Концерт на дому у короля-астронома 5 страница
— Людоед! — кричит ему Фрасколен. — Тебя бы следовало подать к столу короля Такумбау.
— Хэ, хэ! Антрекот Пэншина по-бордосски…
— Ну, ладно, — вмешивается Себастьен Цорн. — Если мы будем терять время в праздных спорах…
— То не сможем идти вперед, к прогрессу — восклицает Пэншина. — Вот фразочка по твоему вкусу, не так ли, мой старый виолончеллулоидист! Ну, что ж — шагом марш вперед!
Дома города Сува, расположенного на правой стороне небольшой бухты, рассыпались по склону зеленеющего холма. В городе имеются набережные, приспособленные для причала кораблей, улицы с дощатыми тротуарами, совсем такие, как на пляжах крупных морских курортов. Деревянные одноэтажные дома, изредка и со вторым этажом, имеют веселый и чистый вид. В окрестностях города — туземные хижины с крышами, заостренными в виде рогов и украшенными раковинами. Крыши эти очень прочны и хорошо выдерживают зимние дожди, ливмя льющие с мая по октябрь.
И действительно, в марте 1871 года, если верить Фрасколену, хорошо подкованному по части статистики, Мбуа, расположенная в восточной части острова, получила за одни сутки тридцать восемь сантиметров воды.
Вити-Леву подвержен причудам климата не в меньшей степени, чем другие острова, и растительность на одном берегу сильно отличается от растительности на другом. На одной стороне, овеваемой юго-восточными пассатными ветрами, атмосфера влажная, и там произрастают роскошные леса. На другой — простираются огромные саванны, которые отлично можно возделывать и засевать. Замечено, что некоторые деревья на архипелаге начинают пропадать, между прочим сандаловое, почти совсем исчезнувшее, а также фиджийская сосна — «дакуа».
Все же, гуляя по острову, квартет убеждается, что флора его осталась тропически роскошной. Повсюду леса кокосовых и всяких других пальм, со стволами, облепленными паразитирующими орхидеями, заросли казуарин, панданусов, акаций, древовидных папоротников, а в заболоченных местах много мангровых деревьев с воздушными корнями. Однако возделывание хлопка и чая не дало тех результатов, какие обещает теплый и влажный климат. И в самом деле, почва на Вити-Леву та же, что и на всех других островах архипелага — глинистая, желтоватого цвета, состоящая из одного вулканического пепла, которому перегной придает плодородные свойства.
Фауна здесь не разнообразнее, чем на других островах Тихого океана: до сорока пород птиц — акклиматизировавшиеся попугаи и канарейки, летучие мыши, легионы крыс, неядовитые пресмыкающиеся, которых туземцы очень охотно употребляют в пищу, ящерицы в таком количестве, что неизвестно, куда от них деваться, и отвратительные тараканы, прожорливые, как людоеды. Зато хищных зверей совсем нет, и поэтому Пэншина не может не пошутить:
— Нашему губернатору, Сайресу Бикерстафу, следовало бы сохранить несколько пар львов, тигров, пантер и крокодилов и высадить их на Фиджи… Тем самым он только вернул бы полученное, — острова-то ведь принадлежат Англии.
Туземцы — смешение полинезийской и меланезийской рас — довольно красивы, хотя и не так, как на Самоа или Маркизских островах. Мужчины — с бронзовым, почти черным цветом кожи, с пышными вьющимися волосами, — отличаются высоким ростом и крепким сложением; среди них много метисов. Одежда их примитивна, часто на них только набедренная повязка или плащ из туземной ткани, так называемой «маси», вырабатывающейся из волокна особой шелковицы, которое идет только на изготовление бумаги. Ткань сначала получается чисто белая, но фиджийцы умеют красить ее и покрывать пестрым узором; она пользуется большим спросом на всех архипелагах восточной части Тихого океана. Следует добавить, что туземцы не брезгуют при случае одеваться в старые европейские обноски, попавшие сюда через старьевщиков Соединенного королевства или Германии. Парижанину не удержаться от веселых замечаний при виде фиджийцев, обезображенных потерявшими свою первоначальную форму брюками, истрепанными пальто или даже фраком, который, пережив разнообразные стадии упадка, заканчивает свое существование на плечах уроженца Вити-Леву.
— О таком фраке можно написать целый роман… — говорит Ивернес.
— Роман о фраке, который в конце концов так обкорнали! — добавляет Пэншина.
