Литературы средней азии 13 страница

В предисловии к первому изданию «Рассказов о древности и современности» говорится о том, что в «Поднебесной мало людей, понимающих сердцем изящную словесность, и много таких, кто воспринимает ее «деревенскими ушами». Поэтому «читателей бессюжетной прозы на вэньяне мало, а общедоступной — много». Тот же безымянный автор предисловия (возможно, сам Фэн Мэн-лун) показывает, как изменилось к XVII в. отношение к повествовательной прозе. Он не только ставит повести в один ряд с произведениями конфуцианского канона, но и осмеливается утверждать, что «Книга о сыновнем долге» («Сяоцзин») и «Луньюй» Конфуция «не обязательно способны тронуть читателя так быстро и глубоко, как повести». Составители сборников повестей не делили хуабэни на жанровые подвиды, как это делали их предшественники — народные сказители. Однако можно выделить повести волшебные, любовные, героические, авантюрные, судебные и т. д. (хотя четкую грань между этими разновидностями

487

Иллюстрации из книги Фэн Мэн-луна «Цзин ши...»

Издание первой половины XVII в.

не всегда легко провести). Как показал Д. Н. Воскресенский, судебные повести, например, обладают определенной устойчивой композицией (они резко делятся на две части, в первой излагается само преступление, а вторая посвящена его раскрытию), в них чрезвычайно ярко проявляются черты, характерные для жанра хуабэнь, и даже шире — для всей повествовательной прозы XVII в.: увлекательность и сложность фабулы, а отсюда — и динамизм в развитии сюжета. Если в судебных повестях воры и мошенники — персонажи бесспорно отрицательные, то в плутовских повестях герои такого же типа становятся предметом любования автора; смелость, находчивость, ловкость грабителя создают ему прочный ореол славы. Если для плутовской повести характерно нанизывание отдельных небольших эпизодов, то в произведениях судебной тематики можно наблюдать стяжение отдельных рассказов в циклы, объединенные одним героем — мудрым судьей, расследующим запутанные дела. Это явный шаг по пути создания многоглавных судебных романов XVIII—XIX вв.

Фэн Мэн-луна еще нельзя назвать автором повестей в полном смысле этого слова, он составил свое собрание из произведений, созданных до него безвестными предшественниками: более половины собрания — это так называемые «подражательные повести» (ни хуабэнь) минских авторов, написанные в сказовой манере. Фэн Мэн-лун не был и простым составителем. Нередко он активно вторгался в текст, вводя новые детали, перекомпоновывая сюжет, расширяя

488

повествование и добиваясь тем самым более тесной сюжетной связи между эпизодами.

Если составители ранних собраний, видимо, только записывали устные сказы, несколько улучшая язык и сюжетную канву, то авторы поздних повестей писали их сами, имитируя устный стиль и манеру. Этот новый жанр принято называть «подражательными хуабэнями». Это своеобразный литературный сказ. Авторы таких повестей, так же как и сказители, черпали сюжеты из письменной литературы новелла на вэньяне, исторические сочинения, неофициальные записки). Близость городских повестей из сборников XVII в. к народному сказу видна и в единстве тематики (описание необычных случаев из жизни горожан и торговцев, запутанные судебные тяжбы, ловкие проделки мошенников, удивительные встречи человека с духом, приключения знаменитых героев древности и более поздних веков), и в едином видении мира и принципах изображения персонажей, и в особенностях композиционной структуры повествования (наличие пролога, вкрапление стихотворных описаний и поэтических резюме в прозаический текст, детализация описания, особые приемы организации повествования), и в языке, близком разговорной речи. Так же как в народном сказе, в повестях хуабэнь выделена фигура рассказчика-повествователя, имеющего право на оценку описываемых событий и на собственные реплики.

