Человек как предмет и материал искусства

Можно говорить о внешнем и внутреннем человеке. Органами чувств, воспринимающими его как предмет ис­кусства, являются глаз и ухо: глазу раскрывается внешний человек, уху — внутренний.

Глаз воспринимает телесный облик человека, сопостав­ляет его с окружением и выделяет его из окружения. Телесный человек и непроизвольные выражения его впе­чатлений, полученных извне и выражающихся в физиче­ской боли или в физическом удовольствии, непосредствен­но воспринимаются глазом; опосредствованно глаз воспринимает и чувства скрытого от глаз внутреннего человека благодаря выражению лица и жесту; но прежде всего благодаря выражению глаз, с которыми непосредственно встречаются глаза наблюдающего, он может сообщить последнему не только чувства, но и выразить деятель­ность разума. Чем определеннее внешний человек выра­жает внутреннего, тем выше оказывается он как артисти­ческий человек.

Непосредственно же внутренний человек раскрывается слуху благодаря звуку своего голоса. .Звук — непосредст­венное выражение чувства, физическое же его местопре­бывание — в сердце, откуда исходит и куда возвращается ток крови. Благодаря слуху звук, идущий от сердечного чувства, достигает сердечного чувства; боль и радость чувствующего человека сообщаются благодаря богатой выразительности голоса непосредственно чувствующему человеку.

И там, где способность телесного человека выражать и сообщать свои внутренние чувства понятно для глаза достигает поставленных ей границ,— там решительно выступает голос, обращающийся к слуху и через слух к чув­ству. Там, однако, где непосредственное выражение с по­мощью звука голоса при сообщении вполне определенных чувств сочувствующему и сострадающему внутреннему че­ловеку достигнет своих границ, там выступает опосредо­ванное звуком голоса выражение с помощью языка. Язык — сконцентрированная стихия голоса, слово — уплот­ненная масса звука. В нем чувство открывает себя через слух чувству, которое в свою очередь должно быть уплот­нено и сконцентрировано и. которому другое чувство хочет открыться со всей ясностью и определенностью. Язык, следовательно,— орган понимающего и ищущего понимания особого чувства — разума. Неопределенному чувству, чув­ству вообще, хватало непосредственности звука, оно до­вольствовалось им как достаточной чувственно приятной формой выражения — благодаря его распространенности оно могло выразить себя в своей всеобщности.Определенная потребность, пытающаяся выразить себя в языке, более решительна и постоянна; она не может ограничить­ся удовлетворением, полученным от чувственного выраже­ния как такового; она стремится выразить лежащее в ее основе конкретное чувство в его отличии от всеобщих чувств — и, следовательно, описать то, что звук передавал непосредственно как выражение всеобщего чувства. Гово­рящий поэтому должен заимствовать образы у близких, но отличных предметов и сочетать их. Для этого сложного опосредованного образа действия он вынужден, с одной стороны, распространяться вширь; однако, стремясь в первую очередь к взаимопониманию, он, с другой сторо­ны, — старается ускорить этот процесс, по возможности не задерживаясь на звуках как таковых и оставляя без вся­кого внимания их общую выразительность. Ограничив себя таким образом, отказавшись от чувственной радости звуковой выразительности — во всяком случае, от той сте­пени радости, которую находят в своем способе выраже­ния телесный человек и человек чувствующий,— человек разума оказывается, однако, в состоянии с помощью свое-­го средства — языка —достичь точного выражения там, где первые не могут переступить поставленных им границ. Его возможности безграничны: он охватывает и расчле­няет всеобщее; разъединяет и соединяет по желанию и , в зависимости от потребности образы, черпая их с по­мощью органов чувств из внешнего мира; сочетает и раз­деляет конкретное и общее, стремясь достичь ясного и понятного выражения своего чувства, впечатления, желания. Он не может перейти положенных ему пределов лишь там, где надо выразить смятенность чувства, силу радости, остроту боли. Когда же особое, произвольное отступает перед всеобщим и непроизвольным охватившего его чувства, когда, переступая границы эгоизма личных чувств, он вновь обретает себя во всеобщности великого всеох­ватывающего чувства, в абсолютной истине чувства и пе­реживания— там, следовательно, где он должен подчинить свою индивидуальную волю необходимости страдания или радости, должен покорствовать, а не повелевать,— там безграничное, могучее чувство требует единственно воз­можного непосредственного выражения. Тогда он вновь должен обратиться ко всеобщему выражению и проделать путь, обратный тому, которым он шел к своей особости, искать у человека чувствующего чувственной выразительности звука, у физического человека — чувственной выра­зительности жеста. Ибо когда дело идет о самом непосред­ственном и точном выражении самого высшего и самого истинного, доступного человеческой выразительности вооб­ще, тогда нужен совершенный цельный человек, а таким является человек рассудка, полностью слившийся, в совершенной любви с человеком телесным и человеком чувст­вующим, а не каждый из них в отдельности.

Путь от внешнего телесного человека через человека чувства к человеку рассудка является путем увеличиваю­щихся опосредованностей: человек рассудка, как и само средство его выражения — язык, в наибольшей мере опо­средован и зависим; все предшествующие качества долж­ны нормально развиться до того, как будут созданы условия для его собственного развития. Наиболее обу­словленная способность является одновременно и наибо­лее высокой, и естественная радость от сознания высоких непревзойденных качеств заставляет человека рассудка высокомерно воображать, что он по своему усмотрению вправе распоряжаться, как служанками, теми качества­ми, которые служат ему основой. Это высокомерие, одна­ко, побеждается могуществом чувственного впечатления и сердечного чувства, лишь только они выступают как свойственные всем людям, как впечатления и чувства всего человеческого рода. Отдельное впечатление или чув­ство, вызванное в человеке как индивидууме конкретным личным соприкосновением с данным конкретным предме­том, он может подавить, поняв, что существует более бога­тое сочетание разнообразных явлений; но самое богатое сочетание всех известных ему явлений приводит его в кон­це концов к родовому человеку в его связи со всей при­родой и перед величием оного исчезает его высокомерие. Теперь он будет стремиться ко всеобщему, истинному и безусловному, жаждать раствориться не в любви к тому или другому предмету, а в любви вообще: так эгоист ста­новится коммунистом, одиночка — всем, человек — богом, отдельный вид искусства — искусством вообще.