Чемпионат шестой (1964) 9 страница. Осталась всего-навсего необходимость выступать, а ярость и упорство стушевались
Осталась всего-навсего необходимость выступать, а ярость и упорство стушевались...
А потом я прозевал перемены в сопернике, прозевал и расхолодился, а он собрался и совершил спортивный подвиг, свалив мировой рекорд. Мне показалось, не я окаменел, а все вокруг.
Все равно: надо уметь побеждать.
До конца бороться - и побеждать.
Господи, какая большая и сложная жизнь, а я мучаюсь честолюбием, ревностью. Да, да, я играл себя все эти годы, не был собой, предавал свою жизнь. Я страшился открыть себя, прятался за слова, отгородился целой системой слов. Обманная, фальшивая жизнь! Господи, как я позволил этой игрушечной жизни стать моей жизнью?!
Как легко и свободно, когда все это стаптываешь с себя! Нет прошлого - все достану, будущее - за мной.
И лишь через неделю в дневнике следующая запись, попытка изложить события более 'или менее упорядочение:
"Олимпийское выступление.
Условия для разминки плохие. Проходной двор, а не место разминки, даже стульев нет, а болтается кто угодно.
Писали, что зал переполнен, а я видел предостаточно пустых кресел.
Жим.
На моих глазах Шемански два раза ронял штангу перед судьями и лишь в третьем подходе изогнулся, задрожал, но выжал. Хоффман даже осунулся, а я почему-то припомнил наше столкновение в Будапеште. Вот и отвернулась фортуна, ребята. Несладко, а?.. Теперь поешьте того, моего хлеба...
Если слез моих хочешь, ты должен сначала
Плакать и сам...
Я в жиме чувствовал себя отменно. Однако излишне перестраховался в первой попытке. Сорвал вес одними руками, исключив начисто работу корпусом.
Жаботинский с весом 192,5 кг сел на ягодицы и, таким образом, сразу отстал. А я снова выжал вес, и снова голой силой. Сколько же я чувствовал в себе этой силы!
В третьей попытке я пошел на 197,5 кг - рекорд мира. Хлопок судьи лег в самый раз. Я сорвал вес и едва не потерял равновесие. Штанга так послушно пошла, что я выпер ее одними руками. И уже в темноте (кислородное голодание) завел штангу на место.
Все несчастье рывка - маленький начальный вес. Я выхватывал штангу, не успевая толком развернуться под ней и почувствовать, чтобы уравновесить. Я выкладывался на полную, а вес был слишком мал. Я мог вырвать его в стойку. И только в третьем подходе - это отчаяние, закованное в решимость, это и беспокойство, и омертвение чувств, и жестокий контроль чувств. Потом, в четвертой попытке, выхватил рекорд мира. От неуверенности и пережитого одна рука против правил чуть "сыграла", но судьи от обалдения ничего не заметили.
После рывка совершенное .спокойствие - Жаботинский был сломлен, и я уже знал, что выиграю... И еще эти разговоры Жаботинского! И я пошел кратчайшим путем к победе!!"
Глава 256
В 1957 году на чемпионате Вооруженных Сил во Львове я, тогда молоденький лейтенант, повредил позвоночник. В посыле, побаиваясь рекордного веса, который захватил на грудь, я вытолкнул штангу неточно. Эта неточность - один из подсознательных приемов страховки. Я не нагружал полностью спину, не замыкал суставы и мог в любой момент уйти от веса.
Когда штанга вышла на прямые руки, я неожиданно почувствовал, что она весит сущие пустяки. Вес мой! Должен быть моим! Я сунулся под него, но штанга валилась вперед. Я рывками продвигался за ней, стараясь поймать центр тяжести. И вдруг почувствовал, как мягка спина, потерявшая опору в беготне по помосту. А боль!!
Штанга ломала меня, а я медлил. Я рассчитывал утихомирить ее. И лишь когда оцепенел от боли и желто, тягуче поплыл свет в глазах, а рот свела судорога, я выскользнул из-под веса. Я опоздал, но могло быть хуже...
С тех пор я потерял уверенный посыл. Все рекорды я устанавливал при изрядном запасе. В 1958 году я впервые участвовал в чемпионате страны. И снова сошелся с рекордом в последнем толчковом движении. На этот раз "железо" наказало меня при уходе в "низкий сед".
