Москва - город, которому придется много страдать

фото: Наталья Мущинкина

В Музее современной истории России (бывш. Революции) 14 июля открылась замечательная выставка “Чехов” — интересная, стильная, остроумная. Там столько смешного, столько глубокого… Там на деревьях-колоннах фразы Чехова. Там мы читали: “Москва – город, которому придется много страдать” и не знали, что это пророчество, что предстоит адская убийственная жара, потом — снятие Лужкова, потом — снос ларьков. (Выставка открыта до конца года.)

Нет ключей — и перед тобой унылый пустой коридор. Не знаешь английского — слушаешь из вежливости непонятные звуки, зеваешь. Если тебе переведут на русский, ты узнаешь, что у Гамлета отец убит, а мать, не долго думая, вышла за убийцу. Ну и что? У нас тут мент женился на модели, а она стала гулять. Ну он огорчился, напился, пошел ночью в магазин и всех перестрелял — гораздо интересней, чем тупые разговоры типа “быть или не быть”.

Помните, Буратино? Дверка в каморке. Карабас-Барабас давно знает, что где-то есть волшебная дверь за куском старого холста с нарисованным очагом. Карабас-Барабас давно мечтает туда попасть. И вдруг хнычущая деревяшка, которую Карабас собирался подбросить в огонь, чтоб дожарить шашлык, говорит, что не может в очаг, потому что однажды уже проткнул в нем дырку, поскольку очаг был нарисован…

Почему Карабас-Барабас не бежит сразу туда? Вот он узнал от Буратино, что именно в каморке Папы Карло волшебная дверь. Найдена!!! Сегодня какой-нибудь Карабас-Дерипас сунул бы Буратину в огонь, дожарил мясо, пожрал, потом — по адресу, Папе Карле по башке, ударом ноги могучий Барабас вышибет дверку и… Или просто послать рейдеров, группу захвата.

Нет. Оказывается, надо золотой ключик. Просвещенный Карабас-Барабас почему-то знает, что силой не откроешь. И ключик отнять нельзя. Можно только получить по-хорошему.

И это чистая правда. Вломись в библиотеку, выгреби все книги, увези в особняк — не получишь ничего. Надо читать, думать; разбойничать станет некогда и неохота.

	Антон Чехов. 1883. Портрет работы Николая Чехова.

ЧАСТЬ VIII.

Под наркозом

Главные герои “Чайки” (трое из четырех) трижды поминают Тургенева. Сперва — Костя:

ТРЕПЛЕВ (дяде Сорину о Тригорине). Что касается его писаний, то... Мило, талантливо... но... после Тургенева или Толстого не захочешь читать Тригорина.

Тригорин и сам это сознает, мучается:

ТРИГОРИН (Нине). Едва вышло из печати, как я не выношу, и вижу уже, что оно не то, ошибка, что его не следовало бы писать вовсе, и на душе дрянно... А публика читает: “Да, мило, талантливо... но “Отцы и дети” Тургенева лучше”. И так до гробовой доски все будет только мило и талантливо — больше ничего, а как умру, знакомые, проходя мимо могилы, будут говорить; “Здесь лежит Тригорин. Хороший был писатель, но писал хуже Тургенева”.

“Мило и талантливо” — означает ширпотреб. Тригорин же не спорит, не говорит “я лучше”; он с горечью признает, что для него уровень Тургенева недосягаем.

И у Нины (когда в отчаянье она признаёт, что все пропало, ничего не исправишь, ничего не вернешь) — у нее из души вырываются слова Тургенева.

НИНА (Косте). Слышите — ветер? У Тургенева есть место: “Хорошо тому, кто в такие ночи сидит под кровом дома, у кого есть теплый угол”. Я — чайка... Нет, не то. (Трет себе лоб.) О чем я? Да... Тургенев... “И да поможет Господь всем бесприютным скитальцам...” (Рыдает.)

Задумайтесь: она плачет словами Тургенева… Нина цитирует Тургенева наизусть и к месту. Она бесприютна (ее выгнали из дому), она скиталец — в Елец. Но Тургенев — образец и авторитет не только для персонажей Чехова.

МОПАССАН — ТУРГЕНЕВУ

Мая 1877. Париж

Дорогой учитель! Мне не терпится сказать вам, как глубоко, как безгранично я восхищен романом “Новь”. Это, несомненно, одна из прекраснейших книг, которые я когда-либо читал, и она особенно поразила меня своим спокойно-мудрым проникновением в сущность вещей и людей.

Спасибо, дорогой учитель. Остаюсь глубоко и почтительно преданный вам…

Может, это пустая любезность, комплименты в личном письме? Вот статья Мопассана “Изобретатель слова “нигилизм” (“Le Gaulois”, 21 ноября 1880). Тут не просто восхищение, тут аргументы.