В сборнике Фэн Мэн-луна «Слово вечное, мир пробуждающее», например, есть «Повесть о том, как в местечке Малая Бухта лис-оборотень требовал книгу», основанная на новелле Чжан Цзяня (VIII в.) «Студент Ван». В новелле рассказывается о молодом человеке, завладевшем книгой, которая принадлежала лисам, и о проделках лисов, пытавшихся заполучить ее обратно. Сюжет этот в целом сохранен и в повести Фэн Мэн-луна. Но в соответствии с законами жанра она начинается со стихов, которые содержат намек на аналогичную историю, рассказанную затем в качестве обязательного пролога. (И стихи, и зачин есть реликт сказительного приема, необходимого уличному рассказчику для того, чтобы не начинать основного повествования, пока не соберется побольше слушателей.) Далее рассказ ведется непосредственно по новелле Чжан Цзяня. Сюжет, лаконично изложенный в новелле, обрастает огромным количеством подробностей. Чжан Цзяню было достаточно назвать своего героя и определить его социальное положение (чиновник без места), так как основное внимание он уделял самому́ необыкновенному случаю и перипетиям сюжета. Автор повести уже иначе подходит к материалу: его интересует не только удивительное событие, но и судьба человека, характер его поступка, поскольку он неоднократно говорит о назидательной цели своего сочинения. В повести мы находим и явно иное качество повествования. «Студент достал самострел, натянул до отказа тетиву и выстрелил, попав в глаз лису, державшему книгу», — читаем мы в новелле. Это простое описание распадается в повести на ряд мелких действий: «Ван Чэнь сказал про себя: „Вот мерзкие твари! Что это они там читают? Пусть-ка испробуют моей пули!“ Он придержал коня, поднял самострел, украшенный пластинками из полированного рога, полез рукой в мешочек, достал шарик, положил его в ложе, хорошенько прицелился, натянул тетиву так, что лук стал подобен полной луне, и круглая пуля вылетела словно комета. „Попал!“ — закричал он. Оба лиса в это время с удовольствием рассматривали книгу, не зная, что с опушки кто-то подглядывал за ними. Услышав пение тетивы, они подняли голову, оглянулись, но было уже поздно, шарик не полетел ни вкривь, ни вкось, а прямехонько угодил лису, державшему книгу, в левый глаз». Вместо четырех элементарных действий новеллы повесть дает описание той же ситуации с помощью семнадцати. Такое расчленение жеста на отдельные элементарные действия есть характернейшая черта устного сказа, рассчитанного на создание у слушателя четкой зрительной картины, теперь эта черта становится отличительным признаком и письменной повести. Описание расширяется и за счет резкого возрастания в повести диалога по сравнению с новеллой. В повести появляются и новые сюжетные ходы, которых не было в новелле.

Следы устной формы видны в повести и в специальных формулах для переноса действия от одного героя к другому («а теперь расскажем о таком-то», «повествование делится на две части...») и для ввода стихотворных вставок («воистину...», «есть стихи в подтверждение...»). Формулы встречаются и в риторических вопросах рассказчика, обращенных как к самому себе, так и к читателям.

Эти же следы устного сказа заметны и в повестях Лин Мэн-чу, который в основном уже писал сам свои произведения, лишь имитируя форму устного сказа. Лин Мэн-чу также использовал литературные новеллы в качестве основы для некоторых своих повестей. Например, «Повесть о Юань Цзы-ши, который в храме увидел злых чертей и добрых духов, а в колодце рассуждал о судьбе» есть переработка фантастической новеллы Цюй Ю (1341—1427) «Описание счастливой земли Трех гор». Здесь мы находим фактически те же приемы творчества, что и в предыдущем случае. Повествование существенно

489

расширяется за счет обязательного зачина, детализации отдельных жестов персонажей, раскрытия мыслей персонажей (новеллы, как правило, еще не изображали внутреннего мира героя), подробных мотивировок действий, риторических вопросов и стихотворных вставок.

Можно сказать, что повести-хуабэнь XVII в. с точки зрения исторического развития представляют собой переходный этап от устной сказовой прозы к индивидуальной авторской повести. О переходном характере этих повестей свидетельствует чрезвычайная зависимость их от устного сказа и в области материала (переработка старых сюжетов), и в области формы, сохраняющей рудименты устного сказа, и в манере описания и изображения героев.

Повести Фэн Мэн-луна и Лин Мэн-чу несут на себе еще определенную печать религиозного (в основном буддийского) мировосприятия. Это обнаруживается в ряде традиционных сюжетов (например, путешествие героя в ад) и отдельных мотивов (явления герою буддийских святых), в буддийской идее цепи рождений, воздаяния за грехи и всесилия судьбы. Вместе с тем длительная традиция конфуцианского мышления, допускающего критику дурных правителей, придает некоторым повестям оттенок социального недовольства и свободомыслия. Конфуцианская концепция в повестях нередко сочетается с явно буддийскими идеями в их упрощенном, простонародном виде, например в хуабэнь «Сыма Мао, устроивший скандал в Подземном царстве, судит грешные души» в собрании Фэн Мэн-луна.