Сидя на корточках с весом на груди, я слышал, как раздавливается хрящ в коленном суставе, и еще так громко трещат связки! Мне казалось, треск слышат все.
Однако снова, как и тогда во Львове, не бросил штангу. Взять рекорд! Зал стонал, топал, радуясь рекорду. И я, дурень, полез с весом вверх. Взять этот вес, удержать! Еще чуть-чуть! Взять!..
Я слышал, как хруст . разъедает коленный сустав. Я выпрямился с весом, но послать с груди уже не мог.
Утром массивный гипс украсил мою ногу от паха до лодыжки.
После этих травм, по мнению многих, мне уже не было места в испытаниях большой игры. Знаменитый старый атлет съязвил: "Мальчик сразу из ясель пошел на покой..."
Но я стал приучать себя к "железу": всему учиться заново, создавать свой стиль работы в темповых движениях, особенно при взятии веса на грудь. Меня ждал тот еще "покой"...
Однако метки той боли от позвоночника зафиксировались в памяти - и это прорвалось наружу! Стоило чуть ослабить контроль, расслабиться - и прорвалось! Лишь на мгновение я сам перестал быть "железом"! Я отпустил ярость, уже тешился медалью, не сражался, а играл...
Глава 257
Потрясение дало себя знать после, ночью. Уже в номере, расшнуровывая штангетки, я вдруг увидел их. Вдруг как-то отчетливо увидел свои старые штангетки!
Неужели все?! Я не увижу зал, зарево огней?! Все, теперь уже все! Я шагнул к окну и швырнул серебряную олимпийскую медаль в окно. Что за глумливая награда? За все годы в ярости поиска, преодолении, жестокостях борьбы и беспощадности к себе - вот это, серебряный кружок на пестренькой ленточке?! Я отрекался от этой награды, не признавал ее.
Ночь эту отчетливо помню до сих пор. Одиночество этой ночи. Черную, хлюпающую мглу за окнами.
Та ночь после поражения...
Я казался себе смешным. Как же, в одиночку выстроить всю огромность силы, выгнуть напрямую все пути к силе - и подавиться ею!
Я отрицал усталость, как слабость духа. Я наделял силу, тренировки смыслом одушевленности. Я выдумывал, выдумывал... Слишком всерьез принял я эту игру в силу. Ведь для всех она лишь забава, приятные часы у телевизора или за спортивной газетой. Меня дергали за шнуры самолюбия - и я кривлялся в потугах рекордов...
Нет, успех в жиме не расхолодил меня - это автор отчета в "Советском спорте" нафантазировал. Не мог расхолодить. Я был горд рекордом. Рекорд в зачетных попытках - это истинно драгоценные килограммы. Я их добыл. И пошел в рывке на вес Жаботинского - мне нужна была рекордная сумма троеборья. Только через рекордный рывок я мог ее достать. А "засох" в рывке. Со всей своей дрессированной силой, самой большой силой не сумел распутать движения. И понятно: сорвался в упражнении, которое лишь кое-как освоил. Нужны годы, чтобы затвердить его. Подвел навык, автоматизм.
В мощном возбуждении навык дал осечку. В этом возбуждении все решает автоматизм движений, степень заученности. Тогда думаешь не о движении, а о победе, то есть силе. И мышцы сами выхлестывают на нужной силе. А как они выхлестывают - не помнишь, не знаешь: это все на заученности. И чем устойчивее навык, тем прочнее схождение всех рычагов, натяжений, режимов работы мышц.
Меня обыграли в рывке - я обязан отвечать силой. Не мог не ответить. Ведь я доказывал силу. Ведь вся эта игра и существует лишь для доказательства силы. Если не это, позволительно спросить: что взамен?.. И потом, любой твой успех - это удар для соперника, а такой, как мировой рекорд, даже не удар, а подрыв его веры и воли. Это я тоже учитывал.
Упреки обрушились и на моего тренера. Нелепые упреки, упреки от незнания сущности дела. Да и как упрекать кого-либо из нас, не зная характера наших отношений, не зная задач, которые мы поставили для решения в тот вечер?
