Культура xx века и диалог культур
(Тезисы с краткими комментариями)
1. В этих размышлениях понятие «культура XX века» означает: XX Век в своей культурной проекции в Век XXI. Иными словами — все культурные феномены нашего столетия понимаются в точке своего фокусирования, сосредоточения в конце 90-х годов, в момент векового и тысячелетнего кануна. — Понимаются как вопрос, даже как возглас — SOS, обращенный в следующее тысячелетие. И именно в таком средоточии век XX обнаруживает свой действительный культурный смысл (1) и оказывается смыслом прошедших исторических эпох как диалога культур (2).
2. Заранее введу несколько определений, упреждающих (но и разъясняющих) дальнейшее движение мысли. Эти определения итожат мои собственно философско-логические размышления, которые здесь нет возможности приводить детально. Но, предполагаю, что даже в форме таких кратких утверждений эти тезисы — поскольку они отвечают нашей современной культурной интуиции — будут поняты и угаданы в своем действительном значении,
Итак, во-первых, в XX веке (в канун нового тысячелетия) культура сдвигается в эпицентр всех иных человеческих деяний, или — иначе формулируя — все наше бытие (быт — мысль — сознание — социальность — духовность) сдвигается в средоточие культуры. Соответственно, философская логика из логики «наукоучения» (Новое время) становится логикой обоснования культуры как всеобщего феномена.
Отсюда, во-вторых, в XX веке, в его сосредоточении, всеобщее бесконечное, вечное бытие мира понимается так, «как если бы...» оно было — пусть это звучит предельным парадоксом — «произведением культуры». Это означает (как минимум), что за (?) бесконечным и вечным бытием, по ту сторону вечности (?) предполагается некий иной всеобщий разум, вместе с нами создающий и вычитывающий это бесконечное бытие. Конечно, речь всерьез идет не о «двух разумах» (автор — читатель), но о потенциально бесконечных всеобщих разумениях, общающихся в изобретении (?) бесконечного и уже извечного бытия (не нуждающегося ни в каком из-обретении заново). Мир, бесконечное бытие понимается в точке, в момент своего начала (до бытия... в исходный момент бытия... в замыкании «концов» на начала...).
И тогда, — в-третьих, — еще один парадокс: в модальности «произведения культуры» всеобщее бесконечное и вечное бытие мыслится не как нечто уже данное, наличное, извечно действительное, но как мир возможностный, бесконечно возможностный, возможностный не в отношении «завтра», не в отношении будущего (нечто может быть), но — возможный в его сегодняшнем бытии; само настоящее бытие есть бытие только возможное, могущее быть. Думаю, ясно, как подобный вывод вычитывается из понимания бытия в точке его начала, в момент своего бытия... произведением (сравните роль читателя или зрителя в «произведении искусства», которое всегда, — даже когда оно есть, — только может быть).
В-четвертых, XX век воспроизводит историю культуры как современный диалог культур и, тем самым, актуализирует — «за ушко да на солнышко..,» — всеобщий смысл (именно — смысл, не значение) самого феномена — культура. Здесь необходимо разъяснение. — Я все время говорю о “культуре XX века” (в ее всеобщем онтологическом смысле), не определяя — пока что — самого понятия культуры. И это не случайно. Предполагаю, что только во всеобщем определении — возможном только в наше время — раскрываются конкретно-исторические определения различных культур именно как культур, в их отличие от “образованности”, “воспитанности” или в отличие от эмпирического описания совокупности тех или иных произведений, традиций, новаций и т.д. В последнем случае определения и понимания того, “что есть культура”, вообще не требуется. Достаточно — феноменологически само собой разумеющегося — перечня “хороших вещей”, остающихся нам в наследие от той или другой исторической эпохи.
Но в моем подходе есть одна трудность, одна (скажу вместе с Гегелем) “хитрость разума”. Дело в том, что в исходное определение культуры (как я ее понимаю) входит некий логический круг; культура есть форма общения (диалога) культур. Культура есть там, где есть две культуры (это — минимум, достижимый в итоге некоего логического “эпохе”, некой предельной идеализации...). Культура — это грань культур, момент их взаимоначинания и взаимостановления как культуры... Но такое определение возможно не за счет некоего обобщения одинаковых признаков различных (раздельно существующих) культур, но только в контексте их реального общения, взаимовопрошания, взаимоответственности (...ответственности), снимающего временную стрелу — прошлое — настоящее — будущее... И — формирующего некую континуальность настоящего, когда все культуры одновременны, могут слышать друг друга и отвечать друг другу. Причем, культура тем более культура, чем в большем числе диалогов (одновременностей) она соучаствует, чем более (!) она одновременна или, точнее, со-временна. Вот с этим последним словом и надо разобраться.