Одновременно в некоторых повестях, особенно из собрания Лин Мэн-чу, есть следы нового отношения к человеку. Достаточно заметно оно в «Повести о том, как Маленький даос подарил ход лучшему игроку Поднебесной, а девушка-игрок решила свою судьбу в двух партиях облавных шашек». Герой повести — паренек Го-нэн прославился как удивительный мастер игры в шашки, но искусство это не приписывается встрече с небожителями, как в известном старинном рассказе про дровосека, а явно снижается до бытового уровня. О мальчике говорили разное. Одни утверждали, что он встретил за деревней двух даосов, которые научили его хитроумным ходам и раскрыли волшебную тайну игры. Но иные, слишком острые на язык, ничему не хотели верить. «Вся эта история — сплошная выдумка, — твердили они. — Просто-напросто у Го-нэна особый талант, и к тому же он беспрерывно, без устали упражняется в своем искусстве. А россказни про даосов и духов, которых он якобы видел, годны только на то, чтобы дурачить глупцов». Этот рационализм автора повести, конечно, мог быть навеян конфуцианской идеологией, но пробивающееся здесь новое отношение к герою как к творцу собственной судьбы и своего счастья особенно важно, оно соседствует в повести с вводными стихами о предопределенности событий в духе кармы, однако мотив предопределения здесь явно ослаблен по сравнению с другими повестями.

Иллюстрация из книги Фэн Мэн-луна
«Син ши хэн янь»

Цзиньчан (Сучжоу), 1627 г.

Новое в повестях Лин Мэн-чу проявляется и в расширении сферы изображения. На первый план в его сборниках все больше выдвигаются герои из торгового сословия, а основу сюжета составляет описание того, как наживаются торговцы. В прозе предшествующего периода героями обычно были конфуцианские ученые, которые стремились сдать экзамены и стать чиновниками. Так же как некогда родители советовали своим сыновьям сдавать экзамены, тетушка

490

юноши из зачина к «Повести о том, как Черный генерал за обыкновенный обед щедро вознаградил друга...» уговаривает племянника заняться торговлей. Деньги делают все в повестях Лин Мэн-чу, недаром автор пишет: «Деньги для служилого человека, что кровь для мухи. Вид этих огненно-желтых золотых слитков зажег в груди сыщиков пламя».

Лин Мэн-чу поднимает и некоторые проблемы, волновавшие его современников, например равноправия мужчины и женщины. Вообще личностное начало заметно у Лин Мэн-чу больше, чем у Фэн Мэн-луна, особенно в авторских рассуждениях о наблюдаемой им действительности. Он, например, сетует о напрасно расходуемом таланте ловкого пройдохи Праздного Дракона, проделки которого сродни мошенничеству испанского Ласарильо с Тормеса.

Лин Мэн-чу пытается отойти от излюбленных средневековыми новеллистами фантастических сюжетов, формулируя новый принцип видения мира: «Ныне люди удивляются чертям с воловьей головой или змеям-оборотням... Но не ведают, что в обычной жизни, находящейся в доступных взору и слуху пределах, гораздо больше странного и загадочного, не поддающегося объяснению». Однако писатель находился еще во многом под влиянием традиционного сказа. Поэтому даже в такой плутовской повести, как история Праздного Дракона, есть мотив чудесного рождения героя, в другой повести купцу помогает в торговых делах морская богиня, а герою повести о Черном генерале является во сне бодхисаттва Гуаньинь и предрекает встречу с пропавшей женой. В предисловии ко второму сборнику своих повестей Лин Мэн-чу специально обосновывает право беллетриста на изображение удивительного и необычного, а не только правдоподобного.

