Литературы средней азии 6 страница

Вторая часть книги, созданная много позже первой, написана в иной тональности. Мотивов безысходности в ней уже нет. Поэт воспевает земную жизнь, видя теперь истинное служение богу в служении ближнему: «О Рама! // Бог из Рода Рагху! // Одари меня новой мудростью... // Наставь меня, что счастье // Не в страстях, // Истинное счастье в служении ближнему!»

Успехи Шиваджи, формирование Махараштры как самостоятельного государства заставили Рамдаса превратить свое вероучение в оружие борьбы. Он был, пожалуй, единственным бхактом Индии, который открыто призывал народ к оружию. Его молитвы были похожи скорее на военные гимны, чем на мирную проповедь: «О господь! Уподобь мой стих пушке, которая от прикосновения фитиля изрыгает слепящее пламя и гонит губительное ядро; надели его способностью Ханумана, вмиг взбегающего в поднебесье; надели его силой урагана, приводящего в движение все, что встречает он на пути своем» (пер. В. Ламшукова).

В литературе позднего бхакти Тукарам и Рамдас занимают особое место, ибо нет в ней других столь ярких лириков, которые принадлежали бы религиозной традиции и в то же время обладали бы столь обостренным гражданским чувством. Для Махараштры имена Тукарама, Рамдаса, Шиваджи были поистине великими. В условиях жесточайших междоусобных войн и вечной опасности они сохранили душевное целомудрие, чистоту помыслов и высоту целей.

445

ПРИДВОРНАЯ ПОЭЗИЯ ХИНДИ

В культуре Индии XVII в. возникло, как уже говорилось, новое явление — поэзия рити (ритикавья) на языке хинди (диалект брадж). Это была орнаментальная поэзия усложненного стиля, ориентирующаяся на санскритскую поэтику, откуда и был заимствован сам термин «рити». В классической индийской поэтике он означал «стиль» и являлся, наряду с дхвани (скрытое содержание поэзии, букв. «отзвук»), раса (поэтическая эмоция, букв. «вкус»), аланкара (поэтическая фигура, букв. «украшение») и вакрокти (метафора, букв. «гнутая речь»), одним из пяти основных ее принципов. В средневековой литературе термин «рити» утратил свой первоначальный, узкий смысл и стал употребляться как некое обобщающее определение высокой (в отличие от проповеднической литературы бхакти) поэзии (рити-кавья) и поэтики (рити-шастра). Почему он приобрел такое широкое значение в Позднее Средневековье, сказать трудно. По-видимому, его следует толковать как категорию особой «стильности» литературы в духе придворного искусства того времени.

Чаще всего поэты рити писали любовную лирику, выдержанную в шрингар-раса (раса любви), что естественно, поскольку рити-кавья возникла в русле бхакти. Одним из немногих поэтов, который писал стихи, проникнутые не шрингар-раса, а вир-раса (раса героизма), был Бхушан Трипатхи (1613—1715), придворный поэт Шиваджи. Но и его героические песни не отличались по общему стилю от рити-кавья.

Индийская классическая поэтика предписывала литературе в шрингар-раса определенные сюжеты (в средневековой литературе, как правило, связанные с любовными похождениями Кришны), строго канонизированные приемы, традиционные нормы в описании героев и героинь, чувства любви и пр. Поэты рити не просто соблюдали эти нормы; а превратили их в единственный предмет своей поэзии, поскольку не сюжет интересовал их, а различные тонкости поэтического мастерства. Поэт обращался к Кришне или его возлюбленным, но герои были для него лишь поводом показать искусство владения правилами поэтики. Так поэзия и поэтика поменялись местами, и последняя стала не столько средством, сколько целью.

Поэзия рити дает право считать ее формалистической. Пристрастие к изысканности, своего рода литературное гурманство, безусловно, суживало диапазон искусства, но оно и расширяло функции поэзии в целом, выводя ее за рамки религиозной проповеди. Аналогии, приводимые многими индийскими исследователями между рити-кавья и санскритской лирикой периода упадка (XII—XIII вв.) с ее поэтической изощренностью, подчеркнутой ученостью и чрезмерным креном в эротику, не лишены убедительности, однако следует помнить, что у поэтов XVII в. были собственные задачи: своим творчеством они утверждали, что брадж, так же как и санскрит (или для куртуазной поэзии могольского двора — фарси), пригоден для изысканной и тонкой поэзии.

