Как возможная модель осмысления мира

На современном этапе развития научной мысли аллегория являет собой одно из самых расплывчатых и малоизученных понятий. Даже в наиболее фундаментальных исследованиях мы не найдем достаточно подробных и конкретных определений аллегории. Весьма распространена тенденция, рассматривать ее как расширенную метафору, причем само понятие аллегории остается без подробного рассмотрения, служа лишь «перекидным мостиком» к понятию метафоры.

Ввиду этого аллегория нуждается в глубоком дополнительном исследовании в плане ее способа выражения, структуры и места среди других видов тропа.

Сложность точного определения аллегории для современной науки заключается в том, что он исследует лишь внешнюю выразительную форму аллегории, целиком обходя ее глубинное смысловое содержание. Такая «последовательность» в исследовании привела к тому, что миф, например, стал рассматриваться не как целостная система передачи знаний, а как фантастическое преображение земного опыта (действительности). Другим результатом этой же последовательности является тотальный синкретический подход к аллегории, при котором анализу подвергаются лишь составные компоненты аллегории, таким образом, нарушается синтетическая целостность самой аллегории, являющаяся единственно необходимым условием для осознания означаемого. Подобный подход сделался в наше время ведущим научным взглядом на аллегорию. Отсюда возникает необходимость более конкретного определения аллегории с точки зрения ее содержания и структуры. Что касается содержательной стороны аллегории, то наилучшим образом ее определил Шеллинг: «Аллегория есть выражение идеи через действительные конкретные образы»¹

Следует отдельно оговориться о характере идей, отражаемых аллегорией, дабы исключить всякую двусмысленность, Под идеей в контексте данной работы подразумевается идея ноуменальная, которая не имеет ничего общего с так называемой концептуальной идеей.

Концептуальная идея (политическая, социальная, научная, философская, эстетическая, религиозная или же личностная) всегда предполагает оценочность («хорошо-плохо»,"полезно-вредно» т.д. и т.п.), свою «точку зрения» т.е. субъективный и неизбежно однобокий подход к миру или проблеме), определенные цели, к которым она стремиться, а так же своих

1. Шеллинг. Философия искусства. – М.: Мысль, 1966, с. 254

.сторонников и противников. То, что мы называем ноуменальной идеей, есть один из бесчисленных аспектов необусловленного (реального) Бытия и ничего более. Само слово «идея» является не совсем подходящим для обозначения этого понятия, так как под идеей в современной терминологии чаще всего подразумевается некая доминанта поведения и общественной деятельности человека или же какое-либо «веяние» в искусстве, науке, политике или религии, однако, именно это слово является общепринятым в изысканиях подобного рода.

Концептуальная идея, будучи всегда тенденциозной и неизменно имея оценочную предпосылку, тоже может быть сжата в некое «зерно» и выражена в тех или иных аспектах в виде некоторого подобия аллегории (басня и другие малые литературные формы социально-политического содержания, живописные формы, например, французская политическая карикатура 18 века или знаменитая «Социальная пирамида», и т.д. и т.п.).

Однако выражения эти отображают лишь действительность через предметы той же действительности, не являясь ни объективно значимыми, ни пригодными для ретрансляции ноуменов. Функции таких выражений ограничиваются, как правило, социально-политической сферой. В силу своих свойств (феноменальное означаемое и феноменальное означающее) подобные сопоставления тяготеют к метафоре. Отсюда становится ясно, что аллегория в том числе, в котором она нами рассматривается. Совершенно отлична от вышеописанных иносказаний, отлична, прежде всего, по субстанции означаемого, его качественному составу. Поэтому подобные выражения концептуальных идей могут быть названы аллегорией лишь весьма условно (что, впрочем, неизбежно повлечет путаницу), с учетом всех вышесказанных различий.

Однако данная работа не имеет цель подробно исследовать фигуры подобного рода ввиду их принадлежности к социально-политической сфере, а не к сфере искусства.