Какие подходы делать - решал я. В данном случае тренер являлся надежным помощником, но последнее слово было моим. Я же прорывался к рекордной сумме, если не 600 кг, то предельно к ней близкой.
Я доказывал силу, а не торговал силой, не выгадывал силой. В эти часы никто не был властен надо мной. Отдав первые подходы для зачета команде, я сразу шел в бросок - встать на заветные килограммы. И утверждал принципы силы, порядок ее выражения.
Отбить у соперника охоту к борьбе, подавить его волю - вот что такое тактика высоких результатов. И я на нее очень рассчитывал.
Сердцем принимаю ответ Михаила Голицына Петру Первому. Приступом Нотебурга - крепостицы небольшой, но толково обороняемой - руководил сам царь Петр. Против ожидания, быстрого успеха не последовало, крепостица огрызалась пребольно. Петр приказал снять осаду. Приказ передали командиру отряда семеновцев подполковнику Голицыну. Подполковник руководил штурмом не из штабной землянки. На крепостном валу услышал повеление государя. В гневе, боевом запале отрезал посыльному офицеру: "Передайте царю, что сейчас я во власти не Петра, а бога!" И повел семеновцев в атаку...
Я не Михаил Голицын, а зал "Шибюйя" - не Нотебург, но владела мной решимость сражаться - не прикидывать, выгадывая.
Да и в самом деле, кто мы, если наши поступки, слова - лишь рассудок?.. Иначе поступить я не мог. Иначе - от торговли силой. Ведь была сила, много силы - и я вводил ее в поединок. И потом, как уступить в противоборстве, когда ты сильнее, привел себя к этой силе, жил ради нее, ради этих часов? Не ответить на вызов силой?!
В 1960-1962 годах я мог презреть вызовы Эндерсона, тренироваться спокойно. Я был слишком далек от соперников по любительскому спорту. И не бывать бы тогда критическому сближению результатов на чемпионате в Будапеште с Шемански. Без утомления, на свежей силе от зимних и летних тренировок я бы выиграл шутя. У меня все равно было преимущество. Правда, не такое, которое я тогда закладывал в мышцы... А тогда, затравленный экспериментальными тренировками, доведенный ими до нервного истощения, я едва наскреб силу для отражения натиска Норба. Но не мог же я увильнуть от вызова Эндерсона, отдать тренировки пережевыванию упражнений и делать вид, что нет Эндерсона. Какой же я атлет, если посвящаю жизнь силе и меня срамят силой, а я молчу, ухожу от ответа?..
Жаботинский проиграл мне в жиме. В раздевалке он мне говорил, что тоже устал от спорта и бросит его. Накануне он всем говорил, что будет первым, а сейчас отказывался даже от спорта. Значит, борьба смяла его - так я понял.
"Давай кончим! Ни ты, ни я не сделаем больше ни одного подхода!" - предложение Жаботинского. Мы стояли перед проходом на сцену. Оба разогрелись для последнего упражнения. Я сказал: "Нет!"
"Как хочешь",- и Жаботинский велел перезаявить свой первый подход на меньший. Для меня это было доказательством отказа соперника сражаться. Ведь в борьбе всегда завышаешь первый подход. Тут и задача тренера - не позволить зарваться: не дай бог "баранка"!
Соперник предложил больше не выступать. Соперник снизил подход. Мне стало ясно, что он сломлен, или, как. говорят атлеты, накормлен "железом". Мне было ясно, что мои рекорды в жиме и рывке оглушили его. И я сбросил его со счетов.
Я почувствовал свободу. Теперь я один. Все подходы будет определять только целесообразность рекорда, точнее - наката на этот рекорд... Я спокойно назвал тренеру цифры двух оставшихся подходов. Я мог бы установить другой промежуточный вес и обезопасить себя наверняка. Тот промежуточный вес я уже брал не один раз и зафиксировал бы уверенно. Тогда Жаботинский вообще не мог угрожать мне. Но в том-то и дело, что я уже не считал его соперником. Все факты выстраивались один к одному, и вывод следовал вполне определенный: Жаботинский из борьбы выбыл, фактически признал свое поражение, ведь натиск я начал еще в Подольске.