“Настоящие моряки предчувствуют бурю задолго до ее наступления, а настоящие романисты предвидят будущее.

Тургенев распознал это зерно русской революции, еще когда оно только давало ростки под землей, еще до того, как его побеги пробились к солнцу; и в книге “Отцы и дети”, наделавшей столько шуму, он описал настроения этой развивающейся секты. И чтобы яснее ее обозначить, он изобрел, создал слово нигилисты.

…Психолог, физиолог и первоклассный художник, он умеет на нескольких страницах дать совершенное произведение, чудесно сгруппировать обстоятельства и создать живые, осязаемые, захватывающие образы… Трудно понять, как можно добиться подобной реальности такими простыми по видимости средствами. И от каждой из этих коротких историй исходит, подобно облачку меланхолии, глубокая и скрытая в существе вещей печаль.”

Уважаемый читатель, возможно, вы не согласны с Мопассаном. Но это неважно. Важно, что лучший новеллист Европы действительно так думал…

ФЛОБЕР — ТУРГЕНЕВУ

Марта 1863

Чем больше я вас читаю, в тем большее изумление приводит меня ваш талант. Меня восхищает ваша манера повествования, одновременно пылкая и сдержанная, ваше сочувствие к людям, которое распространяется и на малых сил, и одухотворяет пейзаж. Видишь и предаешься мечтам.

Подобно тому, как при чтении “Дон Кихота” мне хотелось бы самому ехать на лошади по белой от пыли дороге, так и ваши “Сцены из русской жизни” вызывают у меня желание трястись в телеге среди заснеженных полей под вой волков. Как велико ваше искусство!

Флобер сравнивает Тургенева с Сервантесом. О такой чести писатель может только мечтать…

	Иван Тургенев 1818—1883

…Это — один мир, одна культура. Это наша Цивилизация, закат которой пришел… Нет, не он пришел к нам, а мы — к нему. Цивилизация умирает не от старости (это не “естественная смерть”). Цивилизация неосторожно заразилась смертельной болезнью… Нет, и это не точно.

Цивилизация попала в ловушку собственной гениальности. Она увлеклась наукой, наука — изобретениями, и (так случилось) мир безвозвратно подсел на электронный наркотик.

Любой наркотик меняет личность, отменяет прежние ценности. Он требует еще, еще, еще, он уводит в виртуальный мир все дальше и навсегда. Не вернешь теперь.

Компьютер, мобильник, ай-пад, твиттер — все для того, чтобы еще быстрее, быстрее, быстрее передавать мысли… Простите, у нас — что, стало больше мыслей?

Скоро это будет другой мир. Это уже другой мир (на той же планете, с теми же, казалось бы, человечками), но — без Тургенева, Флобера, без Толстого и Шекспира. Те популярные у школьников книжечки, где “Гамлет” уместился на одной странице, а “Война и мир” на двух — это иллюзия знания, иллюзия культуры. Такая же иллюзия, как наркотическая эйфория, когда ширнувшийся ощущает себя гением, красавцем, счастливчиком. Он хихикает над вами, потому что вы дураки с вашими Гоголями, Пушкиными… Он — другая цивилизация. Он — другой. И он — Чужой. Несмотря на то, что вылупился из вас (из нас). Вас уже жуют, вас доедает Чужой, а вы все еще любуетесь белыми зубками.

“Говорить о писателях, восхищаться Мопассаном, Флобером или Толстым, — было для него наслаждением. Особенно часто он говорил именно о них да еще о “Тамани” Лермонтова”.

Это о Чехове вспоминает Иван Бунин, строгий ценитель, тонкий стилист, лауреат Нобелевской премии по литературе. Он дружил с Чеховым последние 10 лет его жизни; в Ялте бывал у Чехова чуть ли не ежедневно; в Москве сидел у Чехова до двух-трех ночи, а то и до пяти утра, пока не возвращалась после спектакля, концерта, ночного ужина Ольга Книппер.

Бунин записывает слова Чехова: “После тех высоких требований, которые поставил своим мастерством Мопассан, трудно работать, но работать все же надо, особенно нам, русским, и в работе надо быть смелым”.

Что такое смелым? В данном случае: быть бесстрашным перед публикой и критиками. “Врать против условий сцены” (против шаблонов) и получать за это скуку и негодование публики, хамство и насмешки рецензентов.

Бунин пишет о них: “Много горечи они влили в его душу, и без того отравленную русской жизнью”. Важное замечание. Русская жизнь, которая отравила душу Чехова (и не только его), это жизнь до 1917 и даже до 1905 — до всех революций. Это та жизнь, которая отсюда, из ХХI века, представляется нам тихой, мирной, блаженной.