Только что введенное понимание культуры (это один из смыслов культуры, о других смыслах я еще кое-что скажу в последующих тезисах) требует необычного соотнесения всеобщего и особенного. Мое понимание есть особенное — только для XX века (в его сосредоточении...) свойственное определение: современная культура есть диалог, одновременность, взаимообоснование, взаимо-развитие культур прошлого. Со “снятием” идеи “снятия”, “прогресса”, “восхождения” и т.д. Но это и всеобщее определение. Культура (скажем, античности) лишь тогда культура, когда она современна (нам?), когда она способна выйти из своего времени, выскочить из временной стрелы и включиться в сугубо современное сопряжение культурных смыслов. К тому же (вспомним сказанное выше) античная культура тем более культура (а не “надстройка” своего времени...), чем в большее число современных культурных диалогов она включена, чем более — в этом современном (XX век) общении — актуализирован ее бесконечный смысл... Точнее — ее бесконечные смыслы, по-разному актуализированные в ответах на вопросы культуры средних веков... — культуры Нового времени, культуры Востока... И т.д., и т.п. И—в вопросах к этим культурам. (А режиссером всех этих реальных и возможных общений является век XX... Впрочем, только ли режиссером, или — также — одним из участников? Но в этом разберемся немного дальше...)
Итак, культура античности есть культура, только будучи включенной в современный диалог культур. Но и обратно. Современная культура есть культура, только будучи одновременной с культурой античности, средних веков, или Нового времени. Вот теперь, я думаю, становится более ясным название моего доклада: “Культура XX века и диалог культур”. То есть: культура XX века как ключ к диалогу прошлых культур; диалоги прошлых культур как участники современного культурного общения; современная культура как всеобще-особенный ответ на вопрос: что есть культура? На вопрос, заданный не столько неким “исследователем” культуры, но — самими культурами. Это даже не вопрос, но тот самый возглас SOS прошлых культур, о котором я упомянул в начале доклада.
Но сейчас отдельно остановлюсь на двух моментах. (1) Попытаюсь вкратце объяснить, почему именно в XX веке возможно предположить то понимание культуры, что было намечено во втором тезисе. (2) Постараюсь раскрыть особое значение искусства XX века, — его “кризиса” и его возможностей — для обоснования предложенного понимания — и в его особенном, и в его всеобщем смысле. Но это уже будут отдельные тезисы.
3. То, что было намечено во втором тезисе, — это не столько определения культуры, сколько забегающие вперед и преувеличенные предположения об онто-логических претензиях культуры в XX веке (всеобщее бытие, как если бы оно было “произведением культуры”; культура в эпицентре социальных и личностных конфликтов; культура как диалог — прошлых и будущих — культур; момент абсолютного начинания и возможностности бытия...). Получается логическая несообразность: преувеличения есть, а то, что подразумевается (сама культура), все время остается “в нетях”...
Но я исхожу из того, что именно в этих преувеличениях и — даже — онтологически всеобщих предположениях и возможно впервые дать собственное определение культуры и понять все ее трагедии (почти в эллинском смысле слова). И — прежде всего — дело в следующем: XX век, пытаясь понять и сформировать культуру в точке ее начала, ее исходного реального (то есть — из самой действительности идущего) определения, превращает акт такого определения, и обоснования, и отстраивания, и ответственности (за культуру) в вопрос жизни и смерти человечества в целом, личности — в особенности. И сразу же наши несколько идиллические утверждения во втором тезисе раскрывают свой предельно кризисный, трагедийный характер.
Несколько расшифровок этого сильного утверждения.
В XX веке совершаются два социальных, смысловых, экзистенциально значимых процесса, направленных друг против друга, грозящих уничтожить индивида и — одновременно — несущих в себе возможность того всеобщего определения (понимания, начинания) культуры, которое мы все время откладываем “на потом”, затрудняя читателю чтение и превращая долгожданное определение в некий логический перевертень (сначала — все, что следует из этого определения, а лишь потом — его исходный смысл...). Итак.
