Вл. И. Немировичу-Данченко. Телеграмма
Телеграмма
16 октября 1910
Кисловодск
Радость безмерная. Получили Вашу вторую телеграмму-монстр1. Бесконечно благодарны. Вчера томился впечатлениями, не мог телеграфировать. Поздравляем Вас и всех победой таланта, труда, опыта. Победа огромная, открывающая перспективы. Уже мечтаю об иллюстрации "Мира" в первой половине будущего года и "Войны" во второй половине сезона, юбилейной2. Зачем мы не с Вами в эти знаменательные для театра дни. Рвемся к Вам. Искренно любим Вас, товарищей сослуживцев.
Константин, Мария Алексеевы
358*. Вл. И. Немировичу-Данченко
22 окт.
22 октября 1910
Кисловодск
Дорогой Владимир Иванович,
вот и я наконец пишу Вам, и то только по делу. Хочется написать Вам длинное письмо в ответ на то, которое Вы прислали жене во время моей болезни, но для этого письма нужно вдохновение, а я, как назло, ослаб за эти последние дни. Кроме того, такие письма необходимо писать самому, а мне строжайше воспрещено брать в руки перо, хотя я уже могу владеть им уверенно. Ограничусь благодарностью за это трогательное письмо и признанием в том, что оно меня растрогало до слез1.
Перехожу к делу. Конечно, с Добужинским надо приступать к работе, не может же театр зависеть от моей болезни 2. Советую только быть осторожным с Добужинским, так как в вопросах чисто режиссерских и в вопросах сценической мизансцены его легко сбить. Уйдя от своего художественного плана, он начинает блуждать и путаться. Моя мизансцена рассчитана на неподвижность, даже при самых быстрых темпах тургеневских полуводевилей. Этот внутренний темп водевиля я надеялся достигнуть быстро сменяющимися душевными приспособлениями. А что, если мое затянувшееся поправление продержит меня на положении больного еще многие месяцы! На меня нападает отчаяние от медленности хода выздоровления. Я точно замер на одном месте, дошел до бульонной котлетки, до вставания с постели на два часа в день, и дальше этой точки поправление не двигается.
Намерение к 15 ноября вернуться в Москву кажется теперь неисполнимым, а, по словам доктора, мой организм настолько надорван и изнурен как предшествующей работой, так и самою болезнью, что он не удивится, если я к январю месяцу не приду в норму. Кто же тогда будет играть князя в "Провинциалке"? 3
Не знаю пьесы Гамсуна, не знаю Ваших условий, и мне очень трудно сказать о распределении ролей.
Страшновато за Гзовскую, если она и в этой роли так жестоко провалится. Ее песенка в нашем театре будет спета, так как и роль Тины пока не ее дело 4. Впрочем, она смела и мужественна.
Теперь следующее: не забудьте, что Бенуа расстался с нами с определенным заказом на "Жоржа Дандена" и на "Мнимого больного". Последний уже сыгран в Малом театре. Необходимо написать что-нибудь Бенуа, иначе он обидится, а его обида весьма опасна, так как весь его сплоченный кружок, состоящий из лучших и наиболее нужных для нас художников, отвернется от нас вслед за ним. За "Мнимого больного", которого, вероятно, он уже сработал, очевидно, придется ему заплатить. Заказ Бенуа -- это последняя заготовленная мною постановка, поэтому пора бы уже думать и о будущем5.
Просматривая Достоевского, я убедился, что "Униженные и оскорбленные" почти целиком укладываются в сценическую рамку следующим образом6. В вечере первом -- роман Наташи до отъезда Алеши включительно. В вечере втором -- роман Нелли и заключительная сцена -- примирение. Вот как распределяются эти сцены:
Чтение введения.
1) Сцена у стариков Ихменевых (уход Наташи) -- 10 минут.
2) На улице (свидание с Алешей и отъезд его с Наташей) -- 25 минут.
3) Опять у стариков Ихменевых (сцена с медальоном) -- 25 минут.
Все эти сцены -- 1-й акт.
Затем:
4) У Наташи (1-й приезд князя) -- 60 минут. Это 2-й акт.
5) У Наташи (разрыв с князем) -- 60 минут. Это 3-й акт.
6) У Наташи (свидание с Катей, отъезд Алеши, скандал с князем) -- 25 минут. Это 4-й акт.
Три антракта по 10 минут -- 30 минут. Итого 4 часа 5 минут. 2-й вечер.
1) Роман Нелли (в кондитерской; здесь же смерть Шульца) -- 10 минут.
2) У Ивана Петровича (второй приход Нелли) -- это 8 минут.
3) На дворе у Бубновой -- 15 минут.
4) В трактире Маслобоевым (подсократить) --15 минут.