Итак, идея, отображаемая в аллегории, принадлежит к области ноуменального и познается, прежде всего, при помощи интуиции. Однако для реализации в феноменальном мире идея нуждается в ограничении и материальных носителях. Ограничивающим фактором с одной стороны, и строительным материалом с другой, является знак. Знак по своей природе чисто функционален и однозначен, представляя собой единичную, элементарную идею (то есть один из аспектов развернутой идеи, отображаемой в аллегории) в плане означаемого и конкретный материальный носитель в плане означающего. Заметим здесь, что автоматическим следствием ограничения развернутой идеи единичными идеями является напряжение (т.е. локализованность идеи, ее экспрессия, призывность).

Исходя из нашего определения аллегории, мы придем к выводу о существовании некоторого фактора, позволяющего нисхождение ноуменальной данности в феноменальное, т.е. в чувственно-познаваемый феномен. Фактором этим является человеческое сознание, которое можно подразделить на сознание безусловное (интуицию) и сознание обусловленное (рассудок). Таким образом, идея приобретает материальное проявление в аллегории только в соприкосновении с сознанием. Связь процесса материализации идеи в сознании иллюстрирует следующие две триады:

- ноумен – образ (мыслеформа) – феномен;

- интуиция – рассудок – предмет.

Ноуменальная идея трансформируется в образ (мыслеформу) через взаимодействие интуиции и рассудка, и лишь потом обретает свой материальный носитель.

Имея теперь представление о структуре и способе выражения аллегории, мы можем отделить ее от прочих фигур, схожих с ней внешне. В этом плане основной трудностью для современной науки является четкое различение и разграничение аллегории и символа. Теоретически ученым известно, что основное различие между этими понятиями составляет способ их прочтения (возможность логической дешифровки в случае аллегории и нерасчлененное осознание означаемого и означающего в случае символа). Однако наука не имеет точного представления, в каком именно случае приемлем тот или иной способ. На деле же разница между аллегорией и символом состоит в том, что символ, в отличие от аллегории, а точнее символическая форма, не имеет функциональной связи с означаемым. Символические обозначения всегда произвольны, они не содержат конкретных свойств и ясных указаний, проясняющих само означаемое. Иными словами, символ – это всегда некая договоренность между посвященными в символический язык заменять ту или иную идею или понятие, недоступное (или же почти недоступное) рациональной передаче, лаконичным и простым произвольно-взятым обозначением (своего рода суррогатом) с целью упрощения или же засекречивания своего способа коммуникации, Символ, таким образом, никогда не ведет к осознанию самой идеи, указывая на ее существование. То есть, выражаясь образно, символ – это лишь попытка «заглянуть» в ноуменальный мир, в то время как аллегория уже есть отражение идеи ноуменального мира.

Необходимо, однако, заметить, что аллегория и знак, сам по себе, могут при определенных обстоятельствах приобретать статус символа. Причиной такого рода деградации является неспособность примитивных толкователей улавливать прямую функциональную связь означающего с означающим, вследствие чего аллегория и знак воспринимаются как «мертвая» форма, то есть символ, и сами понятия аллегории, знака и символа рассматриваются как синонимичные и равноценные.

Еще одна немаловажная особенность символа состоит в том, что он, не имея функциональной связи с означаемым, вызывает зачастую в человеческом сознании (пытающемся, во что бы то ни стало установить эту связь) ложные рассудочные умозаключения, не отвечающие нив коей мере самому означаемому. Отсюда и возникает множество превратных суждений о тех или иных ноуменах. Таким образом, символ («мертвая» форма) почти всегда вносит в человеческий ум заблуждения, поэтому может характеризоваться как начало хаотическое в отличие от аллегории – гармонического начала. Следовательно, если символ субъективен и хаотичен, а аллегория по сути своей объективна и гармонична, можно так же утверждать, что символ, как разрушительное начало, соответствует мужскому принципу, в то время как аллегория, созидательное начало, соответствует женскому.

