Привези мне на будущей неделе список тех идиотов, что пишут в газетах так называемые литературные рецензии

…Чехов, как всякий увлеченный человек, без конца повторял какие-то особенно важные для него вещи. Поэтому местами воспоминания Бунина в точности совпадают с Куприным.

“Все нынче стали чудесно писать, — говорил Чехов решительным тоном. — И знаете, кто сделал такой переворот? — Мопассан. Он, как художник слова, поставил такие огромные требования, что писать по старинке сделалось уже больше невозможным”. (А. Куприн “Памяти Чехова”. 1904.)

После Мопассана нельзя писать по-старому. А как надо? Неужели подражать?

	Гюстав Флобер 1821—1880

“Я говорю и чувствую, как Шиллер!” — разве Несчастливцев попугай? заучил бессмысленно? Нет. Прочел, пропитался, перенял не одни лишь слова, а образ мыслей.

…“Это траур по моей жизни” — Маша говорит фразами Мопассана, но она не кокетка, не притвора. Она чувствует сильно, она глубоко несчастна, и язык Мопассана ей подходит.

И Тригорину для выражения его чувств подходит язык Мопассана. Несчастливцеву — язык Шиллера и Шекспира. Всем нам — язык Чехова (просто мы не замечаем этого) и язык Булгакова (почти не замечаем).

Куприн восторгается: “Где он(Чехов)выковывал свой великолепный, единственный в русской литературе язык?”

Как единственный? Теперь это даже странно читать. Чеховский язык такой простой, обычный, обыденный. Но Куприн написал это в 1904. Современники восхищались языком Чехова; прошло сто лет — теперь это наш язык. Жуковский и другие восторгались языком Пушкина, — теперь это наш язык*

* Или уже не наш, уже нужны построчные примечания: что такое “виждь”, “внемли”, “глаголом жги”.

. Можно не читать Пушкина, Грибоедова, Лермонтова, Гоголя, не слыхать про Чацкого, Печорина, Чичикова… и все равно, если здесь родился — говоришь их языком. (Ко всей ораве типов ХIХ века в качестве языковых образцов добавились в ХХ веке разве что Бендер и Швондер.)

До Пушкина не было огромной части языка. Не было “у лукоморья”, не было “кот ученый”, “все мы учились понемногу”, “любви все возрасты покорны”. Мы говорим их фразами. И даже не потому, что прочли сами, а потому что их язык стал воздухом над Россией. Дышим отроду, мы из него состоим. А народ всегда по-русски еле-еле “тудыть”, “эка”, “слышь”, “куды”, “тпру”. У Островского купцы еле-еле говорят по-русски. И у Чехова (в “Трех сестрах”) Ферапонт “ась?”, “не могу знать”, “подрядчик сказывал”.

Набоков в гениальном “Даре” рассказывает о писателе (почти о себе). Герой “Дара” готовится писать книгу о любимом отце:

“В течение всей весны продолжая тренировочный режим, он питался Пушкиным, вдыхал Пушкина, — у пушкинского читателя увеличиваются легкие в объеме… Закаляя мускулы музы, он как с железной палкой, ходил на прогулку с целыми страницами “Пугачева”, выученными наизусть. Пушкин входил в его кровь”.

А что входит в нашу кровь? Что входит в кровь детей, которые еще не умеют толком различить талант и пошлость. Детей, которым простое и легко понятное кажется лучше (как сосиска лучше шашлыка, потому что жевать не надо).

Поголовно закармливая детей Гарри Поттером — этими чипсами литературы, да еще на гнилом маргарине отвратительных переводов, — мы делаем всех детей духовно рыхлыми, анемичными, примитивными.

…Мопассан — ориентир не только для Чехова.

Николай Лесков о “Палате №6”: “Этот рассказ за границей стал бы выше Мопассановских. Он делает честь любой литературе”.

Лев Толстой в 1905-м настаивал (вопреки своим сотрудникам) на включении “Душечки” в “Круг чтения”: “К “Душечке” мне бы хотелось написать предисловие… Чехов был тупого мировоззрения, но чуткий художник; как Мопассан, он своим поэтическим чутьем уловил истину”.

Для Лескова, Толстого, Чехова точка отсчета — француз Мопассан. Для Мопассана точка отсчета — русские, в первую голову Тургенев, которого он считал образцом и почти боготворил.

Мопассан: “Мы начали припоминать всех знаменитых рассказчиков и превозносить людей, умевших рассказывать устно; из них самым поразительным, кого мы только знали, был знаменитый русский писатель — Тургенев”.

