пользуясь

моим благоволением.

ГЛАВА LXI

Да и может ли быть иначе, если сама Рамнуэия¹,

управительница всех дел человеческих, до того согласно со мною мыслит, что

вечно пылает враждой к мудрецам, а дураков, напротив, даже во сне осыпает

благодеяниями? Слыхали вы про знаменитого Тимофея, прозванного

Счастливым², о котором сложили пословицу: счастье валит к нему и

во сне. Напротив, о мудрецах говорится, что родятся они на ущербе луны,

ездят на Сеевом коне, а в карманах у них гремит тулузское

золото³. Но хватит с меня пословиц, не то, пожалуй, подумают,

будто я украла их из сборника, составленного моим другом

Эряз-мом⁴. Итак, к делу! Фортуна любит людей не слишком

благоразумных, но зато отважных, таких, которые привыкли повторять: "Будь

что будет". А мудрость делает людей робкими, и потому на каждом шагу видишь

мудрецов, живущих в бедности, в голоде, в грязи и в небрежении, повсюду

встречающих лишь презрение и ненависть. К дуракам же плывут деньги, они

держат в своих руках кормило государственного правления и вообще всячески

процветают.

Если счастье состоит в том, чтобы угождать государям и блистать в

нарядной толпе моих богоравных любимцев, то что может быть бесполезнее

мудрости, что губительнее ее для рода человеческого? Если речь зайдет о

накоплении богатств, какого прибытка дождется купец, следующий внушениям

мудрости? Ведь он избегает ложных клятв, краснеет, когда его уличат во лжи,

придает великое значение всем тем пустякам, которые мудрецы нагородили

относительно воровства и ростовщичества. Если прельщают тебя церковные

почести и доходы, то знай, что осел или буйвол скорей достигнут их, нежели

мудрец. Если манит тебя сладострастие, то помни, что молодые женщины, о

которых мы так много говорили сегодня, всем сердцем преданы дуракам, мудреца

же боятся и избегают, словно скорпиона. Наконец, все желающие пожить хоть

немного приятнее и веселее обыкновенного первым долгом спешат изгнать

мудреца и готовы принять любого скота на его место. Да и вообще к кому ты ни

обратишься: к первосвященникам ли, монархам, судьям, чиновникам, друзьям или

врагам, к великим или малым мира сего, -- повсюду требуются наличные деньги;

а поскольку мудрец презирает деньги, то все дружно от него отворачиваются.

Но если похвалам, кои мне причитаются, не может быть ни меры, ни

предела, то всякая речь по необходимости должна иметь свой конец. Поэтому я

кончаю и лишь предварительно укажу в нескольких словах, что многие изрядные

авторы прославили меня и в писаниях своих и на деле. Не то вы, чего доброго,

решите, будто я одна только и восхищаюсь собою, словно дура какая-нибудь, а

жалкие крючкотворы станут клеветать, утверждая, что мне не на кого

сослаться. Итак, последую их собственному примеру, иначе говоря, буду

цитировать вкривь и вкось.

ГЛАВА LXII

Начать с того, что все соглашаются с общеизвестной пословицей: "И будь

без хвоста, да не кажись кургуз". Ту же самую истину преподают детям в виде

стишка:

Вовремя глупым умей притвориться -- всех будешь мудрее.

Вы сами теперь понимаете, какое великое благо -- глупость, если даже

обманчивая тень ее и простое подражание удостоились таких похвал из уст

людей ученых. Еще откровеннее высказался этот толстый и холеный поросенок из

Эпикурова стада¹, посоветовав "с трезвой мыслью мешать

глупость"². Он, правда, добавляет: "на краткий срок", но эта

поправка не делает ему чести.

У него же в другом месте сказано:

Сладко мудрость забыть порой³.

И далее:

Лучше безумцем прослыть и болваном, чем умником

хмурым⁴.