Еще дальше в разрушении фольклорного традиционализма идет драматург, теоретик театра и прозаик Ли Ли-вэн, автор сборника повестей «Немые пьесы» («У шэн си»). Ли Ли-вэн пародирует традиционные средневековые сюжеты. Он берет тему верной жены и заботливой матери-вдовы, столь характерную для древней и средневековой литературы, и как бы издевается над ней. Взяв рассказ о матушке философа Мэн-цзы, которая трижды меняла место жительства, так как ее сын начинал подражать недостойным соседям, Ли Ли-вэн переиначивает этот рассказ. Его повесть называется «Мужчина — мать Мэна, обучая сына, трижды переезжает». В произведении Ли Ли-вэна все снижено, в нем идет речь не о великом философе, а о безвестном человеке, имевшем пристрастие к хорошеньким мальчикам. Одного из них он превращает в свою «жену» (настоящая жена его умерла, оставив ему сына). Герой повести вскоре и сам умирает, юноша, переодетый в женское платье, подобно верной вдове, воспитывает «пасынка», так как перед смертью своего господина он поклялся хранить тому верность и воспитать его сына.

Традиционный сюжет получает здесь столь неожиданное разрешение, что и сам автор в заключительных строках пишет, что читатели наверняка будут смеяться над этим рассказом. И видимо, не без иронии он рассуждает о том, что «мужскую силу лучше расходовать по назначению, увеличивая количество подданных для императорского двора и продолжая род предков». Несмотря на внешне серьезный тон рассказа, произведение Ли Ли-вэна пронизано явно свободным от традиционных догм сознанием и ближе к европейским новеллам Возрождения, чем повести Фэн Мэн-луна или Лин Мэн-чу.

Ли Ли-вэн создавал свои повести уже в большем отрыве от устной сказовой традиции, чем его предшественники. Это заметно по отсутствию прологов, которые он заменяет авторскими философскими рассуждениями. В повестях Ли Ли-вэна наблюдается стремление к более полному раскрытию психологических состояний персонажей. Он то описывает страдания красивой женщины, отданной в жены «вонючему уроду», то переживания судьи, понявшего несправедливость вынесенного приговора (у предшественников Ли Ли-вэна судьи, как правило, не ведали душевных волнений).

В повестях Ли Ли-вэна чувствуется влияние драматургического опыта автора. Так, он сравнивает разодетого в женское платье мальчика с молодой героиней на сцене театра, про чиновников он пишет, что они разбирают дело о разврате с таким интересом, словно смотрят пьесу (вспомним аналогичные сопоставления новеллического повествования с театральной сценой у Лопе де Веги — современника Ли Ли-вэна). Сравнения эти еще неконкретизированные, но за ними уже чувствуется стремление отойти от традиции устойчивых шаблонов. При этом, например, в создании портрета персонажей Ли Ли-вэн остается еще целиком в рамках традиционного описания. Но и при условном трафаретном изображении персонажей Ли Ли-вэн все-таки придает героям новые черты. Так, у него появляются люди средние по своим способностям, а не прекрасные наружностью талантливые герои, как в прежних новеллах и повестях.

Дальнейшее видоизменение жанр повести получает в другом сборнике Ли Ли-вэна, «Двенадцать башен» («Шиэр лоу»), написанном позднее. Этот сборник представляет собой уже некое композиционное целое, хотя единство его все

491

же очень условно (в название каждой из повестей Ли Ли-вэн ввел слово «лоу» — «двухэтажный дом», «башня»). Если в «Немых пьесах» Ли Ли-вэн выступал как безымянный рассказчик, по традиции позволяющий себе прямые обращения к читателю (слушателю), то в «Двенадцати башнях» постоянно появляется сам автор, который произносит слова типа «по моему мнению», «сегодня я дам хороший совет» и т. п. Исследователи находят в повестях и отражение биографии самого Ли Ли-вэна. Все это наводит на мысль о стремлении автора к самовыявлению, которое характерно для литературы нового типа, но которое могло развиться у Ли Ли-вэна под влиянием высокой словесности, где еще с древности было принято высказывание от лица автора. Новое в повестях Ли Ли-вэна заметно и в тех случаях, когда он использует традиционные сюжетные схемы (например, в истории «Терем поклонения предкам», где он нетрафаретно разрабатывает известный в хуабэнях сюжет о супругах, разлученных во время смуты и нашедших друг друга много времени спустя). Иногда Ли Ли-вэн пародирует традиционные концовки старых новелл и повестей, где указывался обычно источник сюжета. Так, первую повесть из собрания «Двенадцать башен» он завершает словами: «Эта необычная история взята из „Записей бесед господина Брехуна“, которые существуют только в рукописи и никогда не издавались, поэтому мало кто читал их». Защищая свое право на вымысел, он признается, что повести могут не вызвать доверия у читателей, если он сознается, что все «двенадцать башен» существуют только в воображении автора.