Я назвал цифры подходов, думая лишь о рекорде. Подчинил соревнования интересам рекорда - притирке промежуточным весом к рекордному, наивыгоднейшей разнице между промежуточным весом и рекордным. Рекордный вес не должен ошеломлять тяжестью. Я как бы накатывался на него через оптимальные весовые промежутки.
И забыл о Жаботинском, для меня он уже закончил выступления.
Ведь еще кроме этих слов было много других. И все от настроения свернуть поединок, жалобы на усталость. Не мои слова. Но они тоже работали. Я ими проникся. Жаботинский до поединка вел себя так, словно моя участь решена. Это задевало. Я весь подбирался к схватке, настраивал себя на беспощадность. И вдруг - в жиме у меня мировой рекорд. Можно понять Жаботинского: рекорд в зачетной попытке! И ведь даже при срыве в рывке я остался впереди, а толчковое упражнение - из моих самое могучее. Надежд на победу у него почти нет - я так раскручивал его слова и поведение.
Ведь в памяти чемпионаты - и какие! В Будапеште Жаботинский вдруг отказался выступать, сославшись на больную кисть. А Стокгольм?.. Игра против своего вопреки обязательствам, совершенно ошеломляющий натиск заодно с американцами... Здесь все эти спектакли у Зои Сергеевны Мироновой... Для Жаботинского не столь унизительным явилось бы поражение. При обоюдном согласии все выходило вполне сносно: у Власова - успех в жиме, но неудача в рывке (конечно, относительная, ведь я установил рекорд мира), и все же у него, Жаботинского,- определенное возмещение: пять килограммов отыграны в рывке, а в толчковом упражнении мы мирно расстаемся на заурядных весах. Все это само собой подсказывало сознание, точнее, навязывалось сознанию фактами...
Я уже сражался не с соперником, а со штангой - это принципиальная разница. Это искажение закона борьбы. Не та ярость, не та мобилизация, не та решимость и цепкость. Для меня это уже была не борьба, а всего лишний рекорд. Медаль для меня уже отчеканена... в золоте! Ведь соперник предложил мировую...
Я нарушил великий закон борьбы - закон собранности. Для меня он имел всегда первостепенное значение. На этом чувстве я выиграл когда-то в Горьком, потом в Будапеште, Стокгольме... Да всегда я проникался жгучим неприятием соперника, оно закладывалось в мышцы и волю.
Я был очень удивлен, когда Жаботинский вдруг вызвался на 217,5 кг. Но эта его первая никудышная попытка - 217,5 кг даже не приподнялись выше колен. Обычно под вес все же пытаются прорваться - это от ярости борьбы, серьезности намерений, не от блефа. А мне соперник еще раз показал несостоятельность. Полная потеря себя в усилии.
Это была столь впечатляющая демонстрация бессилия, что меня сразу бросились поздравлять с золотой медалью. Для всех я уже был победителем.
Для меня 217,5 кг-мировой рекорд, и только! Победа уже за плечами. Я лишь должен освоить новый рекорд. И я пошел спокойно, деловито, ничто не угрожало мне, а когда штанга неточно пошла в посыле с груди, я и упираться не стал.
Я этот рекорд увидел в завтра. Все равно надо собирать заветную сумму. Здесь не сложилась - будет завтра.
Зачетных попыток всего три, мои - исчерпаны.
У Жаботинского же - еще одна. И он с блеском ее исполнил. Я беспомощно глазел. Но уже никто меня не вызовет: все попытки использованы. Я всего лишь зритель.
Робости и зависимости от штанги не было и в помине. Я владел собой надежно. Однако все получилось совсем не так, как мы это задумали с тренером. Выступление было замешано на противоречивых установках. И свое понимание событий внесла стихия, то есть темперамент (азарт, страсть). Штанга подчинялась моей воле, но я уже не был рабом расчета, свое место заняли страсть и азарт. И я увлеченно, самозабвенно побеждал, чтобы... проиграть...
Глава 258
Сколько же раз я возвращался в памяти к этому выступлению, особенно к последней попытке в толчке! В ней отсутствовала воля сопротивления. Я нарушил закон собранности - и поплатился...