...Мировые войны, тоталитарные диктатуры, всеобщее беженство, социальные и колониальные перевороты, дикое убыстрение научно-технического прогресса (прогресса?) сдирают с человека все защитные “опалубки”, “огородки”, всю защитную скорлупу. Государственная защита оборачивается государственным насилием. Социальные лузы и прочные “меловые круги” разрушаются, индивид выбрасывается из дома, квартиры, семьи, “своего класса”, “своей страны” — на улицу, в окопы, на нары концлагерей, в бездомье беженства и изгнания. Эти предельные экстремальные ситуации создают совершенно новый тип детерминации человеческого сознания и поведения (новый — или все же что-то напоминающий?): наше сознание и наши поступки “определяются (именно — определяют себя) изменением бытия, но не его стабильными формами. Далее — эти сплошные пределы и “акме” каждый раз заставляют человека заново и произвольно формировать некие малые группы — друзей, или врагов, или равнодушных, оказавшихся в том же окопе или — на тех же нарах, но случайность и отрешенность этих малых групп должна быть превращена нашим (моим, твоим...) поступком в некое, свободной волей из-обретаемое — содружество, сообщество, ответственное ядро. В этих малых группах и в этих предельных перипетиях индивид должен заново формировать свое человеческое бытие, свою ответственность, зарождать основы своей социальности и нравственности. Никто за меня это уже не обеспечит, история и дом меня не подпирают, инерция завершена. От моего начинания (жизни? истории? культуры?...) зависит мое физическое и мое действительно человеческое бытие... Вспомним глубоко рефлексивные и глубоко эмоциональные “Записки блокадного человека” Л.Я. Гинзбург или точнейшие психологические наблюдения Б. Беттельхайма — “Индивидуальное и массовое поведение в крайних ситуациях”. И все же без этих огородок и привычных луз выжить (и в том и в другом смысле) почти невозможно, причем — первыми рушатся и исчезают (когда исчезают) начатки культуры. (Я еще не расшифровываю это понятие, но все более обостряю нашу интуицию.) Но в любом случае сближаются, сливаются, усиливают друг друга — разнесенные в обычной жизни по разным углам — определенности быта и бытия. И еще.
В XX веке (это — уже горячо! ближе к обычному пониманию культуры!) сближаются и встречаются и уничтожают временной разрыв — различные ценностные и интеллектуальные спектры разных культур. Причем встреча эта происходит — и мучительно происходит — в сознании, в повседневном быту каждого человека — жителя Европы, Азии, Африки.
Здесь два момента. Во-первых, все те смещения и сдвиги нашего бытия (окопы, концлагеря, блокады, беженство), о которых я только что говорил, уже сосредоточивают в нашем вседневном сознании европейские, азиатские, африканские встречи, перекрестки, столкновения — людские, религиозные, традиционные, культурные. Уйти (убежать) от них я не могу. Они — вокруг меня, они — во мне, они взаимоаннигилируют и взаимообусловливают друг друга в каждом моем поступке. Причем — везде: в Германии или Франции (эмигранты, беженцы, переселенцы), в Алжире или — в Молдавии (французы — арабы; молдаване — “приднестровцы”). И это не просто мирные встречи и не только беспощадные кровопролития, это — ставшие в XX веке насущными, неизбежными и невозможными — встречи культур, целостных, исторических, ценностных спектров. И, может быть, как раз потому, что сегодняшние встречи людей — это насущные и невозможные встречи культур (да еще в каждом одиноком сознании), они столь часто и страшно оборачиваются кровью и смертью.
Во-вторых (это усиливает и во многом объясняет мое “во-первых”), в XX веке встречи культурных ценностных спектров происходят не только, так сказать, по “горизонтали”, в географическом одновременном пространстве. Эти встречи осуществляются и “вертикально”, точнее — втягивая вертикаль в точку нашего настоящего. Обнаруживается — наверное, в Европе сильнее всего (но не только в Европе) — одновременность, казалось бы, иерархически и “восходяще” выстроенных культур (слово “культура” становится все более осмысленным): скажем, — античной, — средневековой, — нововременной, — современной.