Наиболее талантливым поэтом школы рити считается Бихарилал Чаубе (1603—1664/65). Предание так рассказывает о начале его удивительной карьеры. Джайпурский раджа Джайшах, женившись на юной принцессе, забросил государственные дела и предался любовным наслаждениям. Всякого, кто нарушал его покой, казнили на месте. Никто из приближенных не решался напомнить монарху о государственных делах, и вот по их просьбе Бихарилал, тогда еще малоизвестный поэт, написал двустишие о шмеле и розе, спрятал его в бутоне цветка, который положил на пустой трон. Традиционный в индийской поэзии образ, обыгранный несчетное количество раз сотнями поэтов, зазвучал у Бихарилала неожиданно и ярко. Не шмель — этот вечный и неутомимый искуситель — покоряет доверчиво открывшийся ему навстречу цветок, а бутон еще не расцветшей розы пленил шмеля своей прелестью, лишив его силы и власти:

Нет на цветах пыльцы, нет на кустах цветов.
Весны не будет ныне — убит бутоном шмель.

Согласно преданию, двустишие возымело должное действие, а восхищенный талантом поэта Джай-шах пригласил Бихарилала ко двору и заказал ему семьсот строф. Так появилось на свет знаменитое «Сатсаи» («Семьсот строф», 1663). Вряд ли найдется в литературе хинди после «Рамаяны» Тулсидаса произведение более популярное, чем «Сатсаи», породившее обильную комментаторскую литературу и множество подражаний. Это свободное поэтическое произведение, не связанное сюжетом, состоит из отдельных двустиший, каждое из которых представляет собой законченную лирическую миниатюру, — произведения поэтов XVII в. часто распадаются на отдельные строфы, не связанные в единое целое. В «Сатсаи» мы находим великолепные образцы поэтических фигур, среди которых особенно много разного рода артха-аланкара (семантических украшений стиха). Бихарилал мастерски владел техникой санскритской поэтики, он создавал замечательные строки о природе, любви, красоте человеческого тела и любовной страсти. Вот, например, одна из строф «Сатсаи», в которой обыгрывается традиционный для индийского искусства мотив

446

разлуки. Согласно устоявшейся традиции героиня, разлученная с любимым, чахнет, и с ее худеющих рук спадают кольца и браслеты — образ, любимый в индийской живописи и литературе, ставший как бы символом любовной тоски (вспомним «Шакунталу» Калидасы). У Бихарилала он получает новое освещение:

Из страха с похудевших пальцев перстни потерять,
Она идет с воздетыми руками.
Как будто бы готова разлуки океана измерить глубину.

Бихарилал расширяет тематический круг поэзии шрингар-раса. Он пишет не только о любви Кришны и Радхи, но и о современной ему феодальной семье, о чувствах женщины, покидающей отчий кров и уходящей в дом мужа, об отношении невестки со свекром и т. п. Поэт так педантично и виртуозно описал в своем «Сатсаи» женскую одежду и украшения, что теперь мы можем представить себе средневековый быт разных слоев городского населения Индии.

Изящная, изысканная поэзия Бихарилала порой сложна для восприятия, но в ней нет пустого, пусть и виртуозного, версификаторства, которое стало целью эпигонов самого Бихарилала.

446

ПОЭЗИЯ ФАРСИ

Пристрастие к грабительским войнам, кровавым расправам с противниками, жестоким казням и пыткам не мешало могольским императорам любить изящную словесность, живопись, музыку и слыть щедрыми меценатами. Пожалуй, лишь один Аурангзеб был равнодушен к искусствам (известно, что он запретил музыку при своем дворе) и откровенно предпочитал поэтам солдат. Его дочь, талантливая поэтесса Зебунниса (1639—1702), пожизненно заключенная им в замок, в послании к отцу писала:

О сладкоголосый соловей, замолчи и останови свой вопль.
Нежная натура султана не выносит пения.