Для определения типа китайской повести XVII в. полезно сопоставить ее с европейскими новеллами эпохи Возрождения и более позднего времени. Как заметил В. Шкловский, китайские повести в сюжетном отношении сложнее их европейских аналогов. Дело тут, видимо, в более развитой традиции профессионального устного сказа и новеллистики, на основе которых возник жанр. Но легко отметить и принципиальные отличия между национальными вариантами в сущности одного жанра. Расхождения заметны главным образом в позиции автора-повествователя, в его отношении к описываемому и к героям. Согласно наблюдениям чешского академика Я. Прушека, китайский автор «как бы сливался с этой действительностью, с изображаемыми им действующими лицами, с обстановкой, в которой они живут, с тем, что они делают», а западные новеллисты (Боккаччо, Чосер), «выступают как определенные индивидуальности» со своим личностным началом. Они относятся к описываемым персонажам и событиям с иронией, стоя как бы в стороне от изображаемых ситуаций. Эта дистанция между автором и изображаемой действительностью явно увеличивается у писателей европейского Возрождения в прямой зависимости от их концепции свободы индивидуальной личности и творческого начала.

Сравнение китайских повестей XVII в. с наиболее близкой им по времени, например, испанской новеллистикой дает фактически те же результаты. У китайских прозаиков ситуации более жизненны, элемент бытописательства более силен, но нет той свободы выдумки, той легкости создания нарочито нелепых или нереальных ситуаций, той свободы от средневековой религиозной морали и дидактики, которые отличают, например, новеллы Сервантеса и особенно Лопе де Веги. Из всех китайских новеллистов XVII в. Ли Ли-вэн ближе всего подошел в своих произведениях к тому типу повествования, которое может быть сопоставлено с новеллой европейского Ренессанса.

Одновременно с городской повестью в XVII в. в Китае продолжается развитие романа и прозаической эпопеи, которое происходит, правда, в основном в рамках намеченных ранее сюжетов и тем. Во многих произведениях еще заметна связь со сказовой традицией, однако в ряде случаев она носит чисто внешний характер.

В старых центрах книгопечатания — в Фуцзяни, Нанкине, Ханчжоу, Сучжоу — в первую половину века издаются исторические повествования, составляя едва ли не восемь десятых всей «романной продукции». В это время впервые издается роман XVI в. «Цзинь, Пин, Мэй», делаются последние обработки средневековых эпопей. Фэн Мэн-лун редактирует «Повествование об отдельных царствах» («Ле го чжи»), он сверяет предшествующий анонимный вариант с древними историческими памятниками и выбрасывает из текста многие легендарные эпизоды, снижая, конечно, при этом художественное значение эпопеи, которая, однако, с тех пор издается уже только в фэнмэнлуновской версии. Во второй половине века Мао Цзун-ган выпускает свою редакцию «Троецарствия» («Саньго яньи») Ло Гуань-чжуна (XIV в.) с обширными комментариями. Редактура коснулась как стиля эпопеи, так местами и идейного содержания. Мао Цзун-ган всячески усиливал конфуцианскую направленность произведения, убирал отдельные эпизоды, подгоняя, например, изображение главных антагонистов — законного государя Лю Бэя и узурпатора Цао Цао — под несколько упрощенную схему идеального правителя и правителя-тирана. В последующие века все издания «Троецарствия» делаются уже только по версии Мао Цзун-гана.

492

Литератор Цзинь Шэн-тань обрабатывает знаменитую героическую эпопею XIV в. «Речные заводи» Ши Най-аня, также усиливая конфуцианские идеи и сглаживая многие вольнолюбивые мотивы книги. Этот вариант тоже становится впоследствии как бы каноническим. Завершается обработка и других исторических циклов. Круг эпопей после этого охватывает уже всю многовековую историю Китая с мифических времен до установления национальной династии Мин.