Античный эйдос (идея внутренней формы) — средневековое причащение (предмет или человек имеют смысл, только понятые как излучение и “индивидуация” высшего смысла, всеобщего субъекта; чем более ничтожен их отдельный смысл, тем более он всеобщ...). Нововременной познающий разум (понять — означает проникнуть в суть вещей, как они есть “в себе”, “для себя”...)... Все эти смыслы и ядра различных культур одинаково значимы (насущны друг для друга и исключают друг друга) в жизни и сознании современного человека. И не очень существенно, понимает ли индивид аннигиляционный и творческий смысл этого столкновения, взаимообращения. То есть, такое понимание, конечно, очень существенно, но только (и именно) в культурном преображении. Но это преображение — дело страшно трудное и почти невозможное в связи с тем первым моментом, о котором я уже говорил: в связи с “горизонтальным”, взаимоисключающим скрещиванием современных ценностных спектров — европейских, азиатских, африканских. Это “столпотворение” ценностей ожидает нас на каждой улице, дома, в поезде, на работе. От него никуда не денешься.
Так вот, наше современное сознание, поступок, мысль напряжены двумя встречными потоками: с одной стороны — сдиранием всех “опалубок”, защищающих индивида от ветров истории (от государственных, социальных, классовых, общинных “загородок” нашей жизни), необходимостью — каждый день заново, изначально становиться человеком, личностью, индивидом, самодетерминировать свое сознание и бытие... С другой стороны — формируется единственная внутренне значимая защита — культурный диалог, разветвление всеисторического бытия в культуре. “Вторая сторона” особенно значима еще и потому, что обращение к началу и самозамыкание культур осуществляется не только в повседневном сознании индивида, но и на самых утонченных высотах (или глубинах) культуры: в искусстве (об искусстве дальше пойдет специальная речь); в науке (соотношение неопределенностей, принцип дополнительности, предельный переход — в физике, парадоксы множеств, или принцип Геделя — в математике, бахтинские идеи — в филологии). Столь же необходимо замыкание на начало мысли, обоснование исходных (!) понятий и смыслов в философии XX века. Правда, такое самозамыкание и обоснование начал — извечное дело философии (философской логики), но в XX веке это извечное дело приобретает новое, я бы сказал экзистенциальное значение, особенно в связи с необходимостью обосновать всеобщность познающего (кантовско-гегелевского) разума, обосновать — то есть выйти к его началам, к иной логике, выйти за его пределы...
Но не буду продолжать.
Сейчас для меня существен иной поворот мысли. Все те трагедии современного сознания и мышления и поступка, которые я здесь только наметил и которые мы обречены переживать ежедневно, все эти трагедии выводят нас к... всеобщему понятию культуры. Эта всеобщность может быть осмыслена именно потому, что становится бытийно актуальной в жизни человека XX века. Бытийно актуальной как раз и особенно в своей изначальности.
Вот несколько, по сути, уже подготовленных определений:
...Культура есть форма одновременного общения и со-бытия культур, их взаимонасущности на грани, в точках перехода...
...Культура есть форма самодетерминации человеческого бытия, сознания, психологии, характера, судьбы ...
...Культура есть форма бытия “мира впервые”, когда из пло(т)скости полотна, красок, звуков... совместной деятельностью автора и читателя вырастает, рождается, преображается целостный, бесконечный, извечный и — впервые возникающий мир. Мир Платона, или мир Кузанца, мир Канта, мир Софокла, мир Шекспира, мир Толстого, мир Гоголя... — миры ограниченные, на страницах или на холсте умещаемые и, вместе с тем, — мысленно и воображением — могущие быть спроецированными в особую вечность и бесконечность...
...Культура есть... Но сегодня суть не в определениях. Сегодня насущно иное. Все эти понимания культуры есть — сегодняшний — ключ к пониманию культур прошлого как культур, как диалога культур (в одном времени-вечности); ключ к трагедии и катарсису нашего времени. И именно в своем последнем понимании (...как современный эпицентр бытия...) культура может быть понята и актуализирована в своих исторических особенных смыслах.
В этом плане остановлюсь только еще на одном вопросе.