(Перевод С. Айни)

Литература могольского двора создавалась на языке фарси, и в XVII в. в ней господствовал так называемый «индийский стиль». Его признаки впервые появляются в поэзии и прозе Герата (литературный центр Хорасана) уже в XV в., где в придворной литературе постепенно воцарялся дух галантный и прециозный, а строгая ясность староперсидской поэзии уступала место стилю туманному и виртуозно-изысканному. Очень скоро, однако, с падением Хорасана и массовой миграцией персидских поэтов этот стиль стал достоянием других литературных центров: прежде всего Индии (XVI—XVII вв.), а позже (XVII—XVIII вв.) Средней Азии, Афганистана и снова Ирана. Вероятно, оттого, что свое окончательное оформление он получил в Индии, а свойственная ему усложненная форма для классической персидской литературы была неприемлема, в Иране за этим стилем закрепилось название «индийский», в то время как в Индии, в литературе урду, он стал называться «персидским». И в том и в другом случае понятия «индийский» и «персидский» — просто условное литературное (а не национальное или географическое) определение особого поэтического стиля.

Поэзия «индийского стиля» — это не только поэзия усложненной формы, как могло бы показаться на первый взгляд, но и сложная философская лирика, форма которой адекватно выражает глубину ее содержания. Философская сущность поэзии «индийского стиля» складывалась под воздействием идей Алишера Навои (1441—1501), определенным влиянием индийской идеалистической философии (в частности, учения Рамануджи — XI—XII вв.) и представляет собой своеобразное развитие философского мистицизма классических суфийских поэтов.

Суфизм, как и бхакти, в XVII в. изменился, что сказалось прежде всего в признании за действительностью определенной доли реальности и истинности.

Никто не видит собственной спины,
А радость — на виду. И не должны
Земных утех мы избегать и думать
Про ад и рай. Они нам не видны, —

(Перевод Я. Козловского)

пишет классик «индийского стиля» Бедиль, о котором речь пойдет ниже.

Логическим следствием нарушения классической суфийской гармонии было расширение поэтического словаря. Многие поэты этой школы вводят в свои стихи вульгарную лексику, иногда откровенно базарную, подробно описывают явления природы, животных и растения, почти не встречавшиеся в классической поэзии. Традиционная суфийская символика, от которой поэты «индийского стиля» в принципе не отказываются, иногда принимает в их стихах другой оттенок: происходит определенная конкретизация абстрактных суфийских символов. Конкретные слова, которые в классической суфийской философии и поэзии были символами абстрактных понятий, в поэзии «индийского стиля» часто возвращаются к своему конкретному смыслу, иногда приобретая противоположное классическому суфизму значение.

447

Бедиль пишет:

Покуда у меня есть дыхание, сила моей надежды не уменьшается,
Я из племени Машраба, мое вино — в кувшине, а роза — в цветнике.

(Перевод З. Ризаева)

(Баба-Рахим Машраб — крупнейший узбекский поэт (ок. 1636—1664 гг.) писал персидские газели.)

В стихах поэтов «индийского стиля» отразились философские споры их времени, круг тем которых был необычайно широк: от космогонии и происхождения жизни на земле до сложных взаимоотношений сторонников и противников философской системы Навои. Часто содержание того или иного стихотворения может быть раскрыто с учетом знания не только суфийской терминологии и ее нового освещения, но и малейших оттенков в мировоззрении самих поэтов, их отношений друг к другу.

Не отрицая идеи «первопричины», поэты «индийского стиля» много газелей посвящают воспеванию «цветника единства» (А. Навои), т. е. единства бытия и бога, человека и бога.

Влюбленный и возлюбленный не совершенны без их соединения.
Лучшим доказательством этому являются лук и стрела.

(Калим Хамадани, XVII в. Перевод З. Ризаева)

В любой форме влюбленный и возлюбленный связаны.
Если ты красоту уподобляешь розе, то ишк [уподобляй] соловью.

(Исмаил Кашмири Бинеш, ум. 1688. Перевод З. Ризаева)

Излюбленной поэтической формой поэтов «индийского стиля» была газель. XVII век в персоязычной литературе называют обычно «веком газели». Как правило, это философская миниатюра, сложная по форме и содержанию и значительно отличавшаяся от интимно-лирической и суфийской газели предшествующего времени.