Вес я брал на грудь с запасом, вставал легко. Ведь на тренировках гонял себя в приседаниях с весом 275 кг на плечах.
И посыл с груди этих рекордных 217,5 почти удался. Вес чуть-чуть не добрал до распрямления рук. Я уже прилаживался его дожать в темпе. Но мысль о том, что это всего лишь рекорд, совсем иначе заставила себя вести. Она уже сидела приказом в мышцах. Я был уже в чемпионах. И без этой третьей попытки выходил на первое место. И не стал бороться с весом.
"Ерунда! - решил я.- Все равно уже два мировых рекорда сегодня мои - в жиме и рывке! И я чемпион! Все сбылось! Конец!"
И не знал, что через несколько минут проиграю.
Я уходил с помоста, опустошенный борьбой, немного раздосадованный, но, в общем, довольный. Я сумел вложить наработанную силу в подходы. В рывке, правда, сорвался и "засох" на первом подходе, но все поставил на свои места, когда четвертой незачетной попыткой установил мировой рекорд. Если бы тот вес оказался зачетным!
Навстречу поднимался Жаботинский. А потом случилось то, чего я не ожидал. Он превосходно взял вес, который сразу вывел его на первое место. Откуда эта перемена? Откуда этот взрыв силы? Ведь он сломлен, он не способен к борьбе, он практически выбыл из борьбы! Что случилось? Как это могло случиться?! Как я проглядел эту перемену?! Как это стало вообще возможно?!
У меня не было подходов для ответа...
Господи, сколько же я об этом думал!
Первые шесть мест после соревнований атлетов тяжелого веса распределились: Л. Жаботинский (СССР) - 572,5 кг (187,5+167,5+217,5), Ю. Власов (СССР)- 570 (197,5+162,5+210), Н. Шемански (США) - 537,5 (180+165+192,5), Г. Губнер (США) - 512,5 (175+150+187,5), К. Эчер (Венгрия) - 507,5 (175+ 147,5+185), М. Ибрагим (Египет) - 495 (162.5+145+ 187,5); и командные: СССР-43 очка, Польша- 25 очков, Япония - 22 очка, США - 20, Венгрия - 18,ЧССР - 9.
Если не считать атлетов довоенного времени, когда сборная не участвовала в чемпионатах мира и официальных международных турнирах, кроме рабочих и профсоюзных встреч, я оказался во втором поколении советских атлетов. Первые сражались за утверждение нашей тяжелой атлетики в мировом спорте. Поражения от американцев и отчасти египтян следовали одно за другим. И все-таки это поколение прорвалось к победам. Мы учились у этих атлетов, гордились даже обычным знакомством. Они попали под удары самых сильных и все же заставили их уступить золотые медали чемпионов. Поколение победителей: Григорий Новак, Иван Удодов, Рафаэль Чимишкян, Николай Саксонов, Трофим Ломакин, Аркадий Воробьев. Их опыт помог понять тренировки. От них сборная второго поколения впитала дух победы, дерзости поединков, страстного упорства в столкновении со всеми королями помоста. Для нас это - легендарные имена. Без практики международных встреч, в условиях тренировки, которые ныне кажутся жалкими, они врубились в толщу мировых рекордов и чемпионатов - и вырубили победы, рекорды и самое понятие "советская школа тяжелой атлетики".
Мы, атлеты второго поколения, уже приручили победы. Командой мы не проигрывали чемпионатов мира.
Время чистой и благородной силы.
Все препараты, искусственно взращивающие силу, были получены во второй половине 60-х годов, когда мы уже ушли с помоста.
Эти так называемые восстановители силы исказили облик мирового спорта.
Сделан подлог: на препаратах поднят потолок рекордов, а историки спорта, журналисты продолжают сравнивать результаты - результаты атлетов, по существу, разных эпох. Да, был осуществлен подлог, нечестность дала дополнительную, и значительную, силу. Невозможно, недопустимо и в высшей степени несправедливо не замечать это и продолжать сравнивать силу от чести, мужества тренировок с силой, взращиваемой и взращенной на препаратах и разного рода восстановителях.
Настоящую силу побед учили нас добывать тренеры Я. Ю. Спарре, Я. Г. Куценко, Н. И. Шатов, А. И. Божко, Л. Б. Механик, Д. П. Поляков, С. П. Богдасаров.
