При современном господстве абстракции и моды

Начало и основа всего сущего и мыслящего — действи­тельное чувственное бытие. Осознание своих жизненных потребностей в качестве общих жизненных потребностей вида (в отличие от других распространенных в природе ви­дов живых существ, не похожих на людей) —начало и ос­нова мышления. Мышление, таким образом, — это способность человека не только ощущать действительное и известное в соответствии с внешними проявлениями, но и раз­личать по существу, способность охватить и представить его во взаимосвязях. Понятие предмета —это мыслитель­ный образ его истинной сущности; представление о сово­купном целом, в котором мысль видит воплощение отра­женных в понятиях сущностей всех реально существующих предметов в их взаимосвязях, является результатом выс­шей деятельности души человека — духа. Совокупное це­лое заключает в себе также воплощение собственной сущности человека, которое является образотворящей силой мысли в произведении искусства, а эта сила и совокупность всех образно воплощенных ею реальных предметов имеет своим источником реального чувственного человека и, в конечном счете, его жизненные потребности и условия, вы­зывающие эти жизненные потребности, то есть реальное чувственное бытие природы. Там же, где мысль перестает замечать связь этих звеньев одной цепи, где она после дву­кратного и трехкратного самовоплощения начинает воспри­нимать себя в качестве собственного основания, где дух начинает считать себя не вторичным'и обусловленным, а чем-то изначальным и безусловным, то есть основой и ис­точником природы, — там не существует больше необходи­мости, там в сфере мысли царит безграничный произвол—свобода, как думают наши метафизики, — и этот произвол, подобно вихрю безумия, врывается в мир действительности.

Если дух создал природу, если мысль создала действи­тельность, если философ появился прежде человека, тогда ни природа, ни действительность, ни человек больше не нужны, их существование, будучи излишним, тем самым и вредно; излишнее становится несовершенным, когда появи­лось совершенное. Природа, действительность и человек получают смысл, оправдание своего существования лишь в том случае, если дух (абсолютный, несущий в самом се­бе свою причину и основание, сам себе закон) распоряжа­ется ими по своему абсолютному, суверенному желанию. Если дух является необходимостью, тогда природа оказы­вается чем-то произвольным, фантастическим карнавалом, пустым времяпрепровождением, легкомысленным капри­зом — «car tel est notre plaisir»—духа; тогда все чело­веческие добродетели, и прежде всего любовь, оказываются чем-то, что можно по желанию принять или отринуть; тогда все человеческие потребности превращаются в роскошь, а роскошь — в действенную потребность; тогда все богатства природы оказываются чем-то ненужным, а все извращения культуры чем-то необходимым; тогда счастье человека— лишь мелочь, а главное — государство; народ — лишь слу­чайный материал, а князь и интеллектуал — потребители этого материала.

Если мы примем конец за начало, удовлетворение за по­требность, насыщение за голод, то дальнейшее движение приведет лишь к воображаемым потребностям, лишь к ис­кусственному возбуждению голода —и таковы в действи­тельности жизненные побуждения всей нашей современной культуры, выражение которых — господствомоды.

Мода является искусственным возбудителем неестест­венных потребностей там, где не осталось естественных; но то, что рождено не действительными потребностями, — всегда произвол и тиранство. Мода поэтому — чудовищная, дикая тирания, порожденная извращенностью человеческого существа; она требует от природы абсолютной покорности; требует от действительных потребностей полного самоотри­цания во имя воображаемых; заставляет естественное чув­ство прекрасного, свойственное человеку, преклониться пе­ред безобразным; разрушает здоровье человека и пробуж­дает у него любовь к болезни; отнимает у него силу и заставляет его находить удовольствие в слабости там, где царит нелепая мода, — там считают нелепостью природу; там, где царит преступная извращенность, — там естест­венность кажется самым большим преступлением; там, где безумие поставлено на место истины, — там истину готовы упрятать за решетку, как безумную.

Сущность моды — в абсолютном единообразии; она по­клоняется эгоистичному, бесполому и бесплодному боже­ству; она постоянно стремится к произвольным переменам, ненужным изменениям, к тому, что противоположно ее сущности, заключающейся именно в единообразии. Ее си­ла— сила привычки. Привычка же — всесильный деспот всех слабых, трусливых и лишенных настоящих потребно­стей. Привычка — это общность эгоизмов, она прочно свя­зывает между собой всех не нуждающихся ни в чем свое­корыстных людей; ее искусственно возбуждает и поддер­живает мода.

Мода не самостоятельное художественное создание, а лишь искусственно выращенный отросток на теле природы, которая является для него единственным источником питания, подобно тому как роскошь высших классов питается стремлением низших, трудящихся классов к удовлетворе­нию естественных потребностей. Поэтому и произвол моды вынужден искать опоры в реальной природе: все ее порож­дения, завитки и украшения в последнем счете имеют свЬй прообраз в природе; она не в состоянии, как и наша аб­страктная мысль в своих самых далеких блужданиях, по­родить в конце концов что-либо, чего нет изначально в чувственной природе и человеке. Но образ ее действия вы­сокомерен и произволен в отношении природы: она распо­ряжается и приказывает там, где в действительности сле­дует подчиняться и слушаться. Поэтому в своих созданиях она в состоянии лишь исказить природу, но не изобразить ее; она может лишь комбинировать и варьировать, но не изобретать, ибо изобретение на самом деле не что иное, как нахождение, то есть постижение природы.