Культура XX века в собственном своем определении (не во всеобщем, но в особенном) есть культура начинания культуры из хаоса современного бытия, причем — в ситуации торможения в этом начале, постоянного возвращения к началу с мучительным осознанием своей личной ответственности — за культуру, за историю, за нравственность, вот сейчас, в этот момент возникающие впервые (или — обреченные никогда не возникнуть). Пусть читатель вспомнит то описание двойных потоков быта и бытия, напрягающих повседневную и глубинно культурную жизнь современного человека, что я набросал в первых тезисах. Такое понимание и бытование культуры в точке ее начинания, в ответственности за ее сохранение, оказывается — вместе с тем — особенно значимым входом, включением в собственно культурное понимание иных эпох как эпох культуры. Ведь именно в реальном (то есть жизненно протекающем) становлении культуры все ее особенности и определения раскрываются с предельной силой и улавливаемостью... Но такое — каждый раз заново — возникновение культуры (да еще с долгим торможением в момент возникновения...) — это — всегда — балансирование между становлением и — разрушением, распадом каждого культурного, да и попросту жизненного атома. Кстати, большинство полотен Пикассо (если ограничиться этим примером) пронизаны именно этой — для зрителя определяющей — антитезой. Тело, взгляд, движение увидены и поняты в момент их впервые-возникновения. Такой момент может быть — усилием нашего взгляда и мысли — доведен (в воображении, в уме) до целостного, законченного, завершенного произведения... Но может — в ином типе созерцания — быть понят как исходный момент полного расщепления и исчезновения всякой завершенной формы. В XX веке предельна роль зрителя или слушателя, его установки на творческое соучастие, или на энергию распада, или — на ностальгическое бегство к иной, классической, уже исходно заданной гармонии, или — наконец — на сомнамбулическое, сладострастное “стояние” в точке этого балансирования, когда со-участие подменяется со-кричанием, совместным внушением, экстазом и т.д. и т.п. — Роль “читателя” невероятно высока и ответственна в культуре XX века еще и потому, что произведения XX века (особенно 10—20-х годов) вовлекают в со-творчество слушательскую, читательскую, со-авторскую энергию иных культур, иных форм видения. Сравните, опять-таки, иллюстрации Пикассо к “Метаморфозам” Овидия или его вариации на тему классических картин. Или — вспомним роль “стилизации” (это уже не стилизация, но соучастие) античной трагедийности в драматургии XX века.
Но сейчас я уже все подготовил к следующему тезису, в котором это всеобще-особенное значение культуры XX века будет намечено в русле подвигов и соблазнов искусства. Конечно, это будет лишь наметка, пунктир, приглашение к дальнейшим размышлениям.
4. Кризис культуры и — одновременно — выход культуры в эпицентр всего бытия и быта людей XX века, и — столь же одновременно — роль культуры ХХ века как ключа к всеобщему определению культуры и к пониманию иных культур именно как культур (как форм диалога культур), все эти феномены с особой силой выявились и обнажились в искусстве XX века (особенно первой его половины и — после перерыва — к концу века).
Сосредоточу внимание только на нескольких моментах.
(1) Сопряжение многих культур и культурных ценностных спектров обернулось в искусстве начала века подчеркнутым, почти онтологическим артистизмом, одновременным претворением лица в разных ролях, иногда — масках. Для Блока человек-артист стал соблазном отказа от гуманизма в целом, от верности своему собственному Я (см. статьи Блока 10-х годов). До предела трудным оказалось сочетание своего лица и пафоса перевоплощения. Насущность для моего абсолютного Я — столь же суверенного Ты — легко воспринималась как пустотность этого “я” или (и) как равнодушная смена многих “ты”... Первая редакция культуры как осознанного диалога культур (преувеличенный артистизм) лишь с трудом переходила в новую-адекватную-редакцию: в осознание насущности внутреннего общения разнокультурных личностей. Ведь речь о Блоке идет только для примера. Борис Пастернак писал в письме к Цветаевой: “Об артистизме ничего не скажу, тут если не мое Богословие, то целый том, не поднять”.
