Чемпионат второй (1960) 9 страница
Брэдфорд производил впечатление человека, весьма потерпевшего от доверчивости. Держался не то чтобы сухо, но в себя не пускал. Как он переменился! Грудь в верхнем отделе позвоночника добротно разработана под жимовой старт. Тут штанга, как в станке, и удерживать лишне, опускай руки - не скатится. На таковскую в старину атлеты ставили графин с лафитничками: разуй глаза на силу, экая наковальня!.. При встречах мы улыбались, помахивали рукой: ничего, кроме добра, не желаю. Однако метили взглядом каждую подробность. Все пытались отгадать силу.
Скрипуче рыкал приветствия "отец американской тяжелой атлетики" Боб Хоффман. Но какой же он "отец" - босс, стопроцентный босс ходко сбитой спортивной машины! Босс со слабостью к самым сильным. И держит марку: удлиненное лицо надменно, глаза смотрят мимо - в слабость чужую, что ли...
"...Юрий Власов. Уже потом, после победы, его имя и фамилия набирались самым крупным шрифтом в газетах и журналах,- напишет о тех днях старший тренер сборной Куценко.- А ведь совсем недавно это имя упоминалось только для того, чтобы сообщить, что в поединок между американцами Шемански и Брэдфордом намерен вмешаться какой-то русский. Правда, сами американцы были иного мнения об этом "каком-то" русском. Гофман и Тэрпак, эти действительно тонкие ценители мастерства штангистов, с блокнотами в руках не пропускали ни единой власовской тренировки (пропускали.-Ю.В.). Американские тренеры были изумлены. Но все же чувствовалось, что и у наших главных соперников тоже есть какие-то планы. Прежде всего нас заставило задуматься заявление Гофмана, что он запустит в Риме "межконтинентальную бомбу". Кого он имел в виду?.."( Физкультура и спорт, 1961, № 1. С. 30).
Тренироваться тайком - это не по мне. На римских тренировках я притупил озорливость. Хватит, свалял дурака в Варшаве. Здесь, на разминках в Аквиа Асетоза, каждый подход класть только на дело. Та ночь в Палаццетто - для публики, а тренировки - мне. В "технике" забочусь о чистоте, чтобы без помарок - один механизм, но каков! Вымах без задержки в перекатах, где усилия передаются главным мышцам.
Находил особый день - отрицание исключительности силы Эндерсона, доказательство способности нести бремя переворота, совершенного Эндерсоном в представлениях о возможности человека, сокрушение его рекордов.
В те дни взрослела великая гонка силой - прозрение силы, умирание традиции долгой неизменяемости силы, обстоятельной постепенности в ее накоплении. Мы этого не знали определенно, но чувствовали. Весны еще нет, но аромат воздуха предвещает...
Сшибка за победу в Риме не сулила обыкновенности очередной золотой медали. Нет, настоящее решительно отделялось от прошлого. Все в спорте становилось другим. И с ним - взрыв результатов, их обновление уже по новой экспонентной зависимости. Вопрос отныне стоял не о первенстве силы, а о способности справляться с темпом ее изменения, умении ее извлекать и нести последствия - растущую плотность тренировок.
Я осознавал лишь необходимость поиска новых средств извлечения силы, отказа от догм. В Риме должна была возобладать не какая-то новая "порода" спортсменов, а результат тех других условий, в которые они прежде не ставились. Спорт, отражая изменения в обществе, преображался. Время стремительно изменяло все масштабы...
Глава 55.
О характере наших тренировок в Риме и обстановке дает некоторое представление очерк Оскара Стейта - одного из организаторов современной английской тяжелой атлетики. Очерк тем любопытен, что, несмотря на дружеский тон, Стейт не относился к числу моих доброжелателей. Он это доказал на чемпионате мира 1962 года в Будапеште и еще много лет спустя, когда уже и память затирала подробности поединков.