Итак, обозначим коренное различие символа и аллегории следующим образом: символ не отражает и не фиксирует идею, он лишь указывает на ее существование; аллегория же является объективным результатом уплотнения нисходящей идеи, ее подлинным отражением. Говоря о различии аллегории и метафоры, заметим только, что метафора есть сопоставление горизонтальное, в то время как аллегория – это вертикальное сопоставление. И если метафора в высших своих проявлениях способна прикасаться к метаследствиям, аллегория дает представление о метапричинах (то есть мировых закономерностях). Следовательно, основное отличие метафоры от аллегории состоит в том, что метафора исследует феномены.

Наряду с аллегорией в произведениях иносказательного характера (в притчах, например) нередко используется аналогия, сравнение, синтагма и другие фигуры, однако, их отличие от аллегории, очевидно, поэтому нет необходимости останавливаться на них подробно. Установив отличие аллегории от других выражений, мы приходим к необходимости рассмотреть виды самой аллегории, которых всегда два. Возникает это деление вследствие существования зависимости коммуникативных свойств аллегории от количества ее компонентов.

Заметим здесь, что даже один знак в определенной последовательности аллегорий может приобретать статус аллегории, так как его значение корректируется и вливается в общее значение группы аллегорий. Так, например, пес, изображенный сам по себе, является знаком преданности, изображенный же на фоне овечьего стада он приобретает значение верного сторожа, становясь аллегорией Гермеса (овчаркой небесного Пастуха, стерегущей его стадо), а в более широком смысле – Посредником между ноуменальным и феноменальным мирами.

Итак, условимся называть аллегории, имеющие в своем составе не более трех знаков, лаконичными, а аллегории с большим числом компонентов – развернутыми.

При первом взгляде кажется ясным, что аллегории с малым количеством компонентов куда более доступны уму, чем развернутые аллегории, Обусловлено это тем, что в случае развернутых аллегорий для сознания возникает множество трудностей. Во-первых, необходимо синтезировать все множество значений отдельных знаков, а такая работа требует активности интуиции и интеллектуального напряжения, ведь значение знака может корректироваться существенно в контексте аллегории или цепи аллегорий. Во-вторых, в процессе прочтения развернутой аллегории в сознании, зачастую, возникает множество ассоциаций, аналогий и клише, не имеющих ничего общего с самим означаемым, в результате чего сознание приходит в тупик, будучи замутнено и рассредоточено множеством посторонних раздражителей.

Однако существует и обратная зависимость. Ведь чем меньше в аллегории компонентов, чем она лаконичнее, тем большая работа сознания потребуется для того, чтобы постигнуть идею посредством всего лишь одного, двух или трех знаков, при условии, что мы не имеем того богатства знаний, наталкивающих на осознание ноуменальной идеи в развернутой аллегории.

Следовательно, если в первом случае мы рискуем быть обманутыми инерцией своего мышления, то во втором случае мы рискуем либо удовольствоваться поверхностным результатом (т.е. логической выкладкой), либо оказаться не в состоянии осознать идею ввиду слишком скудной ассоциативной базы нашего рассудка. Поэтому как лаконичные, так и развернутые аллегории весьма сложны в восприятии и имеют, каждая свои, «подводные камни».

Ввиду всех вышеперечисленных свойств аллегории ее по праву можно считать одной из самых сложных форм иносказательности. И это вполне закономерно, так как у истоков аллегоризма стояли люди, чье расширенное сознание позволяло им постигнуть Вечные идеи и фиксировать их при помощи форм, адекватного для отдельно данного объема знаний и, одновременно, соответствующих моменту. Обусловлен их выбор аллегории в качестве основной формы передачи знаний тем обстоятельством, что аллегория является наивысшей возможной формой ретрансляции идей ноуменального мира через чувственно-познаваемые феноменальные сочетания. Поэтому и утвердилась аллегория в основном в мифологии – стройной системе трансцендентного Знания, открытой для ищущего и гибкого сознания и неприступной для догматичного рассудка. Однако, чем больше места, с течением времени, занимал в человеческой жизни рассудок, тем больше доверялся человек своим внешним перцепциям, неизбежно закрепощая себя в рамках грубо-вещественной действительности, теряя постепенно способность воспринимать реальность. Этим обусловлена еще одна функция аллегории, связанная со свойством рассудочно-эмоционального восприятия – страхом. Ведь Истина, высказанная открыто (насколько это возможно), шокирует рассудок своим величием и объективностью, потрясение это может стать для человека роковым. Зафиксированная же в аллегории, Истина воспринимается как бы не сразу, постепенно, это дает сознанию возможность адаптироваться, и процесс усвоения происходит не так болезненно.