5) У Бубновой (похищение Нелли) -- 8 минут. Это 1-й акт.
6) У Ивана Петровича (Ихменев предлагает взять к себе Нелли, та его оскорбляет) -- 20 минут.
7) Там же (Иван Петрович болен; Нелли за ним ухаживает) -- 15 минут.
8) Там же (приезд князя) -- 15 минут. Это 2-й акт.
9) В ресторане (изумительная сцена с князем) -- 60 минут. Это 3-й акт.
10) У Ихменевых (рассказ Нелли; примирение с Наташей) -- 60 минут.
Три антракта по 10 минут -- 30 минут. Итого 4 часа 13 минут. NB. можно сделать много сокращений.
Балиев пишет мне, что приедет сам Метерлинк, а жена в своем письме об этом ничего мне не пишет. Как оправдаться перед ними за пропуск "Леса" и "Кладбища"? Мне чудится такой фортель: "Синяя птица" идет по утрам для детей. Отговориться, что детей пугает эта сцена в "Лесу", а посему ее пришлось выпустить. Что касается "Кладбища", декорация которого была сделана и акт срепетирован, а музыка написана, пришлось ее выпустить потому, что она удлиняла спектакль благодаря механической трудности постановки этой картины на целых полчаса. Это происходило тогда, когда к концу спектакля пьеса должна была лететь на почтовых. Как это говорится, чтобы не показывать французам, не обижая Метерлинка, наших секретов. Сказать, что наши пайщики, которые собираются послать пьесу в Париж, запретили нам продавать эту постановку как по частям, так и в целом.
Крепко обнимаю Вас и от души желаю сил и здоровья для Вашего трудного дела.
Всем артистам и сослуживцам низкий поклон.
Сердечно любящий Вас
К. Алексеев
359*. О. В. Гзовской
Кисловодск 22 окт. 910
22 октября 1919
Дорогая Ольга Владимировна!
Простите, что пишу на клочках и своею собственною кровью. Это потому, что уцелело самопишущее перо только с красными чернилами, других же перьев у меня нет; во-вторых, потому что, лежа в кровати, гораздо удобнее писать на блокнотах.
То, что я пишу Вам собственной рукой, а не диктую -- большой секрет, и вот почему: мне строжайше запрещено писать самому, и жена за это жестоко карает меня, лишая любимых кушаний и конфет (сегодня она и дети уехали в горы смотреть снег, который выпал ночью и лежит весь день на Седле-горе, нашли что смотреть!).
Если в театре узнают, что я пишу письма собственноручно, будут обижаться при получении диктованных писем. В другой же раз мне не удастся избежать бдительного взгляда моей строгой жены. Конечно, ей покаюсь сегодня и буду за это лишен яблочного пюре. Его заменят самбуком, который я ненавижу. Ох! Я это чувствую. Но мое дело к Вам настолько важно, что стоит маленькой жертвы. Кроме того, мне необходимо писать самому, а не под диктовку; едва ли Вам будет приятно сознавать, что есть третье лицо, которое слышит все художественные интимные тайны, которых я должен коснуться сейчас. Я мог бы обратиться только к жене, но мне жаль ее, она так занята и так замучилась с нами.
Еще одно предисловие: я, вероятно, не кончу сегодня этого письма, так как это мой первый опыт, и пошлю его неоконченным. А Вы разрешите ли мне в другой раз диктовать все эти художественные тайны Кире? Напишите об этом словечко.
Итак, временно забыв об успехе, обратимся к работе. Что у Вас вышло из Екатерины Ивановны1 -- не знаю, так как ровно никому не верю. Очень вероятно, что то, за что Вас бранят, достойно похвалы с педагогической точки зрения. Так, например, если Вы в драматических сценах стремитесь прежде всего к естественности, а не к вулканической силе, насильственно вызванной, это похвально для нас, специалистов, и не похвально с точки зрения профанов, т. е. критиков. Издали я могу только кое-что знать по прежним занятиям с Вами и, во-вторых, догадываться кое о чем, на что намекают критики и письма. Так, например, мне писали, что на репетициях Вы удивили нервом и проблесками настоящего темперамента. Писали также, что на спектакле было хуже. Понимаю. Во-первых, понятное волнение при исключительно неудачных для Вас условиях дебюта, а во-вторых, -- привычка боевого коня, увидавшего толпу народа и услыхавшего боевые сигналы.
Это вопрос первый, о котором надо говорить, так как я уверен, что ощущение публики и показывание себя и своих чувств -- было. От него отрешаются годами и притом только при условии благоприятной обстановки и атмосферы, которых у Вас до сих пор не было. Игра по ту сторону рампы, как писали где-то; некоторое отличие в тонах с нашими актерами (об этом нигде не писали, это мое предположение) и, наконец, многие старые привычки -- все это результат ощущения публики.