"Если поднятие веса является высшим мерилом деятельности атлета всех времен, тогда Юрий есть тот человек! "Считаете ли вы возможным набрать в сумме троеборья 1322 фунта (600 кг.- Ю. В.)?"
Я был потрясен, когда чемпион мира Юрий Власов из России задал мне этот вопрос. О чем думал этот человек? Ему еще предстояло одолеть олимпийский рекорд в 1185 фунтов.
Я осторожно ответил: "Быть может, это и возможно, но не очень".
Я полагал взять интервью у Власова, однако не владею русским. Решил найти переводчика и приятно поразился, когда мне сказали, что Власов владеет французским. Это открывало возможность беседы без помех.
До сих пор я считаю это интервью с человеком, который добился высшего мирового достижения, огромным событием. Для меня Юрий новый и ценный друг.
Власов совершенно не походит на некоторых темпераментных штангистов, любящих покрасоваться, такой он везде - на публике и без нее. Поэтому он не со всяким расположен говорить. Однако тем, кто понимает толк в тяжелой атлетике, он доступен.
Я сидел, очарованный легкостью, с какой он поднимал веса. В паузах он присаживался ко мне, готовый объяснить свои приемы работы и вообще взгляды на спорт. Другие штангисты, возможно, держат в секрете свои методы тренировки, но Юрий ответил на все вопросы и сообщил много интересного. Я получил привилегию наблюдать его во всех трех упражнениях классического троеборья, делая при этом соответствующие записи.
Его тренер - Богдасаров - показал даже тренировочную тетрадь Юрия, что позволило получить любые данные. Несомненно, между Власовым и тренером близкое и гармоничное взаимопонимание. Тренер консультировал его перед каждым подходом. Богдасаров гордится Юрием, как сыном. Он с той же гордостью объяснил мне, что "Власов не является исполином-тяжеловесом, но настоящий атлет со сложением Геркулеса!".
В ту тренировку Власов поднял около 12 тонн (заурядная по тоннажу тренировка.-Ю. В.}\
Как я уже отметил, Власов потряс меня вопросом: возможен ли результат в 600 кг?.. На последней римской тренировке в Аквиа Асетоза Юрий сказал мне: "Я, вероятно, очень быстро оставлю помост. Хочу посвятить себя другому делу. Тренировки и чемпионство отвлекают. Поднятие штанги ведь еще не все..."
К дням наших встреч на Олимпийских играх он закончил Военно-воздушную инженерную академию имени Жуковского. Врожденное дарование, научно обоснованные методы тренировок, настойчивость, стремление к победе и совершенству открыли возможность для Юрия Власова стать сильнейшим в мире!"
Я тренировался в брюках, финальные разминки постарался отработать без свидетелей, не считая Оскара Стейта. Никто не должен ведать о болезни. Рассказ Стейта подтверждает, что мне это удалось. А нарывы выперли по голубиному яйцу каждый. Врач олимпийской команды Зоя Сергеевна Миронова неукоснительно прокачивала через меня пенициллин. До сих пор помню дюжину игл в бедре сразу. Баллон насасывался пенициллином, соединялся с иглой, опустошался. И опять в насасывание... А потом меня рвало. Не дай бог об этом узнают! Готов на все - лишь бы работать! Я столько к этому дню шел! Если бы я знал, что меня ждут!..
Нарывы опадали, чтобы после очередной тренировки снова ожить. Все же лошадиными дозами антибиотиков удалось держать воспаление в границах (нарывы, проросшие уже едва не до кости, вскрывали в Москве).
Эх, уторопить бы время!
Я вел себя так, будто совершенно здоров. Встречался с Брэдфордом. Он производил куда более сильное впечатление, чем Шемански. Большой Вашингтонец был превосходен. Что там наколдует на помосте, увидим. Борьба рассудит. Но как великолепна эта мускулистая грудь-наковальня! А энергия жима! Этот чистый жим! Плавный, неукротимый...