Завершая этот краткий обзор аллегории, мы приходим к мысли, что аллегория по своим свойствам и особенностям является совершенно уникальной фигурой, представляющей огромную коммуникативную ценность, Можно только догадываться, какие колоссальные знания содержатся в аллегории и, увы, лежат пока «мертвым грузом», как древние сокровища. Однако есть надежда, что искатели сокровищ Знания найдут к нему верную дорогу через аллегорию.

Л.А. Юровская

И.В. Суверин

Литература

1. Р.Барт Избранные работы: Семиотика. Поэтика. – М.: Прогресс, 1994

2. Е.П.Блаватская. Разоблаченная Изида. – М.: Российское теософское общество, 1992

3. В.В. Виноградов. Исследования по поэтике и стилистике. – Л.: Наука, 1972

4. Литературный энциклопедический словарь. – М.: Сов. энциклопедия, 1987

5. А.Ф. Лосев. Философия. Мифология. Культура. – М.: Политиздат, 1991

6. Мифы в искусстве старом и новом. Под ред. Кузнецовой. –С-П, Лениздат, 1993

7. Мифологический словарь. – М.: Советская энциклопедия, 1991

8. Общая риторика. Под ред. А.К.Авеличева. – М.: Прогресс, 1986

9. А.А. Потебня. Слово и миф. – М.: Правда, 1989

10. А.А. Потебня. Теоретическая поэтика. – М.: Высшая школа, 1990

11. М.И. Стеблин-Каменский. Миф. – Л.: Наука, 1976

12. М.П.Холл. Энциклопедическое изложение масонской, герметической, каббалистической и розенкрейцеровской философии. – Новосибирск.: Наука, 1992

13. Ф.В.Шеллинг. Философия искусства. – М.: Мысль, 1966

Миф и мифическое

В эволюции аллегории

Понятие мифа является одним из самых сложных понятий в современной науке, будь то культурология, филология, семиотика, психология или философия. Существует множество точек зрения на этот предмет, но, видимо, имеет смысл провести лишь беглый обзор наиболее магистральных суждений о мифе и мифическом. Оговорюсь сразу, что данная работа не ставит себе целью полемизировать с резко предубежденными теориями и течениями. Поясню. Марксистской наукой, например, миф понимается как «фантастическое отражение действительности, попытка обобщить и объяснить явления природы и общества».¹ Поясню свою точку зрения на данное определение попунктно:

- миф – это не попытка какого-то обобщения, а именно и есть идеальное обобщение;

- миф не объяснение явлений природы и общества в узком смысле, а передача Законов мироустройства и реалий сверхчувственного мира, то есть, что именно миф отражает не действительность, а ноуменальную реальность, с этим ни одно учение грубо-материалистического толка не согласится в силу своего агностицизма, характерного огульным отрицанием всего, что недоступно его методам чувственного познания. Так же не представляется необходимым вступать в спор с узкорелигиозным догматизмом, склонным во всех нетождественных мифологиях видеть «ересь» и «дьявольщину».

Таким образом, имеет смысл остановиться на более объективных и, так или иначе, обоснованных взглядах и суждениях о мифе и мифическом.

Известный филолог А.Потебня утверждал следующее: «Сущность мифа составляет представление явления Природы в форме рассказа, выражение идеи в виде исторического события»². Миф по Потебне становится собственно мифом тогда, когда все свойства обозначающего предмета переносятся на обозначаемое понятие.

В отношении мифологии Потебня определяет два типа мышления: мифическое и поэтическое.

А.Афанасьев, основоположник русской мифологической школы, определяет миф так: «Миф есть древнейшая поэзия, и как свободны и разнообразны, могут быть поэтические воззрения народа на миф, также свободны и разнообразны и создания его фантазии, живописующей жизнь

Природы в ее ежедневных и годичных превращениях»^1. Метод исследования Афанасьева строится на «прямых свидетельствах языка».