Уже у Гомера Телемах, всячески восхваляемый поэтом, не раз именуется

неразумным дитятей, и тем же прозвищем постоянно награждают мальчиков и

отроков трагики, словно желая им счастья и удачи. А что такое сама священная

"Илиада", как не повествование о ссорах глупых царей и народов? Наконец, что

может быть возвышеннее той хвалы, которую воздал мне Цицерон? "Весь мир

полон глупцов" ⁵, -- сказал он. Но кому не известно, что чем шире

распространено какое-либо благо, тем оно драгоценнее?

ГЛАВА LXIII

Но, быть может, для христиан все эти язычники не указ? Обратимся в

таком случае к свидетельствам Священного писания и постараемся с его помощью

обосновать или, как говорят ученые, апрофондировать мои восхваления;

испросим разрешения у богословов и приступим к этому трудному делу. Пожалуй,

неприлично будет снова взывать к Музам Геликонским, поскольку вопрос этот

для них посторонний, а так как я разыгрываю теперь богослова и продираюсь

сквозь тернии теологии, то лучше всего воззвать к душе Скота, колючей,

словно еж или дикобраз, и попросить, чтобы она переселилась хоть на малое

время из любезной своей Сорбонны¹ в мою грудь, а потом пусть

убирается куда угодно, хотя к свиньям. Вот если б только позволили мне

нацепить другую личину и облечься в богословские одежды! Боюсь, впрочем, как

бы, увидя во мне столько богословской учености, не притянули меня к суду за

то, что я обчистила исподтишка сундуки "наставников наших". Но не следует

удивляться тому, что, вращаясь так долго в кругу моих близких

друзей-теологов, я позаимствовалась у них кое-чем, подобно тому как эта

дубина Приап вытвердил и запомнил несколько греческих слов, слушая чтение

своего хозяина². Петух в диалоге Лукиана от долгого общения с

людьми тоже выучился говорить человечьим языком.

Но перейдем к самому делу, с помощью божией. Екклезиаст написал в главе

первой: "Бесконечно число глупцов"³. Вещая о бесчисленности

глупцов, не хотел ли сказать мудрец, что все люди вообще глупы, за

ничтожными изъятиями, на которые не стоит, пожалуй, обращать внимания. Еще

яснее то же утверждает Иеремия в главе десятой: "Безумствует, -- говорит он,

-- всякий человек в своем знании"⁴. Пророк приписывает мудрость

одному богу, а людям оставляет в удел глупость. Он же утверждает немного

выше: "Да не хвалится мудрый мудростью своею"⁵. Почему не

позволяешь ты человеку хвалиться своей мудростью, добрейший Иеремия? Потому,

ответит он, что человек вовсе лишен мудрости. Но возвращаюсь к Екклезиасту.

"Суета сует, -- восклицает он, -- все суета!"⁶ Как вы полагаете,

не разумел ли он этим, что жизнь человеческая, как мы уже говорили, есть

всего-навсего игра Глупости? Не являются ли эти слова блестящим

подтверждением приведенного мною выше изречения Цицерона: "Весь мир полон

глупцов"? Далее, в "Книге премудрости Иисуса, сына Сирахова" сказано:

"Глупый меняется, как луна, мудрый пребывает, как солнце"⁷. Не

означает ли это, что весь род человеческий глуп и лишь одного бога можно

наименовать мудрым, ибо под луной должно разуметь человеческую природу, а

под солнцем, источником всякого света, -- единого бога? С изречением этим

вполне согласуются и слова самого Христа, который запрещает называть кого бы

то ни было благим, кроме бога⁸. Итак, ежели глуп тот, кто не

мудр, и ежели правы стоики, отожествляющие благость с мудростью, то отсюда с

необходимостью следует, что все люди подвластны Глупости. В главе

пятнадцатой "Притчей Соломоновых" говорится; "Глупость -- радость для

малоумного". Это означает, что без глупости ничто не сладко нам в жизни. О

том же читаем и в ином месте: "Во многой мудрости много печали, и кто

умножает познания, умножает скорбь"⁹. То же самое с еще большей

ясностью провозгласил славный проповедник в главе седьмой: "Сердце мудрых --

в доме плача, а сердце глупых -- в доме веселья"¹⁰. А потому сам

он не ограничился изучением мудрости, но счел за благо свести знакомство

также и со мной. Ежели не верите, взгляните на те слова, которые начертаны в

главе первой: "И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать

безумие и глупость". Обращаю, кстати, внимание ваше на то, что Глупость

занимает здесь второе место после Мудрости, а второе место не в пример

почетнее. Так писал Екклезиаст, да вы и сами знаете, что этого требует

церковный чин: кто по должности своей всех выше, гот занимает последнее

место -- согласно заповеди евангельской¹¹. Нет, Глупость, вне

всякого сомнения, важнее Мудрости и автор "Премудрости Иисуса, сына

Сирахова", кто бы он ни был, недвусмысленно о том свидетельствует в главе

сорок четвертой¹², но, клянусь Гераклом, я приведу вам его

подлинные слова лишь в том случае, если вы пособите моему рассуждению,

отвечая на вопросы, как то делают в Платоновых диалогах собеседники Сократа.

Что подобает скрывать: вещи редкие и драгоценные или дешевые и низкие? Что

же вы молчите? Если вздумаете хитрить, то за вас ответит греческая

пословица: глиняный кувшин и у порога можно оставить. А дабы не посмел никто

нечестиво возражать против этого изречения, спешу напомнить, что на него

ссылается сам Аристотель, этот бог всех наших докторов богословия. Кто из

вас настолько глуп, чтобы оставлять на пороге золото и драгоценные камни?

Клянусь Гераклом, я не верю, чтобы подобный дурак отыскался. Такие вещи вы

держите во внутренних покоях, мало того -- в сокровеннейших уголках

окованных железом сундуков, а всякую дрянь бросаете на виду у всех. Но если

драгоценные вещи надлежит прятать, а дешевые выставлять напоказ, то не

явствует ли отсюда, что мудрость, которую Писание запрещает скрывать,

дешевле глупости, которую оно приказывает укрывать во мраке. А вот и само

свидетельство: "Лучше человек, скрывающий свою глупость, нежели человек,

скрывающий свою мудрость"¹³. Священное писание приписывает глупцу

простодушие, тогда как мудрец никого не почитает себе равным. Так по крайней

мере толкую я следующее место у Екклезиаста в главе X: "По какой бы дороге

ни шел глупый, у него всегда недостанет смысла, и во всяком встречном видит

он глупца"¹⁴. Какое простодушие -- ставить себя на одну доску с

прочими смертными и делить с ними похвалы (ведь любой человек качества свои

почитает достойными похвал)! Поэтому и не постыдился великий царь самого

себя наименовать глупцом, сказав в главе тридцатой: "Подлинно, я более

невежда, нежели кто-либо из людей!"¹⁵ И Павел, апостол язычников,

в "Послании к Коринфянам" с охотою принимает название глупца: "Если кто

смеет хвалиться чем-либо, то, скажу по неразумию, смею и я"¹⁶.

Он, по-видимому, никому не хотел уступить по части глупости.

Но уже подъемлют против меня крик всякие греки, которые, словно

воронье, норовят выклевать глаза новейшим богословам и только головы людям

морочат своими комментариями. В их стае если не первое, то уж конечно второе

место занимает мой милый Эразм, которого я, чести ради, поминаю здесь чаще

других. "Глупая и воистину достойная Мории цитата, -- вопиют греки. --

Совсем иное хотел сказать апостол, а не то, что тебе почудилось. Он отнюдь

не старался доказать, будто он глупее остальных; в самом деле, воскликнув:

"Они Христовы служители? И я тоже", -- Павел, отлично понимая, что он не

только равен прочим апостолам, но и превышает их в деле служения Евангелию,

прибавляет: "Я больше". Однако, не желая вводить в соблазн тех, кому такое

заявление могло показаться излишне дерзновенным, он тут же поспешил

оправдаться: "В безумии, мол, говорю"¹⁷. Ибо безумию дарована

привилегия говорить правду, никого не оскорбляя". Но я вовсе не намерена

вступать с ними в препирательства по поводу того, что думал Павел, когда

писал приведенные выше слова. Пусть их судят, как им угодно, а я пойду

следом за дородными, жирными, тучными и повсюду уважаемыми богословами,

вместе с которыми большинство докторов наших предпочитают, клянусь Зевсом,

заблуждаться, лишь бы не делить мнения, хотя бы и правые, с этими

"трехъязычными"¹⁸. Ибо доктора наши почитают "гречишек" нисколько

не выше грачей. Особливо -- один славный теолог¹⁹, имя коего я

благоразумно утаю, дабы не дать грачам повода лишний раз вспомнить греческую

пословицу об осле и лире; по всем правилам богословской науки он разъяснил

занимающий нас текст: "В безумии говорю: я больше". Этому месту он посвятил

целую главу, добираясь в ней до крайних пределов диалектики, а потому вводя

новые разделения и подразделения. Итак, я приведу здесь собственные его

слова, одинаково замечательные как по форме, так и по содержанию: "В безумии

говорю" -- означает в данном случае, что ежели я кажусь вам безумным,

приравнивая себя к лжеапостолам, то буду еще безумнее, поставив себя выше

их". Впрочем, немного дальше наш теолог перескакивает на совсем другой

предмет, видимо, позабыв, о чем только что шла речь.

ГЛАВА LX1V

Но к чему цепляться так робко за один-единственный пример? Как будто

богословам вообще не предоставлено право выворачивать по своему усмотрению

наизнанку небо, сиречь Святое писание, словно баранью шкуру! Ведь и у самого

божественного Павла встречаются слова, которые кажутся противоречивыми, но

перестают быть таковыми, будучи переставлены на подобающее им место. Если

верить свидетельству пятиязычного¹ Иеронима, Павел для

подтверждения христианской веры исказил надпись на случайно замеченном им

афинском жертвеннике и привел из нее только два слова: "неведомому

богу"², пропустив все остальное, как не соответствующее его

целям, ибо надпись в целом гласила: "Богам Азии, Европы и Африки, богам

неведомым и чужеземным". Я полагаю, что по его примеру и наши чада

богословия постоянно вырывают из разных мест по четыре-пять словечек, а

порою, ежели встретится в том нужда, даже искажают их себе на потребу и

затем на них же ссылаются, нисколько не заботясь о том, что весь предыдущий

и последующий текст либо никакого отношения не имеет к разбираемому вопросу,

либо даже прямо противоречит тому толкованию, которое они предлагают. И

столь счастливы бывают в своем бесстыдстве наши теологи, что им сплошь да

рядом могут позавидовать даже законоведы.