Доброе мастерство. Добрый жим. Штанга теряла внушительность в его руках. И при всем том ничего от искусственной силы-ожирения, звероподобности. Могучий, неторопливый бог-атлет.
Маэстро Шемански избегал тренироваться при посторонних. Я практически и не видел его в Аквиа Асетоза (возможно, Шемански избегал публику из-за нелюдимости, природной скрытности). А высиживать, дожидаться я почитал недостойным. Никогда не опускался до высматривания тренировок соперников. Хитрость в поединках, искусство темнить - все это допустимо, но я был брезглив к таким спортсменам, пусть знаменитым. От того, что часто называется "тактикой", на деле порой шибает жадностью и неразборчивостью. В назначении быть светлой силой, возвышением человеческого вижу спорт и по сию пору.
...И опять Рим! И солнце прямое, но совсем не тяжелое. Творящая сила солнца. Я забывал о тренировках и несчастье. А несчастье привалило за болезнью. И накликал его я.
2 сентября после обеда я отдыхал в шезлонге - тень под домом густая. Дома Олимпийской деревни подпирали бетонные столбы. Жарко, далеко за тридцать.
Меня окликают. Узнаю: Владимир Булатов, Игорь Петренко - "шестовики" и Виктор Липснис - толкатель ядра.
Булатов объясняет: "У Виктора четвертое место! Скобла, Роу - позади! Не откажи, выпей с нами за победу. У нас самая малость - бутылка бренди".
Я почти не знал их. Тем более тронуло приглашение. Не от потребности выпить - победа ведь! Значит, я для них свой - это тоже приятно. К тому же не только я еще не выступал, но Булатов и Петренко - тоже. Ссылаться, стало быть, на режим грешно. До выступления все прокачается бесследно, ведь мне работать 9 сентября, на следующий день после Воробьева, то есть через неделю. Пошли к Липснису.
Вернулись вроде удачно: никто не приметил...
Но подняли меня с постели на суд команды. Был суд короток и беспощаден: ходатайствовать о запрещении выступать на Играх, отправить домой, а пока для назидания держать меня в бойкоте.
Донес Воробьев. Наши комнаты имели общую дверь. Услышал, чуть свет поставил в известность "инстанции".
Очень обходительные люди вызывали и убеждали: "Назовите, с кем пили, и вам все простят". Не сказал. В один из дней меня пригласил Романов (Романов Н. Н.-председатель Всесоюзного комитета по делам физической культуры и спорта. Настоящий друг спорта): "Забудь все. Для боя готовились. Ни о чем не думай, кроме победы. Больше дергать не станут. Готовься к выступлению..."
Все циничней и проще. Думаю, решающую роль в моей судьбе сыграла моя исключительная форма, а точнее - тренировка. Я провел ее вслед за собранием. Зал ломился от репортеров и публики. Каждый подход рождал аплодисменты - такого никто не слышал и не знал. Я не щадил себя. Да и что щадить, не буду ведь выступать. По тем временам я отработал на неслыханных весах.< br> Известие о тренировке не могло не дойти до руководства, оно добавилось к его осведомленности о моей редкостной готовности. О ней сообщали не только римские, но и ведущие газеты мира. Спортивный раздел у них самый подробный. А рубка между нами и американцами за "золото" склонялась в нашу пользу. Ну как не выложить козырь - победу "самого сильного человека в мире", да в самый последний день: наши выступления закрывали Игры.
Для меня это означало непереносимо громадное напряжение - до сверхнатуги взводилась пружина риска. А проиграю?.. Сотрут... Именно после работы на внушительных весах (и болезнь с бойкотом не приморили) Романов и молвил: больше дергать не станут. Искренняя поддержка Романова тоже имела значение.