Богатое прошлое всего русского силового спорта явилось благодатной основой, без которой немыслимы были бы все последующие успехи. Великие имена атлетов прошлого, их подвиги одаряли любовью к "железной игре" - за честь своей страны и во славу спорта!
Славные традиции русской силы. Ее воплощали девизы первых русских атлетических журналов:
"Каждый человек может и должен быть сильным" ("Геркулес").
"Двигайтесь и тренируйтесь, ибо в движении - жизнь, в застое-смерть" ("Сила и здоровье").
Нет и не могло быть нас без страсти к силе наших предков, без почитания силы. Я весь из этих чувств, только вносил свое отношение к силе: очищать ее от слепоты.
Сила - это и поэзия, и разум.
Я стремился к единству формы и содержания. Человека не должна унижать физическая немощь. И в то же время человек не смеет отрывать идеалы от практики жизни. Сила, тренировки, поединки закаляют для жизненной борьбы вообще. Звон слов должен быть и металлом дела. Все, что человек делает, должно в итоге воплощаться в утверждение принципов справедливости.
Владение телом, упоительность движения награждают высоким наслаждением. Наслаждения такого рода воодушевляют, защищают мысль, оплодотворяют волю и мысль свежестью, чистотой и здоровьем.
Жизнь - не только борьба за коллективное начало, но и борьба за широту, глубину и яркость человеческого "я". Эта борьба множественна. И большой спорт - игра с очень серьезным смыслом. Именно из этой множественности борьбы возникло общественное явление - большой спорт, и разные формы его, и разные взгляды на него.
Глава 259
Вена... Никогда после я не имел возможности столь выразительно слышать... время.
Город в ту пору - начало 60-х годов - хоть и столичный, по укладу был провинциальным.
Вечерняя мгла затушевывала городскую четкость, смывая все в единую черную массу. Глохли, избывая, шумы. Уже после восьми часов в узких окраинных улицах даже обычные голоса разносились до неприличия громко. Покой, дымка, какая-то мечтательность в теряющих четкость предметах... словом, то состояние, когда взгляд нередко устремляется внутрь себя.
Если посидеть спокойно, вот так отдаваясь течению мыслей, то можно было послушать, как падают каштаны. Они срывались резко и неожиданно среди безмятежной тишины и неподвижности вечера.
После психоза переполненного зала, выворачивающих усилий в доказательствах своего превосходства, бешеных бросков за золотой медалью и всей лихорадки страстей от этого мира сгущающейся тишины веяло мудростью и достоинством. Нелепыми и какими-то кривыми, ненастоящими казались те забавы на подиуме чемпионата мира.
Я забывался, уходя в видение будущей жизни - жизни без забав на потеху публике, без боли растравленного самолюбия, насилия над своей волей и истинным назначением. А кругом, в парке, маленьких дворовых и ресторанных садиках, срываясь, постукивали каштаны. Возникало ощущение, будто в землю не каштаны ударяются, а ведет свой счет... время. Отмеряет дни, часы, мгновения... и все в невозвратности.
Это поражало - я засиживался до ночной темени. И в ней по-прежнему продолжали выбивать свой ритм каштаны: уже и не каштаны, конечно, а воплощение самого времени...
Я приходил послушать их в свободные вечера, а они почти все были у меня свободными. Перед соревнованиями копишь силу, а это значит, во всяком случае для меня, постараться быть одному, избегать напряжения в разговорах и утомления от движений. В общем, скамейка ждала меня каждый вечер, и после посиделок с Громовым я приходил к ней - и сразу ослабевала хватка забот и тревог...
То ощущение ухода жизни было настолько явственным, что удержалось в памяти прочнее, чем сам мировой чемпионат, краски которого изрядно выцвели, пообтерлись, а то и вовсе исчезли, хотя там, на помосте, происходила довольно суровая проба на прочность, вроде бы должна была врубиться в память навечно.
Минули двадцать шесть лет. Эти строки пишу вдогонку давным-давно законченной рукописи (в который уже раз!) в октябре 1987 года. А главным в памяти оказапись именно те вечера - не победа, не опьянение рекордом, а плавный ход тех вечеров с "каштанным боем времени" - четкие, прерывистые звуки. То глуше - удар в землю, то звонче - удар в стол или скамейку, то шелестяще-живой - удар в палую листву, то зависание тишины...