Как бороться с этим, Вы теперь знаете не хуже меня: круг, развитие наивности, ощущение общения, ощущение близости объекта и приспособления. Вот что заставляет совершенно забывать о публике, так как некогда о ней думать. Слишком много душевных задач и без нее.
Но вот что Вы еще недостаточно цените (хотя, конечно, понимаете) -- это то общее сценическое самочувствие, которое создается из всех этих служебных ощущений -- сосредоточенность, ощущение общения (лучеиспускание и лучевосприятие), ощущение объекта и, как естественное следствие такого самочувствия, -- подбор приспособлений 2.
Кажется, удавалось доводить Вас до правильного творческого ощущения -- на репетициях за столом. Стоило Вам встать и начать двигаться -- это ощущение нарушалось или совершенно заменялось актерским самочувствием. Впрочем, однажды, у меня в зале, Вам удалось немного действовать при правильном самочувствии (одна из первых репетиций "Свадьбы Фигаро"). Однако на сцене мне не удавалось еще угадывать в Вас такого правильного творческого самочувствия. Оно приобретается на самой сцене, оно требует работы не столько дома, сколько на сцене, в самый момент пребывания перед публикой. Вот при такой обстановке почувствуйте и познайте все, что Вы усвоили в теории (т. е. круг, наивность, общение, объект. Я не упоминаю аффективных чувств и приспособлений, так как и те и другие явятся, лишь только будет готова почва для них).
Поэтому каждый спектакль -- это дорогой урок для Вас. Не каждый день можно собирать публику и устраивать обстановку спектакля для такого урока. Дорожите же этими спектаклями, как уроками. Все это я пишу потому, что знаю у Вас один недостаток: "Мне надо было ехать поскорее на поезд в Ярославль, -- рассказывали Вы мне, -- я отмахала "Цезаря и Клеопатру", все равно публика дура, и никто ничего не понимает...".
Вот это большой вред, так как такой спектакль приносит десятеричный вред.
Получить болезнь (например, тиф) ничего не стоит, и она развивается с необыкновенной быстротой, но здоровье возвращается золотниками. Это я испытываю и сейчас. То же и в данном случае, о котором идет речь. Штамп, ремесленный прием -- это болезнь, они вкореняются с быстротой заразы: один, два спектакля и, незаметно для себя, штамп уже въелся в мускулы, и в нервы, и в мозг. Чтобы вытравить этот штамп -- надо не меньше 20, 30 спектаклей, а иногда и больше. Математика иллюстрирует Вам приносимый вред и трудность его исправления: как 2 относятся к 30.
Роль Кати Вам не подходит ни с какой стороны. Почему Вы достоевская женщина! Но Вы будете хорошо, логично, просто и искренно чувствовать в этой роли. Создастся образ -- Ваш, не Достоевского, может быть, но он будет художествен, приятен и, главное, принесет Вам как артистке не вред, а пользу. Надо не только получить правильное творческое самочувствие на публике, но надо приучить к нему всю себя: мышцы, нервы, мышление и пр.
Только тогда, когда образуется правильная привычка (очень важная вещь во многих отделах техники и самочувствия), Вы будете считать себя вне опасности сценической заразы. Чтобы образовать и укрепить эту привычку, надо сотни правильных спектаклей с верным самочувствием. Объяснюсь на примере. Допустим, что Вы сыграли 30 спектаклей с правильным самочувствием и только один спектакль -- с актерским. Какой же результат? Вы вернулись к прежнему положению и ни на йоту не двинулись вперед. Не думайте, что преувеличиваю. Именно для Вас, у которой сильно въелись штампы Малого театра, мои слова и цифры -- не преувеличение. Верьте мне, что это так.
Устал, кончаю. Целую Вашу ручку. Влад. Алекс. низко кланяюсь. Будьте здоровы, терпеливы и мужественны.
Сердечно преданный
К. Алексеев
Спасибо за хорошую телеграмму. Очень тронут.
360*. Н. В. Дризену
Кисловодск
8. 11. 10.
8 ноября 1910
Многоуважаемый Николай Васильевич!
Великодушно простите, что не сам пишу письмо, а лишь диктую. Нахожусь еще в Кисловодске, на положении больного, и потому писать мне воспрещено. Только недавно я получил позволение прочесть корреспонденцию за время моей болезни; таким образом, только на днях я прочел Ваше письмо, которое меня искренно тронуло. Спасибо Вам за него и за ободрение припиской о театре Рейнгардта1.
Все-таки он молодец и единственный из западных театров ищет нового, если не считать Художественного театра в Мюнхене. Прошу передать мое почтение Вашей супруге.
Я и жена шлем Вам привет.
Сердечно преданный
К. Алексеев