Одним из выдающихся литераторов этого времени, вобравшим в свое творчество многие особенности эпохи, был Мирза Абдулкадир Бедиль (1644—1720). Он, как никто, восславил мир земной, человека и труд его, знания и разум, справедливость и равенство. В своей знаменитой и последней поэме «Ирфан» («Откровение») он писал:

Составлен список «Ирфан»
Из дел человека.
Сколько может чудес создать этот чародей,
Какую смуту он способен посеять!

(Перевод С. Айни)

Иллюстрация:

Осенний праздник огней — дивали

Миниатюра могольской школы 1680 г.
Нью-Дели, Национальный музей

С верой в разум человеческий у Бедиля идет рука об руку вера в неделимое единство мира и бога.

В юности Бедиль был дервишем и маджзубом, знахарем и аскетом. В рваной одежде, босой, полуголодный, а иногда по нескольку дней не принимая пищи, он скитался по стране. Его посещали видения, он впадал в экстаз и слагал свои маснави, наиболее известной из которых была «Тилисм-и хайрат» («Талисман озарения»).

После долгих странствий он отошел от крайних вероучений и стал убежденным приверженцем одного из толков суфийского учения, согласно которому реально лишь бытие и первопричина. Подобно маратху Рамдасу и сикхам Намдеву и Говинду, великий поэт по только не отвергал мирскую жизнь, но, напротив, сурово порицал отрешенное и бездеятельное упование на бога.

448

Одно из течений суфизма, возникшее еще в XIII в., учит:

Сердце — Возлюбленному,
Руки — к делу.

(Перевод И. М. Муминова)

Бедиль проповедовал то же. Он славил равно всякий труд:

Разве Моисей стыдился быть пастухом?
Что потерял Авраам, занимаясь строительством?
На этом лугу каждый цветок имеет свою весну.
Всякий, у кого были руки, у того было и дело.

(Перевод И. М. Муминова)

Бедиль считается классиком «индийского стиля». Его образы сложны, философски глубоки и многозначны. Простые слова порой слагаются в его стихах в сложнейшие метафоры, необычайно глубокие по мысли и красивые по звучанию. Вот, например, поэт рассказывает о бедняке, который наблюдает торговлю невольницами. У него нет денег купить приглянувшуюся ему красавицу, и он с грустью смотрит, как богач, накрыв женщину покрывалом, уводит ее к себе в дом. Заключает стихотворение Бедиль таким бейтом:

Красота непокрытая стала красотой уединения,
Ясный смысл превратился в загадку.

Творчество Бедиля постигла жестокая судьба. Он не был при жизни популярен в Индии — отчасти потому, что писал на фарси, отчасти потому, что был необычайно сложен.

Широкая известность пришла к нему после смерти. Во всех литературах мусульманского мира в XVIII в. возникает направление, получившее название «бедилизм». Оно, как правило, охватывало философскую лирику, сложную по содержанию и форме, близкую по характеру поэзии «индийского стиля» и с ее достоинствами и с ее издержками.

Толкование многозначной поэзии Бедиля и при жизни поэта и в наши дни порой бывает пристрастным и односторонним. Знатоки суфизма как в прошлых веках, так и сейчас превозносят его произведения как истинно религиозные, с другой стороны, известен, например, такой факт: в конце XIX в. один бухарский эмир запретил чтение стихов Бедиля, сочтя все творчество поэта откровенно атеистическим.

448

ЛИТЕРАТУРА УРДУ

Некоторые произведения Бедиля написаны на так называемом «хиндави», языке, за которым в середине XVIII в. закрепилось название «урду». В XVII в. уже можно говорить об успешном развитии этой новой для Индии литературы, в значительной степени продолжавшей традиции культуры фарси.

На языке урду существовало две школы — северная и южная. В XVII в. ведущую роль играет южная, или деканская, школа с двумя основными культурными центрами — Биджапуром и Голкондой. Выдающимся поэтом биджапурского двора был Мухаммад Нусрати (ум. 1684), владевший в равной степени многими поэтическими жанрами — маснави, газелью, касыдой. Знамениты три его маснави: «Гульшан-е Ишк («Цветник любви»), «Книга об Али Адиль-шахе» («Али-наме»), «Тарикх-е Сикандари» («История царствования Искандара»). В первой маснави, созданной в духе персидской классики, поэт использует популярный в Южной Индии сюжет о любви мусульманского принца Манохара к бенгальской девушке. Две другие маснави — сказания об Али Адиль-шахе II и Искандаре — напоминают виргатхи (героические песни эпического характера у народов Северной Индии). Героические поэмы Нусрати, найденные совсем недавно, воссоздают исторические картины жизни Декана с его красочными пейзажами. Легенда рассказывает, что даже жестокий и фанатичный Аурангзеб, покорив Биджапур (1684), признал талант Нусрати и пожаловал ему звание «царя поэтов».