Изобретения моды имеют механический характер. Меха­ническое отличается от художественного тем, что оно пе­реходит от одной комбинации к другой, от одного средства к другому, производя все снова и снова лишь средства, лишь машину. Художественное же идет обратным путем, отбрасывая одно средство за другим, одну комбинацию .за другой, и, стремясь в соответствии с разумом удовлетво­рить свои потребности, достигает в конце концов первоисточника всех производных комбинаций, то есть природы. Машина оказывается бесстрастным и бездушным благодетелем жадного к роскоши человечества. С помощью маши­ны оно подчинило себе наконец и разум; сойдя с пути художественных исканий и изобретений, человечество все дальше отходит от своей сути и тщетно истощает себя в механических изощренностях, в отождествлении себя с машиной, вместо того чтобы в произведении искусства слить­ся с природой.

Потребности моды тем самым оказываются прямо противоположными потребностям искусства; и потребности искусства не могут иметь место там, где мода диктует жизни свои законы. Стремление немногих искренно воодушев­ленных художников нашего времени могло свестись в дей­ствительности лишь к попытке пробудить средствами ис­кусства необходимые потребности; но все подобные стрем­ления тщетны и бесплодны. Дух не в состоянии пробудить потребности. Для удовлетворения действительных потреб­ностей человек легко и быстро найдет средства, но он ни­когда не найдет средств пробудить потребности, если в них отказывает сама природа, если в ней не заключены усло­вия для этого. Если нет потребности в произведениях ис­кусства, то невозможны и сами произведения искусства. Они могут возникнуть лишь в будущем, когда для этого создадутся условия в самой жизни.

Лишь из жизни, которая только и рождает потребность в искусстве, может оно черпать материал и форму: там, где жизнь подчиняется моде, она не в состоянии питать искус­ство. Отклонившись от естественной необходимости и из­брав ложный путь, дух произвольно (а в так называемой повседневной жизни и непроизвольно) так обезобразил материал и исказил формы жизни, что, возжаждав вы­рваться из своей роковой изоляции и вновь соединиться с природой, испить живительной влаги из ее рук, он уже не может об'рести для этого материал и формы в реальной сегодняшней жизни. Стремясь в поисках спасения к безого­ворочному признанию природы, видя возможность прими­рения с ней в ее верном воспроизведении, в чувственно наличном произведении искусства, дух убеждается, однако, что нельзя достичь примирения приятием и воспроизведе­нием современности — жизни, обезображенной модой. Поэтому в этом своем стремлении он невольно начинает по­ступать произвольно. Природу, которая в естественной жизни сама открылась бы ему, он вынужден искать там, где он еще надеется найти ее не столь обезображенной. Повсюду и всегда, однако, человек набрасывал на природу покров если не моды, то, во всяком случае, нравствен­ности. Естественные, благородные и прекрасные правила нравственности почти совсем не искажают природы, они, скорее, образуют соответствующее ее сути человеческое одеяние. Подражание этим правилам, их воспроизведение (без них современный художник не может подступиться ни с какой стороны к природе) по отношению к современ­ной жизни является таким же произвольным актом, неот­делимым от заранее обдуманного намерения; и то, что создается с искренним стремлением подражать природе, оказывается в современной общественной жизни или непо­нятным, или всего лишь новой модой.

Стремление к природе в современных условиях и напе­рекор этим условиям приводит на самом деле лишь к ма­нере и к частой беспокойной смене различных манер. В ма­нере непроизвольно вновь дает себя чувствовать сущность моды. Лишенная необходимой связи с жизнью, манера так же произвольно диктует свои законы искусству, как и мо­да— жизни, сливается с модой, так же непререкаемо гос­подствуя над всеми направлениями в искусстве. Наряду со своей серьезной стороной она с той же необходимостью в полной мере обнаруживает и смешную сторону. Наряду с модой на античность, Ренессанс и средние века нашим искусством время от времени овладевали в большей или меньшей степени и различные другие манеры: рококо, нра­вы и одежды диких народов вновь открытых стран, ста­ринные китайские и японские моды. Переменчивая манера в качестве бесполезного стимулятора преподносит искусст­венному миру знати, утратившему бога, фанатизм религи­озных сект; извращенному миру моды — наивность швабских крестьян; хорошо откормленным идолам нашей инду­стрии нужду голодных пролетариев. В этих условиях духу, стремящемуся к воссоединению с природой в произведении искусства, не остается ничего другого как надеяться на будущее или принудить себя к смирению. Он понимает, что может обрести спасение лишь в чувственно наличном произведении искусства, а значит, лишь в современности, которая нуждалась бы в искусстве и создала бы его благодаря своей верности природе и красоте. Следовательно, он надеется лишь на будущее и верит в силу необходимости, благодаря которой появится произведение искусства будущего. Во имя той современности он отказывается от этой современности — от того, чтобы произведение искусства появилось на поверхности современного общества, то есть он отрекается и от самого общества, поскольку оно во власти моды.

Великое универсальное произведение искусства, которое! должно включить в себя все виды искусств, используя каждый вид лишь как средство и уничтожая его во имя достижения общей цели — непосредственного и безусловно­го изображения совершенной человеческой природы, — это великое универсальное произведение искусства не явля­ется для него произвольным созданием одного человека, а необходимым общим делом людей будущего. Это стремление, которое может осуществиться лишь при совместном усилии всех, отвергает современное общество — соединение произвола и своекорыстия, — чтобы найти удовлетворение, насколько оно достижимо для отдельного человека, в оди­ноком общении с самим собой и будущим человечества.