А у нас дело потихоньку идет к тому, что от Чехова останется Каштанка, от Пушкина — Жучка, от Тургенева — Муму... Но там, где читают Мопассана, у Тургенева шансы есть.

“Заведение Телье” — первый сборник рассказов Мопассана. На титуле посвящение: “Ивану Тургеневу — дань глубокой привязанности и великого восхищения”. Уже сотни, а может быть, тысячи раз этот сборник издавался в разных странах, на всех языках. И до сих пор он несет всем читателям Мопассана дань глубокой привязанности и великого восхищения перед русским писателем, которого они, скорее всего, не читали, но, может быть, захотят.

Розы благоухают

…Чехов пишет о Мопассане:

Хороший писатель, превосходный писатель! Удивительный художник! Страшный, чудовищный, сверхъестественный художник! Мопассан! Милая, читайте Мопассана! Одна страница его даст вам больше, чем все богатства земли! Что ни строка, то новый горизонт. Мягчайшие, нежнейшие движения души сменяются сильными, бурными ощущениями, ваша душа точно под давлением сорока тысяч атмосфер. Какое бешенство переходов, мотивов, мелодий! Вы покоитесь на ландышах и розах, и вдруг мысль, страшная, прекрасная, неотразимая мысль неожиданно налетает на вас, как локомотив. Читайте, читайте Мопассана!

	Ги де Мопассан 1850—1893

Этот панегирик произносит персонаж рассказа “Бабье царство”, но восторг столь искренен, так доказателен, серьезен (без насмешки, без иронии), что с уверенностью можно предположить: это мысли Чехова. Вот он и усадил персонажей “Чайки” читать Мопассана.

Мопассан, 1850 — июль 1893. Прожил 43 года.

Чехов, 1860 — июль 1904. Прожил 44 года.

Один, чтобы бежать от суеты, купил яхту (сперва маленькую, потом побольше).

Другой, спасаясь от суеты, купил сперва Мелихово, потом участок в Ялте.

…Чехов прочел “На воде” как свое. Лучший новеллист России прочел у лучшего новеллиста Франции свои мысли, свои обстоятельства. То, о чем пишет Мопассан, Чехов испытал на себе, читал в письмах домогающихся дам. Это вечное желание светской дамы прикарманить знаменитого писателя, музыканта, художника. Чехов узнавал эти фразы. Да и как не узнать, если все повторяют одно и то же.

И если бы только это, если бы только верное описание светской пошлости, сплетен, адюльтеров, — не было бы таких восторгов. Главное, повторим, узнал свои мысли, свои чувства — то, что еще только мерещится, мучает, а оказывается, уже сформулировано — ярко, сильно, точно.

Но что ж это за “мысль, страшная, прекрасная, неотразимая мысль неожиданно налетает на вас, как локомотив”? да еще в тот момент, когда “вы покоитесь на ландышах и розах”...

За 115 лет “Чайку” поставили тысячи раз. И каждый раз на крокетной площадке лежала открытая книга. “Что это?” — “На воде”, милочка”. И ни один режиссер, ни одна милочка не удосужились прочесть: что же там написано. А если находились, читали “На воде” (небольшой, “мистический” рассказ Мопассана) и пожимали плечами: чепуха какая-то. Но у Мопассана два текста называются “На воде”. Один — рассказ 1881 года. Другой — 1888 — размышления, путевые заметки.

Чехов прочел и забыть уже не мог; даже если бы и хотел. Там страшная мысль налетела на Чехова, как паровоз.

“Круазетт — это длинный бульвар, идущий полукругом вдоль побережья. Этот восхитительный и теплый край — в то же время цветущее кладбище аристократической Европы.

Ужасный недуг, не знающий пощады и называемый нынче туберкулезом, недуг, который гложет, жжет и разрушает людей тысячами, словно нарочно избрал это побережье, чтобы добивать там свои жертвы.

Впервые взяв в руки “На воде”, Чехов не мог и предположить, что читая насмешки над дамами, которые заманивают в свои сети романистов, читая забавные и точные мысли о ремесле писателя, вдруг попадёт под колёса.

Розы, розы, повсюду розы! Они кроваво-красные, чайные, белые или расцвеченные пунцовыми прожилками. Могилы, аллеи, места, которые еще пусты сегодня и наполнятся завтра, — все ими покрыто. Сильный запах дурманит, кружит голову, заставляет пошатываться.