Господи, за одну глупость платить практически жизнью, генеральным изломом ее! Дикость ведь! Тогда многие карьеры строились на доносах. Многих сметали с пути (из жизни тоже) доносами. Исключат из партии, погонят из армии - и скребись на карачках по жизни с "волчьей" характеристикой. И будь это единичный случай! Господи, оглянись! На что ж направлялись и измалывались силы во все десятилетия: не на развитие способностей, спокойное созидание, а на преодоление среды, иначе говоря - всех этих мокриц, этой злобы, зависти, неправды.
А вот бойкотом я был обложен по-прежнему. Тяжкий крест, когда впереди такое испытание. А ну коли сорвусь? Болезнь грызет, мысли о будущем... Как же я клял себя!.. Дурень, кругом виноват!
Катастрофа, но уже не только для моей спортивной жизни. Вообще катастрофа, так не оставят - это гражданская смерть!
Я не сомневался в силе. Но случайность... Вот такая случайность, как эта болезнь. И мало ли прочих случайностей? Одна объективность судьи чего стоит! И все может решить ничтожная случайность - вдруг травма!
А кругом веселье: все постепенно заканчивают соревноваться. Лишь мне выступать в самый последний день Игр. Круче не закрутить пружину испытания. Весь на излом - выдержу ли. И только тренер со мной...
Мой друг, жизнь- это всегда акт воли!
Глава 56.
Но Рим! Я, верно, вытоптал все площади, выщупал тепло его щербатых стен. Город породило солнце - этот оборот не ради красивости. Нет, солнце имеет прямое отношение к духу города и народа.
Красота наднациональна, она для всех, она ради человека, она в общем потоке созидания. Она сплавляется в сознании всех. Она для преодоления животного в людях. Нет прекрасного, невозможно прекрасное, если оно унижает достоинство. Скудна и опасна лишь национальная мера великого. Все одежды малы и скоморошливы для великого. Оно, прекрасное,- общее; оно стирает ограниченность и тупость шовинизма. Красота по природе исконно национальна и в то же время разрушительна для национальной узости, для национальной обособленности, тем паче исключительности. Я сидел на полу и, задрав голову, читал росписи Микеланджело в Сикстинской капелле - фрески на потолке и алтарной стене. Рядом сидели, вставали люди.
И тот, не музейный Рим, очень задел сердце. Я входил в него без слюнявой восторженности. Вот оно, "прекрасное далекое",- здесь складывались и неповторимые "Мертвые души". Как заметны они отсюда! Как уродливо нелепы те мертвые души для России! Сколько слов, холстов, лиц! Без временной очередности они выговаривали самые важные чувства!
Я разделяю слова Герцена: "Наука, имеющая какую-либо цель вместо истинного знания,- не наука. Она должна иметь смелость прямой, открытой речи". Я распространяю это определение и на искусство. Нет смелости прямой речи - нет искусства, есть только расчет.
Бесплатный проезд по Риму упрощал бродяжничество: стоило показать удостоверение участника Олимпийских игр. На моем черным вытиснуты цифры: 14538.
Этот город не для туристов. Этот город надо принять сердцем. Не в туристском пробросе мерить "музейные" километры.
Глава 57.
Я привез с собой транзистор - приз за победу на соревновании. Один из первых советских транзисторных приемников, весьма далекий от совершенства.
Перед сном рылся в эфире. Редкую ночь не выуживал созвучные настроению "Кончерто гроссо" Генделя или "Бранденбургские концерты" Баха; а то скрипичные "барокко" Корелли и Вивальди. Раз почти до рассвета слушал скрипичные дивертисменты Моцарта. Сами дивертисменты отзвучали за какие-то полчаса, но я их слышал до рассвета. И они казались развлекательными, как это утверждает Музыкальная энциклопедия. Но какое же это искусство - удерживать мысль, чувство в гармонии единственно "простым"! Как на поворотах "простого", приемами "простого" торжествует, образуется сложное!..