Что касается женщин, то они, несмотря на уэслианские проповеди, более или менее пристойно одеты в юбку и кофточку из той же маси. Они отлично сложены, и, обладая привлекательностью юного возраста, некоторые из них могут сойти за хорошеньких. Но какая отвратительная и у них и у мужчин привычка пропитывать известковым раствором свои черные волосы, превращая их таким образом в своего рода твердый головной убор, предохраняющий от солнечного удара!
Так же как их мужья и братья, они курят местный табак, пахнущий паленым сеном, и если папироса не торчит у них в зубах, то она воткнута в мочку уха, где у европейских женщин мы привыкли видеть бриллиантовые или жемчужные серьги.
Женщины большей частью находятся на положении рабынь, выполняющих самые тяжелые домашние работы, и еще не так давно их удавливали на могиле мужа, — это после того как они столько лет трудились, давая ему возможность бездельничать!
Много раз во время экскурсий по окрестностям Сувы, которым были посвящены целых три дня, наши туристы пытались войти в туземную хижину. Однако их неизменно отталкивал отнюдь не недостаток гостеприимства со стороны хозяев, но царящий там ужасный запах. Кокосовое масло, которым натерты тела туземцев, близкое соседство свиней, кур, собак, кошек в зловонных соломенных хижинах, удушливый дым горящей смолы «даммара», которой они освещаются… нет! Вынести все это невозможно. К тому же, подсев к фиджийскому очагу, пришлось бы для соблюдения вежливости омочить губы в чашке с «кавой», обычным фиджийским напитком. Не говоря уже о том, что эта жгучая кава из сушеного корня перечного дерева совершенно непереносима для европейской глотки, надо принять во внимание также способ ее приготовления. Разве не вызывает он непреодолимого отвращения? Ведь перец не размалывают, его разжевывают, растирают между зубами, а затем выплевывают в сосуд с водой и угощают вас с дикарской настойчивостью, да так, что не откажешься. А дальше остается только выразить благодарность ходячим на всем архипелаге выражением: «Э мана ндина», — иначе говоря: «Аминь».
Тут мы еще раз упомянем о тараканах, которыми кишат соломенные подстилки, о белых муравьях, которые грызут эту солому, и москитах, целых сонмах москитов, которые сомкнутыми рядами покрывают стены, пол и одежду туземцев.
Нечего удивляться поэтому, что «Его высочество», увидев ужасных насекомых, восклицал с тем нарочито комическим акцентом, к которому прибегают английские клоуны:
— Мьюстик!.. Мьюстик!..[31]Словом, ни у его товарищей, ни у него самого не хватило мужества зайти в фиджийские хижины. Таким образом этнографические штудии остаются незавершенными, даже ученый муж Фрасколен отступился, почему здесь в его воспоминаниях о путешествии остается белая страница.
9. CASUS BELLI[32]
Пока наши артисты увлекались прогулками и изучали нравы архипелага, некоторые из именитых граждан Стандарт-Айленда все же решили завязать отношения с местными властями. «Папаланги» — так называют на этих островах чужеземцев — могли не опасаться дурного приема.
Европейские власти представлены прежде всего генерал-губернатором, являющимся одновременно английским генеральным консулом для всей западной группы островов, которая находится под протекторатом Соединенного королевства. Сайрес Бикерстаф не счел необходимым нанести официальный визит консулу. Встретившись, они посмотрели друг на друга сердито, как две фаянсовые собачки, но дальше этого отношения между ними не пошли.
Что касается германского консула, одного из крупнейших коммерсантов страны, то тут дело ограничилось обменом визитными карточками.
Во время стоянки семейства Коверли и Танкердонов устраивали экскурсии в окрестности Сувы и в леса, покрывающие горы до самых вершин.
По этому поводу господин директор высказывает в беседе со своими друзьями-музыкантами весьма справедливое замечание:
— Наши миллиардцы потому и падки до прогулок в горы, что местность на Стандарт-Айленде слишком ровная… Слишком все плоско, однообразно… Но я уверен, что со временем на нем соорудят искусственную гору, которая поспорит с самыми высокими вершинами Океании. А пока что наши граждане, всякий раз как только представляется возможность, стараются забраться на высоту нескольких сот футов и подышать чистым и живительным воздухом… Видимо, этого требует человеческая природа.