Да и в самом деле, как усомниться в том, что для них все возможно, если

Знаменитый доктор -- чуть не назвала его по имени, да опять боюсь пословицы

-- выдавил из слов Луки некое поучение, которое так же хорошо уживается со

всем духом Христовым, как вода с огнем. В час великой опасности, когда все

добрые слуги собираются вокруг господ своих, дабы постоять за них всеми

силами, Христос, желавший изгнать из души учеников всякую надежду на земную

подмогу, спрашивает, нуждались ли они в чем-либо, когда ходили проповедовать

по наказу учителя, хотя и не получили от него ни обуви для защиты от терний

и каменьев, ни сумы с припасами, чтобы могли не опасаться голода. Когда

апостолы ответили, что ни в чем не терпели нужды, он добавил: "Но теперь,

кто имеет мешок, тот возьми его, а также и суму; а у кого нет, продай одежду

свою и купи меч"³. Поскольку все христианское учение основано

лишь на кротости, терпении и презрении к жизни, кому не ясно, как следует

понимать это место? Христос призывал своих посланцев забыть все мирское,

чтобы они не только не помышляли о суме и обуви, но даже платье совлекли с

себя и приступили нагие и ничем не обремененные к дарам евангельским, ничего

не имея, кроме меча, -- не того, конечно, которым действуют разбойники и

убийцы, но меча духовного, проникающего в самую глубину груди и напрочь

отсекающего все мирские помышления, так что в сердце остается одно только

благочестие. Но поглядите, прошу вас, как переиначил все это наш знаменитый

богослов. Меч он толкует как защиту против гонений, мешок -- как достаточный

запас съестного, словно Христос переменил свои мысли на этот счет и,

спохватившись, что не совсем по-царски снарядил проповедников, взял обратно

все прежние свои наставления. По-видимому, забыв, что еще совсем недавно

провозглашал он блаженными тех, кого будут поносить, гнать и мучить,

воспрещал противиться злу, обещал блаженство кротким, а не свирепым, ставил

людям в пример воробьев и лилии, Христос теперь старается снабдить своих

учеников мечами и для приобретения их даже повелел продать одежду, как будто

предпочел видеть своих последователей лучше нагими, нежели безоружными.

Разумея под "мечом" все, что может служить для сопротивления насилию,

богослов наш понимает слова о суме как заповедь приобретать все нужное для

поддержания жизни. Таким образом этот толкователь божественных велений

вооружает апостолов копьями, баллистами, пращами и бомбардами и в таком виде

посылает на проповедь крестного распятия. Он даже спешит нагрузить их

сундуками, баулами и котомками, дабы никогда не уходили они с постоялого

двора, не пообедав. И не пришло в голову этому человеку, что меч, который

надо было покупать за такую дорогую цену, Христос вскоре повелел вложить в

ножны и что апостолы, сколько известно, никогда не обращались к мечам и

щитам для обороны от насилия язычников, а они, конечно, не преминули бы

сделать это, если бы так заповедал им сам Христос.

Есть еще один богослов⁴ -- прославленный ученый, коего я не

назову по причине моего глубокого к нему уважения. Он из палаток, о которых

упоминает пророк Аввакум в стихе "Сотряслись кожи шатров

Мадиамских"⁶, делает кожу, содранную со св. Варфоломея. Недавно я

сама присутствовала на одном диспуте у богословов -- я у них частая гостья.

Там кто-то задал вопрос: как же в конце концов обосновать при помощи

Священного писания необходимость жечь еретиков огнем, а не переубеждать их

при помощи словопрений? Тут поднялся один суровый старик, истый богослов,

если судить по насупленным бровям, и с великим раздражением ответствовал,

что так-де предписано Павлом, который сказал: "Еретика после первого и

второго вразумления от праведных отврати"⁶. Так как он несколько

раз повторил Эти слова с нарочитым подчеркиванием, то многие стали

недоумевать, что такое стряслось с этим человеком, но он тотчас же пояснил:

"От врат праведных гони. Разумеет же апостол врата жизни". Кое-кто

засмеялся, но немало, однако, нашлось и таких, которым подобное толкование

показалось вполне богословским. Другие заспорили; тогда выступил второй

богослов, грозный и страшный на вид, писатель с непререкаемым авторитетом, и

поддержал товарища: "Слушайте, -- сказал он, -- в Писании сказано: "А элодея

того должно предать смерти" ⁷. Всякий же еретик есть злодей.

Следственно -- и т. д." Все изумились тонкой изобретательности этого

человека и примкнули к его мнению. Никому и в голову не пришло, что закон

этот относится только к гадальщикам, Заклинателям и волхвам, которых евреи

на языке своем называют мехашефим, а иначе пришлось бы карать смертью за

блуд и пьянство.

ГЛАВА LXV

Воистину глупо было бы приводить и далее подобные примеры, столь

многочисленные, что не вместить их даже в книги Хрисипповы или

Дидимовы¹. Я хотела лишь доказать, что ежели такие вольности

дозволяются нашим божественным докторам, то тем более извинительно мне,

богослову липовому, допустить в цитатах кое-какие неточности. Итак,

возвращаюсь к Павлу: "Ибо вы, -- говорит он, -- люди разумные, охотно