Вот так, по-своему запечатлелся в памяти и Токио - вместе с горечью поражения, но куда несравненно ярче: ветер за окном, погромыхивание рам, тягуче-немощные дожди, тепловатый, маслянистый, влажный воздух - и плита бесконечной усталости, нет, не физической...
Лечь бы - и не шевелиться.
Пожалуй, это совершенная правда: старость-прежде всего величайшая в мире .усталость. Да, мне было далековато до старости, я был в зените молодости, но, забегая вперед, вдруг осязаемо четко смог представить, что такое старость.
Лечь бы - и не шевелиться.
В той усталости скорее всего и хоронилась неизбежность поражения, если не в Токио, то в самом близком будущем. Ведь для меня, в глубине души, не нужны были никакие доказательства (они не захватывали меня, были чужды) моего превосходства. Да и смысл всей той натуги (и прошлой, и будущей) - обезьяний, от ограниченности, когда чувства вместо прямого роста идут вкось, на изгиб. Что-то ползучее, фальшивое придают им доказательства твоего превосходства над всеми и каждым...
Ничего не надо, только лечь - и не шевелиться. Вот и все, что припасла Великая гонка... Там, за горизонтом...
Это может сойти за выдумку, преднамеренность, но я тосковал об одиночестве, о полной достоинства жизни - без чужих слов, выпрямлений по чужой правде, ковыряний в тебе и твоем сокровенном, чужого надсадного любопытства, гадкого прикладывания чужих мерок души к твоей и липкого, гнусного измельчания в сваре чувств...
Борьба...
Первый... Золотой... Заткни... Задави... Выстой... Лучший... Непобедимый...
Я почти бежал навстречу одиночеству. И когда оно сомкнулось - не пожалел. Это был чистый воздух, не отравленный ничьей скверной.
Все удары сердце выбивало громко, отчетливо.
Я смывал мерзостный грим, учился настоящим словам.
Оглядывался: где же молодость? Я не видел ее, не жил совсем - ведь лишь горячка, один вибрирующий раскаленный нерв, задых и черная пелена в глазах,- а нет этих двенадцати лет, нет...
Я и не заметил этих лет - с юности и до тридцати... Все выжег азарт поединков, запластовал жир грима и завалили вороха, груды фальшивых или ненужных слов и отравленных желаний. И в память-тяжесть надорванности и... неуважение к себе.
Важен не успех перед людьми, не то, что выдается за ценности (и ты сжигаешь ради этих ценностей жизнь), а твой суд над собой и перед самим собой.
Нет ничего унизительней, чем жизнь единственно ради насыщения честолюбия, ради доказательств своей исключительности, превосходства - пусть даже просто значительности. Это прежде всего оскорбляет... тебя оскорбляет. И всякое нарушение естественности чувств - уже разлад с собой и кружная дорога в жизни, часто - как петля...
Нет ничего целительней, зато и трудней, чем подавление своего второго "я", которое непрерывно заявляет о себе, доказывает свое исключительное право быть тобой и требует неустанных усилий и доказательств для своего утверждения. Это "я" ненасытно и самоистребляюще по своей природе. В нем источник самоотравления.
Будь проклят этот второй человек в тебе - человек тоже с твоим именем! Но отказ от этого второго человека, подавление его в себе и есть то, без чего жизнь со временем становится тягостью, страданием, одной выгодой и подлостью. Именно в этой нехватке чистого воздуха человек предает себя, ранит себя и других, отныне и во веки веков считая только себя правым.
Весь этот большой спорт (явление, рожденное в значительной мере искусственно) оказался для меня (не распространяю свое мнение на других) купанием в нездоровых страстях. Впрочем, большой ли спорт виноват?.. В любом случае эти доказательств своего превосходства-от суженности жизни. Сам мир этих доказательств - в смраде, низменных побуждениях и потрафлениях инстинктам. И не хочешь, а тебя затаскивают в грязь. Слишком много животного будит эта жизнь, слишком близко пролегает она к животному.