— Отлично, — отвечает Пэншина. — Но разрешите дать вам один совет! Когда вы будете воздвигать вашу гору из стальных листов или алюминия, не забудьте устроить внутри небольшой вулкан… вулкан с бенгальскими огнями и фейерверком…
— А почему бы и нет, господин насмешник?.. — отвечает Калистус Мэнбар.
— Да я же как раз и говорю: почему бы и нет?..
Само собой разумеется, Уолтер Танкердон и мисс Ди Коверли принимают участие в экскурсиях и при этом идут всегда под руку.
На Вити-Леву туристы осмотрели достопримечательности столицы, например «мбуре-калу», — то есть храмы духов, а заодно и постоянное место политических собраний. Эти постройки, воздвигнутые на упорах сухой каменной кладки, сделаны из бамбуковой плетенки, балки украшены растительным орнаментом, а искусно размещенные брусья поддерживают соломенную кровлю. Туристы посетили также больницу, где прекрасно соблюдаются все правила гигиены, и ботанический сад, амфитеатром расположенный на высотах за городом. Часто прогулки эти продолжаются до темноты, и тогда обратно приходится идти с фонарем в руках, как в доброе старое время. На островах Фиджи городские власти еще не дошли до газометра, рожков Ауэра, дуговых фонарей, ацетилена, но все это не замедлит появиться — «под просвещенной опекой Великобритании!» — саркастически замечает Калистус Мэнбар.
А что во время этой стоянки поделывают капитан Сароль, его малайцы и новогебридцы, принятые на Самоа? Ничего особенного. Они не съезжают на берег, так как им хорошо знаком Вити-Леву: они уже бывали на нем во время каботажных плаваний либо работали там на плантациях. Они предпочитают оставаться на Стандарт-Айленде и все обследуют его, усердно посещая город, порты, парк, поля, батареи Кормы и Волнореза. Еще несколько недель, и благодаря доброжелательному отношению Компании, благодаря губернатору Сайресу Бикерстафу эти славные люди, после пятимесячного пребывания на плавучем острове, высадятся на родном берегу.
Иногда наши артисты беседуют с Саролем, который отличается недюжинным умом и бегло говорит по-английски. Сароль с восторгом рассказывает им о Новых Гебридах, о туземцах этих островов, о том, что они едят, какова их кухня. Последнее особенно занимает «Его высочество». Тайная мечта Пэншина — открыть какое-нибудь новое кушанье, рецептом которого он мог бы одарить гастрономические клубы старушки Европы.
Тридцатого января Себастьен Цорн и его товарищи, в распоряжение которых губернатор предоставил одну из электроходных лодок Штирборт-Харбора, покидают Стандарт-Айленд с намерением подняться вверх по течению Ревы, одной из главных рек острова. Кроме них, в лодке находятся командир, механик и два матроса с туземным лоцманом. Тщетно предлагали Атаназу Доремюсу присоединиться к экскурсантам. Учитель грации и изящных манер совершенно лишился чувства любознательности. Кроме того, в его отсутствие к нему может прийти ученик, и потому он предпочитает не покидать танцевального зала казино.
Лодка хорошо снаряжена и снабжена провиантом, так как в Штирборт-Харбор раньше вечера ей не вернуться. Около шести часов утра она выходит из бухты Сува и плывет вдоль побережья до бухты Рева.
В этих местах не только много рифов, но имеются также в большом количестве акулы, и надо остерегаться как тех, так и других.
— Эх, — говорит Пэншина, — ваших акул не назовешь людоедами соленых вод!.. Английские миссионеры, наверно, обратили их в христианство, как они обратили фиджийцев!.. Держу пари, что эти чудовища потеряли вкус к человечине.
— Не полагайтесь на это, — отвечает лоцман, — а кстати не доверяйте и фиджийцам из дальних районов острова.
Пэншина только пожимает плечами. Пусть ему не рассказывают сказок о так называемых людоедах, которые не людоедствуют теперь даже по праздникам!
Что касается лоцмана, он превосходно знает бухту и течение Ревы. На этой довольно большой реке, называемой также Ваи-Леву, прилив ощущается на расстоянии сорока пяти километров, и лодки могут по ней подниматься километров на восемьдесят.
Вблизи устья ширина Ревы превышает сто туазов.[33]Она течет среди песчаных берегов, низких слева и крутых справа, где бананы и кокосовые пальмы резко выделяются на фоне всей прочей зелени. Ее настоящее название Рева-Рева, сообразно тому удвоению слов, которое распространено почти повсеместно среди народностей Океании.