Помню свою комнату до мельчайших подробностей. Под подушкой всегда приемник. Днем не до него. А вечерами я с ним уходил в тишину. Музыка - это величайшая тайна, в которой вдруг начинаешь слышать себя и других...
Об этом приемнике не ведал даже тренер. Я стыдился, почитал слабостью и ни с кем не говорил о музыке.
Я полагал тогда, будто лишь для юности характерно преобладание духовных интересов над практическими. А потом убедился, годы часто превращают в ничто именно смысл практических интересов. Дух, мысль отменяют все ценности, превращают их в ничтожество. Железный частокол мнений и выгод ничто перед правдой. Постылы жизнь и люди, когда ничего от души, когда все на выгоду.
Глава 58.
Для меня спорт чудесен решительным отсечением прошлого. Все старое не имеет смысла в приложении к новым целям. В новом движении время сбрасывает прежний смысл. А здесь, в Риме,- ожидание. Обилие времени. Возможность наконец разобраться в каждом шаге. Это может показаться не совсем понятным, но в гонке за результатами, в непрерывности гонки такие дни ошеломляющи.
Нет ничего. Ты, время...
И вот тогда начинаешь видеть все, что проскальзывало серыми, смутными образами под усталью. И еще, конечно, заявлял о себе напор высвобождаемых сил - следствие отдыха, сосредоточения энергии.
За сутки до выступления я подвергся ударному обкалыванию. Нарывы запрятались в толщу мышц, багровость опять засмуглил загар. Нарывы зрели, я слышал, как пульсируют в толще, но антибиотик их укротил... на время. На время, нужное для соревнования. Жидкая боль, поразившая ногу до паха, блаженно растворилась, одарив свободой движений. И горячка поостыла, особенно после новокаина - уже перед самым помостом. Самые беспокойные нарывы залепили пластырями. Они заметны на римских фотографиях.
Стеной находил тот день.
Жар, жара, затравленность одиночества. Кусок в горло не лезет. Я ступал по кафельному полу, запирался. Не напрасно не сдал ключ, который истерично потребовал от меня Громов - в знак недоверия. Я наотрез отказался: или сразу отправляйте, или буду хозяином своей комнаты...
Я брал из сумки маленькие бутылки пива и складывал в раковину, пускал холодную воду. Сидел, ждал четверть часа. Если не запираться - могут застукать с пивом, тогда уж точно конец. Открывал пиво - бутылку за бутылкой - и выпивал. Теперь можно идти есть. От жара и жары и горьких мыслей меня тошнило. После пива это чувство исчезало. Теперь можно, преодолевая отвращение, напихиваться едой. Надо напихиваться.
Из столовой нес сумку с фруктами, молоко. Жгуче грело солнце. Прихрамывал - от нарывов тянущая боль, в паху - шишки лимфатических узлов.
Не развалиться под гнетом жары, жара и зла. Сохранить вес и силу.
У себя в комнате смотрел сквозь жалюзи на плывущий в зное город...
Глава 59.
Воробьев вспоминал: "В сопровождении почетного эскорта - четырех чемпионов Игр - наш тяжеловес направляется в "Палаццетто делло спорт..." Разыгрываются последние медали.
Вес у Юрия боевой - 123 кг, негр Брэдфорд самый тяжелый - 143, а второй американец, Шемански, легче советского атлета. Команда толпится около Власова.
Атлет начинает готовиться к выходу на помост. Тщательно бинтует кисти рук, колени. В прошлом у него были травмированы колени. Кроме того, если колени забинтованы, легче вставать с весом, так как улучшается амортизационная отдача мышц ног..." (Воробьев А. На трех Олимпиадах. Хельсинки. Мельбурн. Рим. Свердловское книжное изд-во, 1963. С. 167-168)
Вес Брэдфорда был не 143, а 132,8 кг. Шемански весил 112,5 кг, я- 122,7 кг.
Бинты не могут помочь встать с весом. Это глупость.