Среди поэтов биджапурского двора большой известностью пользовался еще один поэт — Хашими (ум. 1697). Его маснави «Юсуф и Зулекха», написанное на традиционный персидский сюжет, славится как произведение, оригинально трактующее традиционную тему.

Другим культурным центром литературы урду было княжество Голконда, которое прославили своим творчеством правитель княжества Муххамад Кули Кутб-шах (1580—1611) и Мулла Ваджахи (ум. 1660). Мулла Ваджахи был крупнейшим литератором своего времени. Его знаменитая маснави «Кутб и Муштари» (1608) считается непревзойденным по форме произведением южной школы. Он посвятил ее своему патрону Кули Кутб-шаху, воспевая его доблесть, подвиги, благородство и любовь к бенгалке Муштари. Действительная история искусно переплетается в поэме с художественным вымыслом. Сюжетным фоном служат пейзажи Декана (действие происходит главным образом в районе между Бенгалом и Южной Индией), вводится множество индийских реалий: растений (лотос), животных (койль, чакора), описываются индусские народные праздники (холи, дивали). Все это было новым для мусульманской индийской литературы того времени, поскольку, как правило, поэты и прозаики урду писали о чужой для них и никогда ими не виденной природе Ирана.

449

Интересен и лексический строй этого произведения. По традиции маснави открывается восхвалением Аллаха (в этой части преобладает арабо-персидская лексика), далее следует основная часть — любовная история, где преобладают слова местных диалектов и санскрита.

Подлинную славу Мулла Ваджахи принесло его сочинение «Сабрас» (1635) — первое художественное прозаическое произведение на языке урду.

Это традиционная суфийская аллегория на распространенную в персидской литературе тему о борьбе Ишка (любовная страсть) с Аклем (разумом). Однако по своему стилю «Сабрас» отличается от множества подобных произведений, существовавших до него и возникших ему в подражание. Оно читается как увлекательный роман, где персонифицированные чувства и мысли, желания и страсти человека действуют почти как живые люди. Сюжет «Сабрас» строится, казалось бы, на тривиальной любовной истории о разлученных любовниках и их долгожданной встрече. Персонажи четко разделены на два лагеря. С одной стороны — правитель страны Систан (Царство головы) Акль (Разум) и его сын Диль (Сердце), наместник страны Тан (Тело) со своими сторонниками, с другой — падишах обширных пространств, включающих небо, Ишк (Любовь) с дочерью Хусн (Красота), которая живет в городе Дидар (Лицо), и их приближенные. Сюжетную канву составляет поход Диля за амритой (напиток бессмертия), источник которой находится в священном саду у Хусн. Интересно, что мечта об амрите возникает в «Сабрас» дважды, и оба раза на пиру, за чашей вина: вино — спутник суфия на пути мистической любви. После увлекательных приключений Диль преодолевает все препятствия, соединяется с Хусн, в которую был давно влюблен, увидев когда-то ее портрет, пьет амриту и приобщается к бессмертию.

В «Сабрас» нет сухих теологических рассуждений, поэт не растолковывает символического значения образов, видимо полностью доверяя знаниям своего читателя. Он излагает сложные морально-этические доктрины суфизма, искусно переплетая суфийскую символику с мифологическими и фольклорными мотивами.

Так же как в маснави «Кутб и Муштари», Мулла Ваджахи вводит в свое повествование множество элементов индийской традиции. Его Диль, например, был «несравненным в ношении лука» — чисто индийская деталь характеристики, свадьба Диля и Хусн празднуется по индуистским обычаям, персонажи «Рамаяны» — Рама и Хануман — упоминаются как идеальные герои, достойные поклонения, встречается даже священная река индусов Ганг. Само название произведения — «Сабрас» — также говорит об индийской философской и эестетической традиции: раса, как известно, одна из основных категорий санскритской поэтики и эстетики.