И разве, как замечает Ивернес, это не подражание детскому произношению, которое мы находим во всех этих «па-па», «ма-ма», «бай-бай», «ням-ням» и т. п.? Ведь и вправду, туземцы едва-едва вышли из младенческого возраста!
Выйдя из устья реки, лодка проплывает мимо деревни Камба, утопающей в зелени и цветах. Чтобы иметь возможность использовать всю силу приливной воды, остановки не делают ни там, ни в деревне Найтасири. К тому же как раз теперь деревня со всеми ее домами, жителями и даже омывающими ее водами Ревы объявлена на положении табу. Туземцы никому не дали бы высадиться здесь. Табу — обычай, если и не слишком достойный уважения, то во всяком случае весьма уважаемый (Себастьен Цорн кое-что об этом знает), и поэтому к данному табу относятся с должным уважением.
Когда экскурсанты проезжают мимо Найтасири, лоцман обращает их внимание на высокое дерево, отдельно стоящее на побережье.
— А что в нем примечательного, в этом дереве?.. — спрашивает Фрасколен.
— Ничего, — отвечает лоцман, — кроме того, что его кора от корней до кроны испещрена насечками. А насечки обозначают количество человеческих тел, сваренных в этом месте, а затем съеденных…
— Так булочник зарубками на палке отмечает количество выпеченных булок, — говорит Пэншина и пожимает плечами в знак недоверия.
Но он не прав. На островах Фиджи людоедство было особенно распространено, и следует заметить, оно и сейчас не окончательно исчезло. В глубине острова оно удержится еще долго у племен, любящих «полакомиться». Именно «полакомиться», ведь по мнению фиджийцев с человечиной ничто не может сравниться по вкусу и нежности; говядине до нее далеко. Если верить лоцману, некий вождь по имени Ра-Ундренуду, ставил в своих владениях высокие камни, и когда он умер, их оказалось восемьсот двадцать два.
— И знаете, что обозначали эти камни?..
— При всех своих исполнительских способностях мы не можем догадаться, — отвечает Ивернес.
— Они означали количество людей, которых сожрал этот вождь.
— Сам?..
— Сам!
— Хороший был едок! — только и отвечает Пэншина, у которого составилось свое собственное мнение насчет этих «фиджийских россказней».
Около одиннадцати часов на правом берегу раздается звон колокола. Среди зелени, в тени кокосовых пальм и бананов, возникает деревня Наилилли, состоящая из нескольких соломенных хижин. В ней находится католическая миссия. Туристы высказывают пожелание задержаться тут на часок, пожать руку миссионеру, своему соотечественнику. Механик не возражает, и лодку пришвартовывают к древесному пню.
Себастьен Цорн с товарищами сходят на берег и, пройдя не более двух минут, встречают настоятеля миссии.
Это человек лет пятидесяти, с открытым лицом и энергичной внешностью. Радуясь тому, что может приветствовать французов, он уводит их в свою хижину в центре деревни, имеющей около сотни жителей фиджийцев, и настаивает на том, чтобы прибывшие согласились отведать туземного угощения. Пусть они успокоятся — речь идет не об отвратительной каве, а о напитке или, вернее, бульоне, довольно приятном на вкус, из цирей — ракушек, в большом количестве попадающихся на берегах Ревы.
Миссионер все свои силы отдает пропаганде католичества, однако это не обходится без трудностей, ибо серьезным конкурентом для него является обосновавшийся неподалеку уэслианский пастор. В общем, он доволен достигнутым, но признает, что очень и очень нелегко ему отучить новообращенных христиан от приверженности к «букало», то есть человеческому мясу.
— Раз уж вы поднимаетесь вверх по течению, дорогие гости, — добавляет он, — будьте поосторожнее и не ослабляйте бдительности.
— Слышишь, Пэншина! — говорит Себастьен Цорн.
Отъезд совершается еще до того, как на колокольне церквушки благовестят к обедне.
На своем пути электроходная лодка встречает несколько пирог с балансиром, груженных бананами. Бананы — ходячая монета, которой местное население расплачивается со сборщиками податей. Берега везде поросли лаврами, акациями, лимонными деревьями, кактусами с кроваво-красными цветами. Бананы и кокосовые пальмы высоко вздымают над ними гроздья своих тяжелых плодов, и все это зеленое царство простирается до самых гор, замыкающих задний план, где возвышается пик Мбугге-Леву.