Почетный эскорт? В "Палаццетто делло спорт" я пришел с Богдасаровым и массажистом Л. Н. Смирновым, кстати, виновником нарывов. Он втер под кожу тальк.
Команда не толпилась возле меня. Бойкот сохранял силу. На всех чемпионатах, кроме варшавского, я выступал в одном составе: тренер, массажист и я (кстати, об этом писал и Куценко в отчете о варшавском чемпионате)-не из-за пренебрежения к товарищам, а из-за ненужности и бесполезности толчеи. Неотлучно дежурил врач с камфорой, но она понадобилась после соревнования не мне, а Романову, сердцем пережившему ту ночь в "Палаццетто". Ему стало худо в четвертом часу утра, сразу после моего последнего подхода.
"...Сумма троеборья изумительна - 537,5 кг. Сразу на 25 кг побит мировой рекорд Андерсона. После взвешивания восторженные зрители на руках выносят русского триумфатора со сцены. А любители сувениров, воспользовавшись случаем, присваивают себе довольно потрепанные ботинки Власова. По-видимому, впоследствии собиратель спортивных реликвий будет с гордостью показывать ботинки, в которых Власов установил феноменальный рекорд и которые якобы "преподнес" ему..."
Меня никак не прельщало красоваться на сцене и за кулисами в носках. Да и как возвращаться в гостиницу? Не босым же... Эти ботинки некому "с гордостью показывать". Они в музее спорта у Майера, в Амьене.
Спортивная литература принимает характер научного исследования. Она и без того уже перенасыщена фальшивыми цифрами, фактами и отсебятиной, которые не делают достоверной самые громкие титулы и звания. Наука начинается там, где факты подтверждаются документами, показаниями очевидцев, но не переписыванием статей из забытых журналов. Правда, такой труд требует работы в архивах с подлинными документами, сличения документов. Словом, иного качества труда...
Глава 60.
Атлеты тяжелого веса сошлись на помосте вечером, в девять часов. Последний подход я выполнил поутру, около трех. Им и закончилось соревнование самых сильных.
В турнире доказывали силу 18 атлетов из 15 стран, в том числе по два атлета из США, Канады и Австралии.
Шемански оказался вторым среди самых легких атлетов тяжелого веса, Брэдфорд - среди самых грузных. То была эпоха полегчания атлетов - перекормленных атлетов римский помост почти не видел. Это с конца 60-х годов ради победы начали вновь использовать искусственную громадность собственного веса. Достоинство силы рухнуло перед неразборчивостью достижения цели. Позволительно иметь громадный собственный вес, но его нужно собирать из мышц, из умения работать, из беспощадностей тренировки.
Президентом Международной федерации был финн Бруно Нюберг, генеральным секретарем - Эмиль Гуле. Апелляционное жюри составляли четыре человека, в том числе вице-президент Международной федерации Назаров. В молодости Константин Васильевич Назаров выступал под... патефон. Ставил пластинку - ария тореадора из "Кармен"! Впадая в экстаз - не дай бог кто помешает!- подступал к штанге. Какой допинг сравнится!..
Тяжелый вес в Риме судили Тэрпак (США), Спарре (СССР) и Рубино (Италия). Тэрпак опять засел за центральный пульт - судья-фиксатор. От его команд, особенно в жиме, кое-что зависело. На табло олимпийские рекорды: Сельветти в жиме-175 кг (1956), Дэвиса в рывке-145 кг (1952), Эндерсона в толчке-187,5 кг (1956) и сумме троеборья-500 кг (1956).
Двое из 18 атлетов после нулевых оценок выпали из зачета, и среди них Веселинов - атлет не из слабых.
Соревнованиями управляли на английском, итальянском и французском языках. Итальянцы добились порядка. Из-за кулис вымели не только "знатоков", даже репортеров. Так можно делать дело. А то и дышать, случалось, нечем: толпа! Да еще ощупывают, охлопывают, как лошадники. Это называется "дружеское расположение". Такую очищенность служебных помещений я видел потом только раз - на Московской олимпиаде 1980 года.