Из появившихся в XVII в. эпопей наибольшую известность получили «Сказание о полководцах из рода Ян» («Ян цзя цзян») и «Сказание о Юэ Фэе» («Шо Юэ цюань чжуань»). Первая повествует о подвигах полководцев, боровшихся в X—XI вв. с нашествием киданей, вторая — о Юэ Фэе, возглавившем борьбу китайцев с чжурчжэнями в XII в. Обе эпопеи основаны на народных сказаниях. Эпопеи пользовались чрезвычайной популярностью, видимо, не столько благодаря своим художественным достоинствам, сколько в силу известности и любви в народе к этим сюжетам, не раз перелагавшимся сказителями и использовавшимся драматургами.

«Сказание о Юэ Фэе», как и другие исторические эпопеи, прошло долгий путь развития от устных преданий к народной книге-пинхуа и затем к эпопее, разные варианты которой были окончательно сведены и обработаны Цянь Цаем в конце XVII в. (ок. 1729). Юэ Фэй воевал с чжурчжэнями, предками маньчжур, которые завоевали Китай в 1644 г., когда повторилась во многом та же историческая ситуация: продажные сановники без сопротивления сдали врагу основные крепости. Видимо, поэтому «Сказание» было так популярно в XVII—XIX вв. Сама эпопея несет на себе явный налет фольклорности: многочисленные эпические мотивы (побратимство, рассказ о чудесном рождении героя, выбор богатырского коня, «покупка» древнего меча), сказовая манера повествования. Вместе с тем в образах героев Цянь Цая заметно некоторое усложнение характеров. Впервые, вероятно, историческая эпопея столь подробно изображает здесь врагов-иноплеменников (особенно чжурчжэньского полководца Учжу), образы которых отличаются от обычных для эпоса образов целиком отрицательных и отвратительных противников героя. Учжу умен, хитер и даже благороден, ему противны китайские сановники, перебегающие на его сторону, или сдающиеся без боя в надежде сохранить свою жизнь.

Эпопея «Сказание о полководцах из рода Ян» рисует образ героической женщины-воина Му Гуй-ин, которая бросается в бой с врагами-киданями, одной рукой прижимая к груди сына, а другой подняв меч. Кроме нее, непосредственно в сражениях с врагами участвуют и многие другие героини (киданьская императрица Сяо, братья Ян и пр.). Вместе с тем описания боев в «Сказании» нередко включают элементы волшебства, а сами идеи носят типично средневековый характер. Можно сказать, что историческая и героическая эпопеи в Китае XVII в. остаются еще произведениями целиком средневекового типа.

Наряду с историческими эпопеями в XVII в. создаются и эпопеи героические или героико-авантюрные, например «Позднее повествование о речных заводях» («Шуй ху хоу чжуань») Чэнь Чэня (1590—1670). Здесь мы находим развитие сюжета «Речных заводей», оттуда же заимствованы и главные герои Ли Цзюнь и Жуань Сяо-ци. Эпопея Ши Най-аня завершалась разгромом повстанцев, а Чэнь Чэнь показывает, как оставшиеся в живых герои вновь поднимаются на борьбу. Как пишет Чэнь Чэнь, «в речных заводях все забурлило еще сильнее, чем в прошлый раз у горы Ляншань, поскольку затевались дела, способные потрясти небо и сдвинуть землю». География действия повстанцев теперь сильно расширяется, они сталкиваются и с войском Сиамского царства, и с японцами (в этом заметно влияние литературы последних столетий, в которой описание путешествий в дальние страны стало весьма модным). Не исключено, что именно под влиянием рассказов о морских путешествиях Чэнь Чэнь отправляет своих героев на морской остров, где они и основывают свое государство, в котором царит справедливость. До этого чудесные земли китайских утопий обычно располагались где-нибудь в заброшенных горах.

Чэнь Чэнь описывает с симпатией царя Сиама, которого он выдает за потомка ханьского полководца I в. Ма Юаня, царь этот «и мягок, и щедр, и человечен», и в стране у него «каждый год богатые урожаи, всяких тварей там множество, и народ пребывает в мире». Если учесть, что писалось это вскоре после завоевания Китая маньчжурами, то нетрудно увидеть здесь противопоставление бедствий родной земли миру в далеком крае. Чэнь Чэнь подписал свой роман: «Приверженец старинной династии Сун», показывая тем самым, что автор остался верен национальной династии Мин, свергнутой маньчжурами подобно сунскому государству, павшему под ударами монголов. Известно, что Чэнь Чэнь действительно отказался служить завоевателям, стал отшельником, занялся литературой и добывал пропитание гаданием. Его уход к природе был формой протеста и неприятия династии завоевателей, недаром Чэнь Чэнь

493

дружил с другими учеными-патриотами, Гу Янь-у и Гуй Чжуаном. Можно отметить и определенные художественные достижения Чэнь Чэня. В героях его заметно движение от несложных, во многом еще фольклорных типов ранних эпопей к характерам; отточенней стал диалог, индивидуальней описания пейзажа.