Среди зарослей виднеются одна-две фабрики европейского типа, имеющие весьма мало общего с дикой природой страны. Это сахарные заводы, снабженные самыми современными машинами. Здешняя продукция, по словам путешественника Фершнура, «может с честью выдержать сравнение с сахаром Антильских островов и других колоний».
К часу дня лодка достигает цели своего путешествия в верховьях реки Рева. Через два часа начнется отлив, и надо будет воспользоваться им, чтобы спуститься вниз по течению. Обратный путь будет недолог, и около десяти вечера экскурсанты вернутся в Штирборт-Харбор.
Артисты решают употребить свое время на осмотр деревни Тампоо, хижины которой виднеются на расстоянии полумили. Условились, что механик и двое матросов останутся при лодке, а лоцман проведет своих пассажиров в селение, где древние обычаи сохранились во всей своей фиджийской неприкосновенности. В этой части острова миссионеры даром тратили свои труды, и все их проповеди оказались тщетны. Тут езде господствуют колдуны; тут езде в ходу волшебство, особенно то, которое носит сложное название «Вака-Ндран-ни-Кан-Така», то есть «чарование посредством листьев». Тут поклоняются катоаву, богам, которые «были до начала времен и пребудут вечно» и которые не брезгуют принимать человеческие жертвы; правительство же бессильно не только предупреждать, но и карать подобные деяния.
Конечно, было бы благоразумнее не забираться к таким подозрительным племенам. Но наши артисты, любопытные, как все парижане, настаивают, и лоцман соглашается сопровождать их, советуя не отходить друг от друга.
Едва они входят в деревню Тампоо, состоящую из сотни соломенных хижин, как на глаза попадаются настоящие дикарки. Вместо одежды у них одна только тряпка вокруг бедер. Они не испытывают никакого удивления при виде чужестранцев, наблюдающих за их работой: с тех пор как архипелаг находится под протекторатом Англии, подобные посещения их не смущают.
Женщины заняты приготовлением куркумы. Куркума — это корни одного растения; их хранят в ямах, устланных травой и листьями банана; корни извлекают оттуда, поджаривают, скоблят, отжимают в корзинах, выложенных папоротником, и сок собирают в стаканы из полых стволов бамбука. Куркума идет в пищу, а также употребляется для умащения кожи. Она имеет самое широкое распространение и в качестве продукта питания и в качестве помады.
Маленький отряд европейцев проходит по деревне. Никто их не приветствует, туземцы не проявляют никакого радушия, ни малейшего желания оказать гостеприимство своим посетителям. Внешний вид хижин весьма непривлекателен. Принимая во внимание исходящий оттуда запах — больше всего несет прогорклым кокосовым маслом, — музыканты квартета даже радуются тому, что законы гостеприимства здесь не слишком в чести.
Однако, когда они подходят к жилищу вождя, он выходит к ним навстречу в сопровождении целой свиты туземцев. Это высокий мрачный фиджиец со свирепой физиономией. У него жесткие, курчавые, выбеленные известью волосы. На нем парадная одежда — полосатая, стянутая поясом, рубаха, на левой ноге старая ковровая туфля и — Пэншина едва удержался от смеха! — синий с золотыми пуговицами фрак, кое-где заплатанный, с разными фалдами, одна из которых доходит ему до колена, а другая до лодыжки.
И вот, приближаясь к явившимся в его селение «папаланги», вождь этот спотыкается о пень, теряет равновесие и валится на землю.
Тут же, согласно этикету «бале мури», вся его свита в свою очередь спотыкается и почтительно растягивается на земле, «чтобы оказаться в том же смешном положении, что и вождь».
Такое объяснение дал лоцман, и Пэншина вполне одобряет это правило, не более смешное, чем столько других, которые в ходу при европейских дворах.
Все поднялись на ноги. Вождь перекидывается с лоцманом несколькими фразами по-фиджийски. Квартет не понимает ни слова, лоцман переводит. Это все вопросы о том, с какой целью чужестранцы явились в деревню Тампоо. Следуют ответы, что они, мол, желают только осмотреть деревню и погулять по окрестностям; затем еще несколько вопросов и ответов, и, наконец, дается милостивое разрешение на осмотр селения и прогулку.
Впрочем, вождь не обнаруживает по поводу появления туристов в Тампоо ни удовольствия, ни досады и дает туземцам знак расходиться по домам.