Язык «Сабрас» (сам Мулла Ваджахи называл его хинди) близок кхари-боли, диалекту Мадхъя — Прадеш, легшего в основу современного хинди. Множество просторечных оборотов, персидских, арабских, маратхских, гуджаратских пословиц и поговорок делает это произведение живым и легко читаемым.

В конце XVII в. Голконда, так же как и Биджапур, пали под нажимом Аурангзеба. Культурный центр переместился в Аурангабад. Литература утратила оптимистические тона, популярными стали трагические сюжеты. Последним поэтом, как бы завершающим литературу ранней деканской школы и открывающим новый период в истории литературы урду — период зрелости, был признанный «отцом» поэзии урду Мухаммад Вали Аурангабади, творчество которого приходится в основном на следующее столетие.

XVII век в истории литератур Индии можно рассматривать как своего рода итог затянувшегося Средневековья. Индийские литературы этого века во многом продолжали предшествующие традиции. Однако в их развитии наметились и новые тенденции — в частности, тенденции к секуляризации, к более тесной связи с политической и социальной реальностью, к взаимному обмену между литературами. И хотя окончательный переход от культуры Средневековья к Новому времени произошел в Индии лишь в XIX в., XVII век подготовил почву для такого перехода: достижения его литературы сыграли в этом немалую роль.

450

НЕПАЛЬСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

XVII столетие завершает в Непале так называемый «золотой век» — продолжавшееся около трехсот лет правление индуизированной неварской династии Малла, власть которой распространялась на центральный Непал (Княжества Патан, Бхадгаон, Катманду). С XVII в. начинает изменять свой облик средневековая литература Непала — практически литература трех вышеназванных княжеств. В частности, с этого времени наблюдаются некоторые сдвиги в структуре жанров. Они постепенно отходят от первоначальной канонической формы, меняя порою и свое функциональное назначение.

При дворе Малла продолжала процветать натака — драма, перенесенная на непальскую почву из соседнего индийского княжества Митхилы. Источники, из которых авторы черпали сюжеты, оставались прежними — индийские эпические поэмы и пураны. Соответственно неизменным оставался и набор сценических персонажей. Так, одна из драм, посвященных Кришне, автором которой считается раджа Трейлокья Малла, описывала любовные похождения этого чрезвычайно популярного бога-героя; драма Джитамитры «Похищение Мадаласы» излагала историю одной из небесных дев-апсар, о которых рассказывалось в «Бхагавата-пуране» и «Маркандейя-пуране». Из последней майтхильский пандит Ваншамани Оджха (а не бхадгаонский раджа Джагджьёти Малла, как утверждают авторы придворных хроник того периода) позаимствовал авантюрный сюжет и героя, принца Кувалаяшву, для своей пьесы «О веселом Кувалаяшве», пользовавшейся при бгхадгаонском дворе большой популярностью.

На развитие непальской драмы значительное влияние оказывали также традиционные индийские теории музыки и сценического искусства, зафиксированные в многочисленных трактатах. О том, что эти теории были известны в Непале, свидетельствует, в частности, сочинение «Солнце музыки», представляющее собой комментарии к южноиндийскому трактату о музыкально-драматическом искусстве и написанное в начале XVII в. раджей Джагджьёти Маллой в соавторстве с майтхильским пандитом Ваншамани. Тот же Джагджьёти Малла является автором книги «Квинтэссенция музыкального искусства», в которой излагается система эстетических взглядов, выработанных им на основе изучения нескольких индийских трактатов о музыке и драме.

Во всех натаках, написанных в XVII в., герои, событийная канва, а также художественные средства, освященные многовековой традицией, все еще сохраняли свою неприкосновенность в ущерб творческой индивидуальности автора. И все же в непальских драмах этого периода сюжеты начинают конкретизироваться так сказать, географически. Введение некоторых географических реалий локализовало сюжет в определенных территориальных границах. Описания пейзажа теряли свой условный характер (в классической индийской драматургии они призваны были главным образом оттенять чувства героев) и как бы «заземлялись», становясь более конкретными.