(2), Торможение в начале “произведения” или — обобщеннее — в начале бытия (...человеком; нравственным человеком; мыслящим человеком...), повышенная роль читателя (слушателя, зрителя) в “доведении” произведения “до ума”, до цельности, до формы — все это и многое другое, характерное для современного искусства и для культуры в целом, быстро и почти неизбежно преувеличивалось, гиперболизировалось в опасном стоянии на грани хаоса, внекультурности; грозило срывом в пропасть варварства. Только самая вымуштрованная разумом и самая гениальная выученность в ремесле позволяла удержаться на кончике иголки, в точке начала, сомкнуть культурные концы, продолжения и истоки — в новом и действительно собственно культурном произведении. Не только в произведении художника, но в человеческой ответственности за свое бытие. Скульптура, трудно вырастающая из необработанного камня (доводимая до целостности в глазах зрителя); гармония, в слухе нашем возникающая из контрапункта и диссонансов уличного шума, из корчей “безъязыкой улицы”, — все это требовало не только и даже не столько высокой подготовленности зрителя и слушателя (это — обязательно), но — главное — требовало художника, способного именно так, — в разлете на гармонию, на целостную форму — остановить свое перо, резец, ритмическую линию как раз в тот единственный момент, когда читатель или зритель обязательно подхватит инерцию движения. Остановить ритм в самом начале, в уколе воображения, в проецировании своего художнического дела в ум и сознание соавтора. — В установке на читательский (зрительский, слушательский) катарсис. Может быть, катарсис этот наступит тогда, когда читатель или зритель окажется дома, “у себя”, в сосредоточенном домысливании.
Но все же в такой “амехании” опасные срывы в хаос, в ничто возникают неизбежно столь часто и, казалось бы, неотвратимо, что урок культуры большей частью оказывался — и оказывается — толчком к бескультурью. Мандельштам когда-то писал о “дебрях культуры, в которые еще не ступала нога человека”. Это — почти определение культуры вообще и почти определение культуры XX века. Но дикие дебри и внечеловечность в XX веке легко берут верх над парадоксом “дебрей культуры”.
(3) И первый и второй моменты, выявленные выше, определяют еще один поворот культуры XX века, особенно наглядно и парадоксально выступающий в искусстве. Самим содержанием и почти сюжетом произведений искусства XX века становилась история их возникновения. Тот же Борис Пастернак любил повторять, что великие произведения искусства всегда имеют своим предметом рассказ художника о том, как он стал художником, как он создает свои произведения, о том, как его произведения создают и преображают своего автора... Но это всеобщее определение предмета искусства есть — одновременно и в том же отношении — особенное определение поэзии, романа, симфонии, картины, характерных для нашего времени. Будь это “Жан-Кристоф” Роллана, трагедия “Владимир Маяковский” Маяковского, серия “Художник и его модель” Пабло Пикассо, “Улисс” Джойса, да стоит ли приводить “примеры” — таковы все большие произведения XX века. (Чтобы выйти за пределы собственно искусства, напомню: “соотношение неопределенностей”, или “принцип дополнительности” в современной физике имеют своим основным физическим сюжетом — историю возникновения... квантовой физики.) Ясно, что этот поворот современного искусства также — одновременно — грозит предельным кризисом, но и несет в себе возможности “социума культуры”, возможности онтологического катарсиса. В самом деле. Самозабвенный эгоцентризм, отвлеченность от всех человеческих тревог и бед, вне искусства и его истории пребывающих, судьба сказочной сороконожки, размышляющей о том, “как она ходит”, и разучающейся ходить... Все эти срывы где-то совсем рядом с максимой — “искусство говорит о муках своего собственного рождения”. Но — “по сути дела” (это — всегда — очень опасный оборот мысли...) — такая доминанта современного искусства, современной культуры в целом и заряжена совсем иным смыслом. Ведь сама история произведения (“как оно сделано”, “как оно возникает”)... и есть история общения автора и соавтора (читателя, слушателя), история их взаимонасущности, их взаимостановления как личностей. Это вовсе не история автора-эгоцентриста, одинокого и самодостаточного. Это живая история (и переживание) изначального события Я—ТЫ... Скажу резче — в XX веке именно сдвиг искусства и культуры в целом к истории своего возникновения есть особенно существенный социальный и гуманитарный импульс. Вырываясь из традиционных исторических социальных луз и “опалубок” (см. первые тезисы), человек может сохранить свою человечность и ответственность, прежде всего заново-становлением, из-себя-становлением своих человеческих связей и общений, в формах искусства приобретающих особую значимость. Но срывы в эгоцентризм и самодовольство “искусства для искусства” все же все время возникают где-то совсем рядом, совсем соблазнительно...