— В конце концов с виду они не очень злы! — замечает Пэншина.
— Все равно, будем осторожны, — отвечает Фрасколен.
В течение целого часа артисты разгуливают по деревне, и никто их не трогает. Вождь в синем фраке удалился к себе в хижину, и, как видно, туземцы относятся к пришельцам с полнейшим равнодушием.
Ни одна соломенная дверь так и не открылась перед ними, и, побродив по улицам Тампоо, Себастьен Цорн, Ивернес, Пэншина, Фрасколен и лоцман направляются к развалинам храмов, похожих на заброшенные лачуги. Неподалеку от них стоит дом, в котором обитает один из местных колдунов.
Колдун этот, стоя в дверях своего жилья, бросает на пришельцев не слишком дружелюбные взгляды, и, судя по его странным жестам, можно подумать, что он насылает на них злые чары.
Фрасколен пытается при помощи лоцмана завязать с ним разговор. Но тут у колдуна делается такое свирепое выражение лица, он принимает столь угрожающий вид, что приходится распроститься с надеждой вытянуть из этого фиджийского дикобраза хоть одно слово.
Тем временем, несмотря на все предостережения, Пэншина отделился от своих друзей и углубился в густую чащу бананов, покрывающую сверху донизу склон холма.
Когда Себастьен Цорн, Ивернес и Фрасколен, раздосадованные неприветливостью колдуна, собрались уходить из Тампоо, оказалось, что их товарища нигде не видно.
Между тем пора возвратиться к лодке. На море скоро начнется отлив, который продолжится несколько часов; необходимо использовать оставшееся время, чтобы спуститься вниз по течению Ревы.
Фрасколен, обеспокоенный отсутствием Пэншина, начинает громко звать его.
Никакого ответа.
— Да где же он?.. — спрашивает Себастьен Цорн.
— Не знаю… — отвечает Ивернес.
— А кто-нибудь из вас видел, как отошел в сторону ваш друг? — спрашивает лоцман.
Нет, никто не видел!
— Наверно, он пошел к лодке по тропинке, которая ведет от деревни… — замечает Фрасколен.
— Напрасно он это сделал, — отвечает лоцман, — но не будем зря терять времени, пойдем за ним.
Все отправляются, испытывая довольно сильное беспокойство. Этот Пэншина вечно выкидывает какие-то штуки, а между тем, если даже считать свирепость туземцев, столь упорно пребывающих в диком состоянии, плодом вымысла, все-таки их друг может подвергнуться весьма реальной опасности.
Проходя через Тампоо, лоцман с тревогой замечает, что нигде не видно ни одного фиджийца. Двери соломенных хижин закрыты. Перед хижиной вождя никого нет. Женщины, занимавшиеся приготовлением куркумы, тоже исчезли. Впечатление такое, будто жители ушли уже давно.
Тогда маленький отряд ускоряет шаг. Несколько раз музыканты принимаются звать товарища, но тот не отвечает. Неужели его не окажется и на берегу, в месте причала лодки? Или, может быть, лодка, оставленная на попечении механика и двух матросов, тоже исчезла?
До условленного места остается несколько сот шагов. Друзья торопятся и, выйдя на опушку леса, замечают лодку и трех моряков, которые остались сторожить ее.
— А наш товарищ?.. — кричит Фрасколен.
— Разве он не с вами? — в свою очередь интересуется механик.
— Нет… уже с полчаса, как его нет…
— А он сюда не приходил? — спрашивает Ивернес.
— Нет.
Что же случилось с этим беспечным человеком? Лоцман уже не скрывает своей тревоги.
— Надо вернуться в деревню, — говорит Себастьен Цорн. — Не можем же мы бросить Пэншина на произвол судьбы…
Лодку оставляют под охраной лишь одного из матросов, хотя, может быть, это и небезопасно. Но не лучше ли на этот раз возвратиться в Тампоо, взяв с собой побольше вооруженных людей?
Если бы даже пришлось обыскать все селение, они не уйдут из деревни и не вернутся на Стандарт-Айленд, пока не найдут Пэншина.
Пускаются в обратный путь. В деревне и кругом нее все та же тишина. Куда девалось население? Улицы — словно вымерли, соломенные хижины пусты.