"Штангисты встретили наступление последнего дня в "Палаццртто",- писала "Комсомольская правда" 13 сентября 1960 года.- Несмотря на поздний час, трибуны почти не пустели - поединок Юрия Власова с американцами Шеманским и Брэдфордом захватил всех присутствующих. И те немногие, кто предпочел домашнее ложе интереснейшей схватке на помосте, потом глубоко раскаивались. Такое увидишь не часто. Это было поистине историческое событие в спорте. Пять лет назад, когда швед по происхождению, американец по паспорту Пауль Андерсон в классическом троеборье набрал свыше 500 килограммов, тренер сборной США Боб Гофман утверждал, что новый рекорд останется вечным...
Шеманский, чемпион Хельсинкской олимпиады, вновь после многолетнего перерыва вернувшись на помост, если не был готов к спору за золотую медаль (которую должны были разыграть Брэдфорд и Власов), то, по крайней мере, своей тактикой хотел оказать серьезное влияние на исход поединка в пользу товарища по команде. Достаточно сказать, что после двух движений (в которых были обновлены олимпийские рекорды) Власов лишь на пять килограммов шел впереди Брэдфорда: в жиме показали равный результат -180 килограммов, а в рывке у москвича были 155 килограммов. И вот толчок, венчающий троеборье. Брэдфорд... заканчивает состязание, повторив официальный мировой рекорд в сумме, значительно превзойдя свое личное достижение. У Шеманского, предпринявшего известную по прежним временам авантюру (идти на вес, к которому не подготовлен, желая этим выбить из колеи соперника), тоже отличный результат - 500 килограммов. А Власов пока не выходил на помост. Сообщение диктора о том, что установлено новое мировое достижение (после моего первого подхода.- Ю. В.) - 520 килограммов,- тонет в горячих аплодисментах. А у москвича еще два подхода. Он берет 195 килограммов и просит установить 202,5 килограмма. По залу проходит гул. Еще ни один атлет в мире не переходил заветный 200-килограммовый рубеж (мы не берем попыток в показательных выступлениях, мало имеющих общего со спортивными). Нам пришлось встать со своих мест, так как сцену окружили плотным кольцом фотокорреспонденты и кинооператоры. Никто не хотел пропустить этот исторический момент. И вот снаряд на вытянутых руках. Зажглись три белые лампочки (значит, вес взят правильно!). Зал содрогнулся от оваций, гремевших около семи минут.
На табло, где вывешиваются результаты, появляется число, написанное мелом,- 537,5 кг (кто из организаторов мог подумать, что будет показан такой невероятный результат!)..."
И у меня возникло такое чувство, будто американцы вдвоем вышибают меня из равновесия. Оно и было так, но лишь до определенных результатов. А там им уже стало не до меня. Схватились за серебряную медаль. Зло схватились.
...Окаянные полчаса до разминки в жиме. Проверка сил впереди. Ничто не известно, пока не опробую веса.
А сейчас жди, жди. Не давай себе гореть. Не думай о "железе". Да, там, на разминке, узнаю о силе. Опробую себя несколькими подходами - и все ясно. Не подвели ли новые приемы тренировки? Не раскачала ли болезнь?
В жиме следовало взять штангу на грудь, встать неподвижно и ждать команду центрального судьи (фиксатора). Эта команда подавалась хлопком в ладони. Лишь после хлопка разрешалось выполнять сам жим. Таким образом, возникала пауза, зависящая от воли судьи. При недобросовестности судьи эта пауза могла растягиваться (для зрителей это было незаметно), атлет терял силу, задыхаясь. Это ставило под угрозу попытку, а их всего три в каждом классическом упражнении (жим, рывок, толчок) . И, наоборот, этот же судья мог дать команду "в темпе", когда атлет еще обтягивался, принимая наивыгоднейшее положение для жима. Это создавало весьма выгодные условия для подключения к усилиям рук движений тела, которые хотя и воспрещались правилами, но при определенном навыке вполне проходили. Все это создавало довольно широкие возможности для судей влиять на результат борьбы.