В середине и особенно к концу нашего века особенно опасными и близкими становятся “дебри культуры” (или — пропасти культуры?), но вместе с тем возникают более прочные и спокойные основания всеобщности культурного “социума”. Сначала — о “страхе пустоты”. Опасности "культуроцентризма" (“артистизм” и пр.) в середине века легко — на внешний взгляд — сближаются с ужасами тоталитаризма и военного безумия. Одно выдает себя за другое. В ужасах войны и тоталитаризма соблазнительно обвинить те соблазны искусства (и культуры в целом), о которых я только что говорил. Близость по времени выдается за близость по сути.
Начинается бегство от “чуда культуры”.
...Нарастает соблазн пассеизма, возвращения к старым добрым ценностям — Средневековья, Востока, мифа. Культуроцентризм отбрасывается ради соблазнительного реставраторства.
...В “постмодернизме” диалог культур (требующий громадного культурного напряжения и образованности) сменяется дешевым — все же дешевым — передразниванием и перекрещиванием различных речевых штампов и фразеологизмов сталинского и брежневского и гитлеровского времен. Щекочет нервы, но означает — все же — уход от культуры в фотографическую (только вместо позитива — негатив) пародийность и “обратный” натурализм...
...Переход к новому диалогическому парадоксальному разуму столь труден и необычен, что в головах и в эмоциях побеждает новый — извечно старый — иррационализм. Разум понимается (понимается?) как основное проклятие человеческого бытия...
Все это так и все это на виду. Но о каких спокойных основаниях онтологии культуры я все же говорю? Где возможности иного — культуроформирующего поворота. Сейчас сформулирую лишь заглавные определения43.
К концу XX века (в канун века XXI-го) формируется особый тип цивилизации, имеющий условное наименование пост-индустриальной эры. Назову основные ее черты, существенные для нашей темы;
Во-первых, основной ячейкой человеческой деятельности (и общения) оказывается (в условиях автоматизации производства) не мега-коллектив совместного труда, не “совокупный работник”, создающий совокупный продукт — паровоз, станок, ткань..., но — малый коллектив сотрудников, действующий вне машинного или автоматического завода (там работают машины), создающий, изобретающий новые формы деятельности, технологии и т.д. Здесь нет полуфабрикатного производства, здесь изобретается некий опытный (одиночный) экземпляр, затем запускаемый в массовое изготовление.
Во-вторых, основным продуктом и “орудием” производства оказывается информация, миниатюрные полупроводниковые программы, замыкающие деятельность работника “на ” него самого, не столько изменяющие вещи, сколько самоустремленные к индивиду, к его уму и его знаниям. Иначе говоря, труд становится индивидуально-всеобщим. Этот труд может осуществляться дома, лично, отдельно от других людей. Он носит необходимый характер общения между индивидами разных стран, веков, культур, причем каждый “продукт” имеет смысл и ценность только в той мере, в какой он уникален, единствен и нечто добавляет к всеобщим знаниям и формам деятельности. Первый момент характеризует этот труд как индивидуальный; второй момент подчеркивает его всеобщность.
В-третьих, деятельность, направленная ранее на производство “продукта” или “орудия” (потребляемый продукт и используемое орудие...), теперь направляется на создание произведений, с теми особенностями, что ранее были присущи только маргинальной сфере произведений культуры (уникальность, единственность, композиционное построение, ориентация на соавторское соучастие).
Конечно, названные три особенности — лишь три стороны одного процесса, и, конечно, то, что я сейчас назвал в настоящем “совершенном” времени, в действительности только еще в начале своего становления. Количественно это — лишь малая доля современного производства — в его наличном виде, но — в потенции это есть ясный и всеобъемлющий вектор развития, его направляющая сила.
Если учесть этот пост-индустриальный процесс, то можно утверждать, что современная социальная и индивидуальная жизнь — в самой своей приземленной и массовой сфере — приобретает формы, близкие (или — тождественные) культуре — в тех ее определениях, что были нами намечены выше, в тех определениях, что объясняют всеобщие и даже онтологические предположения современной культуры.
Но вернусь к ключевой проблеме доклада: культура XX века и диалог культур.