В XVII в. продолжает развиваться и фантастический роман. Таково, например, «Дополнение к „Путешествию на Запад“» Дун Юэ (1620—1686), который тоже отталкивается от известного сюжета — эпопеи У Чэн-эня (XVI в.) «Путешествие на Запад». Он берет тех же основных героев, но проводит их через иные миры и пространства. Старый сюжет нужен ему только для «разбега». Дун Юэ был человеком высокообразованным, но склонным к экзальтации и непохожим на обычных для того времени ученых-конфуцианцев. Его увлекают даосские идеи достижения долголетия и отрешения от мирских страстей, а также буддийское учение. В тридцать шесть лет он постригается в буддийские монахи. Роман его, написанный до ухода от мирской жизни, отражает религиозно-философские искания автора. Дун Юэ отправляет своего праведного героя — царя обезьян Сунь У-куна в Мир прошлого, Мир грядущего, Мир иллюзий и т. п. Сунь У-куну как воплощению истинного начала противостоит гигантская рыба Цинъюй, соответственно олицетворяющая все неправедное. Между этими двумя «полюсами» находятся персонажи, которых Дун Юэ рассматривает как некую гармонию чистого и мутного начал. Все эти рассуждения напоминают спекуляцию даосских философов, но Дун Юэ нельзя назвать простым последователем этого учения. Скорее всего на его взгляды оказал влияние характерный для XV—XVII вв. религиозный синкретизм и мистические учения тайных религиозных обществ. Мир в романе Дун Юэ часто иллюзорен, непрочен, опрокинут, особенно в многочисленных снах Сунь У-куна, где действуют порой даже не люди, а предметы-символы. Так, на поле битвы сражаются не воины, а знамена, падающие друг на друга и внезапно окрашивающиеся кровью.

Вместе с тем исследователи усматривают в его фантастике сатирическое отражение действительности. Устами своих героев автор зло высмеивает и начетчиков («Люди без ушей, без глаз, без языка, без рук, без ног, без сердца, без легких, без костей, без крови и без духа именуются блестящими учеными»), и первых министров, которые продают свою страну. Государь вымышленного Нового Танского царства, куда попадает во сне Сунь У-кун, только и знает, что пьянствует со своими красавицами, монах Сюань-цзан забывает о том, что едет в Индию за буддийскими книгами, также поддавшись чарам красотки. Весь мир власть предержащих у Дун Юэ не похож на идеальную конфуцианскую схему, но напоминает реальные отношения в обществе начала XVII в. Создавая особый тип романа, близкого к философскому, Дун Юэ разрушает традиционно-сказовую форму романа (отсутствие трафаретных концовок и начал глав, стихотворных резюме и т. п.).

К числу фантастических произведений с сатирической окраской можно отнести и анонимный роман «Чжун Куй хватает бесов» («Чжун Куй чжо гуй чжуань»), основанный на старинном предании о некоем конфуцианском ученом эпохи Тан по имени Чжун Куй, который блестяще сдал экзамены в столице и был представлен императору. Но государю не понравилась безобразная внешность ученого, и он выразил неудовольствие тем, что Чжун Кую отдали первое место на экзаменах. Тогда оскорбленный ученый выхватил у одного из полководцев меч и закололся на глазах у придворных. Потрясенный император дарует ему посмертный титул «Великого божества, изгоняющего нечисть». На должность изгоняющего нечисть назначает душу Чжун Куя и владыка ада. Все дальнейшее содержание романа — описание путешествия Чжун Куя и двух его спутников — духов Несправедливо обиженного и Затаившего обиду — по Поднебесной с целью истребления изворотливых бесов. Демонология в романе, однако, во многом лишь способ аллегорического показа действительности; бесы, которых ловит Чжун Куй, напоминают традиционные отрицательные образы чиновников. Как и те, они занимаются мошенничеством, вымогательством и т. п.