Увы, не может быть никакого сомнения… Пэншина забрел в банановую рощу… его схватили и поволокли… Но куда?.. Легко представить, какую участь уготовили ему эти каннибалы, над которыми он потешался. Искать его в окрестности Тампоо совершенно бесполезно… Как обнаружить хоть какой-нибудь след в лесу, среди чащи, которую знают одни фиджийцы? К тому же есть все основания опасаться, что они попытаются захватить и лодку, оставшуюся под охраной одного матроса… Если случится такая беда, — исчезнет всякая надежда спасти Пэншина, да и сами товарищи его окажутся в опасности.
Невозможно передать отчаянье, охватившее Фрасколена, Ивернеса и Себастьена Цорна. Что делать? Рулевой и механик тоже не знают, на что решиться.
Тогда Фрасколен, сохранивший присутствие духа, говорит:
— Возвратимся на Стандарт-Айленд.
— Без нашего товарища?! — восклицает Ивернес.
— Мыслимое ли это дело? — добавляет Себастьен Цорн.
— Другого выхода я не вижу, — отвечает Фрасколен. — Надо сообщить обо всем губернатору Стандарт-Айленда… и властям Вити-Леву, чтобы они приняли меры…
— Да… поедем, — советует лоцман, — нельзя тратить ни минуты, если мы хотим воспользоваться отливом!
— Это единственный способ спасти Пэншина, — восклицает Фрасколен, — если еще не поздно!
Да, единственный способ.
Охваченные страхом за судьбу лодки, они выходят из Тампоо. Тщетно они выкрикивают имя Пэншина! Если бы лоцман и его товарищи не были так взволнованы, они, возможно, заметили бы, что несколько дикарей следят за ними из-за кустов.
Лодка в целости и сохранности. Матрос не видел, чтобы кто-нибудь шнырял по берегу Ревы.
У Себастьена Цорна, Фрасколена и Ивернеса мучительно сжимается сердце, когда они, наконец, решаются сесть в лодку… Они еще колеблются… зовут… Но Фрасколен торопит с отъездом… И он совершенно прав.
Механик пускает в ход динамо, и лодка, уносимая отливом, с необычайной быстротой летит вниз по течению Ревы.
В шесть часов они выходят из восточного рукава дельты.
В половине седьмого лодка уже у дамбы Штирборт-Харбора.
За четверть часа Фрасколен и двое его товарищей добираются в электрическом поезде до Миллиард-Сити и являются в мэрию.
Узнав о случившемся, Сайрес Бикерстаф тотчас же отправляется в Суву, требует там свидания с генерал-губернатором архипелага и добивается его.
Этот представитель английской королевы, узнав обо всем, происшедшем в Тампоо, не скрывает, что дело очень серьезно… Француз попал в руки одного из племен внутренней части острова, не подчиняющихся никаким властям…
— К несчастью, до завтра мы не в состоянии ничего предпринять, — добавляет он. — Наши лодки не могут подняться к Тампоо против течения Ревы. Кроме того, надо выступить крупным отрядом. Самое верное — двигаться через лес.
— Хорошо, — говорит Сайрес Бикерстаф, — но только идти надо не завтра, а сегодня, сейчас…
— В моем распоряжении нет сейчас необходимого количества людей, — отвечает губернатор.
— У нас они есть, милостивый государь, — отвечает Сайрес Бикерстаф. — Примите меры, чтобы присоединить к ним солдат вашей охраны под командой одного из ваших же офицеров, знающих местность…
— Простите, сударь, — сухо возражает его превосходительство, — но я не привык…
— Простите, — в свою очередь отвечает Сайрес Бикерстаф, — но я предупреждаю вас, что если вы не начнете действовать немедленно, если наш друг, наш гость, не будет нам возвращен, ответственность падет на вас и…
— И?.. — высокомерным тоном переспрашивает губернатор.
— Батареи Стандарт-Айленда разрушат до основания вашу столицу Суву и все, чем владеют здесь иностранцы, — будь то англичане или немцы!
Ультиматум предъявлен, и приходится ему подчиниться. Несколько пушек, имеющихся на острове, ничего не поделают против артиллерии Стандарт-Айленда. Поэтому губернатор подчиняется, хотя, надо признать, ему следовало бы во имя гуманности решиться на это по доброй воле.
Через полчаса в Суве высаживаются сто человек моряков и солдат вместе с коммодором Симкоо, который сам пожелал возглавить эту операцию. Господин директор, Себастьен Цорн, Ивернес и Фрасколен находятся при нем. В помощь им придан полицейский отряд с Вити-Леву.