Наряду со стихотворными вставками о красотах родных мест, в непальских пьесах постепенно появляются также вставки другого рода. Например, в натаке «Аромат, доносящийся с горы Малайя» (написанной, как принято считать, правителем Катманду — раджей Джагатпракашем Маллой — в период дружественного союза Катманду с Патаном) ведущий актер — сутрадхар, заканчивая в прологе традиционное посвящение радже, присовокуплял к нему хвалу его союзнику и выражал радость по поводу укрепившейся военной мощи своего княжества. Не только сутрадхаром и актрисой-нати в прологе, но и в основном тексте драм в той или иной связи упоминались имена стоявших в то время у власти раджей Малла. Все это вносило в застывший в своем постоянстве сюжет отголоски живой действительности, хотя и похвалы красотам родного края, и прославление раджей династии Маллов, кстати и некстати вводимые в канонический сюжет драм, строились в строгом соответствии с законами другого традиционного для индийского Средневековья жанра панегириков — стути.

Канонизированная форма, в рамки которой легче всего укладывались традиционные сюжеты, не могла, однако, воспрепятствовать определенной демократизации непальской драмы и театра. Именно в XVII в. часть непальских драм получает своеобразную сценическую интерпретацию, близкую по характеру к европейской опере и к европейскому балету одновременно. Здесь важную роль сыграли нач, или нритья, народные представления, сюжеты которых развертывались в основном посредством символических танцев, исполнявшихся под оркестровое и хоровое сопровождение. Под влиянием народных нритья в драме все большее значение приобретает хор, комментирующий действие, затем появляются и солисты. Монологи ведущих героев заменяются ариями. В натаке

451

«Свадьба Шивы и Гаури» раджи Джагджьёти Маллы, поставленной в 1627 г. по случаю затмения солнца, исполнялось уже пятьдесят пять арий. А в натаке «Гуляющий по саду» («Кунджабихари»), приписываемой Джагджьёти Малле, пел даже ведущий — сутрадхар. Можно думать, что народной традиции непальская драма в известной мере обязана и некоторой свободой обращения с текстом, поскольку под воздействием притья в натаке стала возможной актерская импровизация, допускающая оригинальную трактовку тех или иных известных по классическим сюжетам событий.

Самой значительной переменой в классической драме явилось, однако, то, что вместе с песней в нее проникали разговорные языки, так как тексты арий, а позднее и вообще текст драм слагались на живых индийских языках, главным образом на майтхили. В отличие от классической санскритской драмы, где герои высокого ранга говорили на санскрите, а на долю всех остальных оставались бытовавшие в тот период литературные диалекты — пракриты, в непальской натаке XVII в. все действующие лица пользовались каким-то одним разговорным языком (это мог быть один из имевших хождение в Непале разговорных диалектов с литературной традицией: майтхили, старый хинди, бенгали и др.). Что же касается государственного языка невари, для которого не были разработаны поэтические нормы, то он допускался в письменный текст драм только в ремарках и пояснениях. Правда, неварский язык употреблялся также в импровизационных частях натаки, не подлежащих письменной фиксации.

Если непальская драма XVII в. только начинает претерпевать изменения, то прозаические жанры: династийные хроники — ваншавали и описания мест паломничества — махатмья — трансформируются в значительно большей степени. Ваншавали, все более насыщаясь мифологическими сюжетами — процесс, начавшийся еще в XV—XVI вв., — превращаются в ветвь пуранической литературы. Что же касается сочинений жанра махатмья — этой своеобразной религиозной литературы, которая, в отличие от агиографической литературы — «жития святых», — излагает, так сказать, «жития святынь», то их характер тоже постепенно меняется. Из красочных описаний святых мест, которые посещали адепты всех бытующих в Непале религиозных вероучений, махатмья все больше становятся чисто проповеднической литературой. Причем вследствие характерной для Непала веротерпимости в одном и том же произведении нередко переплетаются различные религиозные воззрения. Весьма показательны в этом отношении последние произведения жанра махатмья: «Непали-махатмья» и «Багмати-махатмья» (Багмати — священная река Непала), в которых удивительно легко уживаются воззрения и культы буддизма, шиваизма и вишнуизма. В XVII в. ваншавали и махатмья писались преимущественно на языке основных жителей долины Катманду — невари, который с XIV в., со времени упрочения неварской династии Маллов, начинает заменять в этих жанрах санскрит.