5. Культура XX века, сосредоточенная в канун века XXI, в своих предельных бытийных (даже — бытовых) и онто-логических предположениях, актуализирует бытие прошлых цивилизаций именно как культур (= как диалога культур). Если сказать парадоксально — культуры всех веков есть культуры в той мере, в какой они вступают между собой в диалог и во взаимовопрошание и во взаимостановление — в контексте Века ХХ-го.
Но эта актуализация культур прошлого есть актуализация их вопросительности, их (почти невозможного) начинания. XX век актуализирует античность или средние века (в качестве культуры) тем, что ставит их под вопрос, ставит их на грань небытия, разыгрывает как некие возможности.
Все поставлено на кон. Но это и означает — все (прошедшее и будущее) существует (?) как культура.
Бахтин писал: “(В культуре...) каждое частное явление погружено в стихию первоначал бытия. В отличие от мифа здесь есть осознание своего несовпадения со своим собственным смыслом” (М.М. Бахтин. Эстетика словесного творчества. С. 361).
XX век усиливает это осознание несовпадения начал бытия с собственным смыслом до степени всеобщей и абсолютной.
Античное акме — та середина жизни, в которую втягиваются самое далекое прошлое (завязка рока...) и самое отдаленное будущее (избывание рока...), это — мгновение, когда индивид оказывается ответственным — именно как индивид — за свои поступки, за судьбу человечества. (Эдип. Антигона. Федра. Прометей...) XX век сообщает идее акме окончательную серьезность и всеобщность, экзистенциальный смысл. XX век дописывает “Поэтику” Аристотеля, поэтику трагедии.
Средневековое пограничье времени и вечности, культура причащения к всеобщему субъекту, ничтожности каждого бытия “в себе...” И — всемогущества и бессмертия личности в акте исповеди... В последнее мгновение жизни... Все эти “исповедные” средоточия оказываются жизненно существенными в быту (даже — в быту) каждого человека нашего времени. Но только эта трагедия причащения реализуется в XX веке не как идеология или теология, но как культура.
Гамлетовское “быть или не быть...”, вопросительность самого исходного бытия человека, искус самоубийства, авторство своей судьбы и своего поступка, сопряженное с ее — угрожающей — анонимностью, с осознанием своей жизни как точки на неотвратимой и бесконечной траектории развития... Я не буду сейчас называть другие средоточия культурной вопросительности Нового времени... Предельные романные перипетии Дон Кихота или Фауста, Обломова или Ивана Карамазова... — исходные формы произведений XYII—XIX веков, в которых индивид живет в горизонте личности, то есть — на грани культур, в их начинании и избытии, — все они не тождественны Гамлетовой трагедии и только в целостном своем спектре образуют поэтику поступка человека Нового времени...
Не буду сейчас говорить о Востоке. О культурах возможных или — не состоявшихся...
Сейчас для меня было существенно подчеркнуть главное. Особую роль XX века, минимум в трех отношениях.
(1) Культура XX века, сталкивая и взаимоформируя все эти культурные средоточия, соотнося вопрос Эдипа — с вопросом Гамлета — с вопросом Августина, актуализирует их всеобщекультурный смысл. Повторю еще раз:
актуализирует этот смысл в возгласе SOS, обращенном в Век XXI.
(2) XX век сдвигает все прошлые культурные перипетии в эпицентр человеческого бытия (это равнозначно — ставит их под последний и решающий вопрос).
(3) ХХ век возвращает культурам прошлого (уже — не прошлого, но распространенного настоящего) способность вновь задавать свои вопросы, вновь уточнять свои ответы, быть актуальными смыслами современной жизни. Или — что вероятнее — XX век может стать временем их — культур прошлого — окончательного небытия. Но, если сформулировать так, — это и есть тот самый SOS XX века, обращенный в следующее тысячелетие. (См. весь текст моего доклада...)
В заключение — нечто, отграничивающее мой подход от возможных искажений.
...Диалог культур (но не некая “архетипичность”, самотождественность) изначален для понятия и для понимания культуры. — Только не совпадая с собственным смыслом, вступая с ним в диалог, индивид выходит в горизонт личности, цивилизация — в горизонт культуры. В этом действительный смысл “амбивалентности” каждой культуры, ее исходного, неделимого, на себя обращенного начала.