...Расчетная сила. Где она, в мышцах или только в кривых на графиках?.. Не сожрали ее болезнь и беда?.. Как американцы? Ребята из опытных. Свыше десяти лет в самых отчаянных свалках. Научены отвечать силой.
Тренер все о Тэрпаке. Это "удар" от Варшавы. Твердит, чтобы не забывал о поправке на "ладошки". Да пусть затягивает! Не прикуплюсь. На что зиму стравливали... Отшучиваюсь: Тэрпак джентльмен, не станет из-за бутылки сводить счеты! Тэрпак накануне проспорил мне бутылку отменного виски. В общем, мы в добрых отношениях. До помоста...
Где сила - в мышцах или только в нашем воображении?..
Борзо бежали дни, и совсем зачахли минуты предстартового ожидания.
Итак, на кону силы последние медали. Последние. В жиме я и Брэдфорд споткнулись на 180 кг, дальше ни-ни. Как более легкому, олимпийский рекорд присудили мне. Так Большой Вашингтонец и не поимел ни одного рекорда. Жаль, атлет из славных. Дрался не по-крохоборному, от души.
В жиме я дрогнул. На разминке штанга утратила зна-комость. Сказались болезнь, переживания из-за вынужденного одиночества и все та же неуверенность. Эта неуверенность смяла, но лишь на время, дабы уже никогда не возвращаться. Однако последний подход я все же замарал. Нет, не сробел, а на какое-то время себе стал чужой. На миг почужели сердце, кровь, ладони. Неужто обманулся? Неужто клеймен трусостью и бессилием?
"Быть выше сомнений" - просто пишется, часто пишется, привычно... А вот оказаться выше их на самом деле, когда один на один с соперниками да еще обставлен неудачами... Ведь до сих пор были только срывы. Ни одного чистого выступления. Удастся ли?..
Началось с разминки. Горел я от возбуждения, сомнений, и жар от бедра под 38 градусов. Грызет: правильны ли прикидочные килограммы Большого Вашингтонца? Не придержал ли силу? И каков маэстро Шемански?..
Странная закономерность. В Мельбурне, когда схватились Сельветти с Эндерсоном, центральным судьей, от которого зависит очень многое, был американец. В Варшаве, когда самая почетная золотая медаль снова на кону между опытными американцами и мной (новичком),- снова центральный арбитр американец. В Риме, на Играх, центральный судья в тяжелом весе опять-таки американец. Какой уж тут закон чисел!
И уж почувствовал выжеванность от дней болезни, усталь от травли и одиночества, всю сумасшедшую натянутость ожидания.
Это подавал голос старый знакомый - слабодушие.
Веса на разминке я выжимал нескладно и без срыва. Не из-за желания перестраховаться от судей. Снова упустил контроль над собой.
Богдасаров просит: "Не спеши! Пусть даст команду, а ты по-своему! Без суеты!" Это он о Тэрпаке. В общем же работаем без лишних слов. Как-никак уже четыре года в поединках и тренировках.
В жиме все не так, как рассчитывали. Насколько я был сильнее в тренировках! И легче, управляемое...
Я в оторопи: неужто не донес силу, неужто и здесь позор чемпионата Европы? Позор! А ведь мысли тут же утесняются в строй мышц, вяжут силу. Эх, лепить бы подходы без перерывов - с ходу бы отшиб сомнения! А тут после жима около полутора часов до рывка. После возбуждения и мощнейших физических напряжений - ожидание. Пустое ожидание! Сомнениям простор! Лежи и размышляй о провале в жиме, прикидывай будущее. Времени - вагон!.. Сотрут... проиграю... сотрут в Москве!..