Взгляды обоих этих ученых до некоторой степени совпадают с взглядами английского исследователя М.Мюллера, который определял мифологию как «болезнь языка». Раскрывая его мысль, Потебня цитирует его в своей книге: «Как скоро слово, первоначально употребленное в метафорическом значении, начинает употребляться без вполне ясного понимания тех шагов, которые повели от первоначального значения к метафорическому, появляется опасность, что оно станет употреблятьсямифологично. Каждый раз, когда шаги эти забыты и на их место поставлены искусственные, мы имеем перед собой мифологию или болезнь языка»².

Известный русский философ А.Лосев полагал, что «в основе мифа лежит аффективный корень, так как он всегда есть выражение тех или других жизненных и насущных потребностей и стремлений»³. Лосев понимает под мифологией личностное, эмоционально окрашенное восприятие мира. Представители антропологической школы (Тайлор, Ланг, Фрейзер и др.) считали универсальным в истории единообразное развитие культуры у всех народов. Различные направления антропологической школы считали те или иные конкретные феномены культуры источником религии и мифологии. Мифология понимается антропологической школой как донаучное средство объяснения мира, оперирующее аналогией из-за ограниченности естественного языка. Французский семиолог Р.Барт определяет миф как «слово, избранное историей»⁴. Миф по Барту – это коммуникативная система, знаковое сообщение.

Известный исследователь символизма С.Аверинцев утверждает: «Мифологическое восприятие – нерасчлененное тождество символической формы и ее смысла, исключающее всякую рефлексию над символом. Его философско-эстетическое осмысление – сравнительно поздний плод культурного развития»⁵.

Объединяющей тенденцией всех выше перечисленных суждений является представление о мифе как о квинтэссенции взаимодействия человека с окружающим миром, то есть изучению подвергается только мифическая форма – готовый результат этого взаимодействия.

Мифологическая школа (в основе эстетика Шеллинга и братьев Шлегелей) воспринимала мифологию как «естественную религию». Для этого течения характерно представление о мифе как о необходимом условии и первичном материале для всякого искусства. В основе мифа Шеллинг усматривал схематизирование Универсума, выявление Абсолютного в ограничении без упразднения Абсолютного. Миф по Шеллингу – абсолютная стихийная поэзия, где «продукты воссоединения общего и особенного, рассматриваемые сами по себе, суть идеи. То есть образы божественного, рассматриваемые реально суть боги»¹. Продолжая традиции мифологической школы, братья Гримм утверждают возникновение сказки, эпической песни, легенды на основе мифа, в процессе его эволюции.

К.Г.Юнг, известный психолог и философ, считал мифологию плодом коллективного бессознательного, которое появляется в мифе через посредство архетипов. «Хорошо известным выражением архетипов является мифы и сказки. Но… здесь речь идет о специальных формах, передаваемых на протяжении долгого времени… Понятие «архетип»… обозначает только ту часть психологического содержания, которая не прошла какой-либо сознательной обработки и представляет собой еще только непосредственную психическую данность»².

Е.П.Блаватская, крупнейший знаток мирового мистицизма, определяет свою позицию по отношению к мифологии так: «…ни один египетский папирус, никакая индусская олла, никакие ассирийские плитки, ни европейские свитки не должны читаться и толковаться буквально… Каждый символ на папирусе или олле является многомерным алмазом, каждая грань которого не только заключает в себе несколько толкований, но также имеет отношение ко многим наукам»³.

Эту группу суждений объединяет представление о некой трансцендентальной данности, которая находит отображение в человеческом сознании, преломляясь в той или иной культурно-исторической среде, порождая, таким образом, мифологию. Предметом исследования в данном случае является сам процесс мифотворчества.

Таков далеко не полный обзор основных тенденций в исследовании мифа. Здесь же целесообразным будет привести и нашу позицию по отношению к мифу, синтезирующую в некоторой мере изложенные выше взгляды. Наиболее важные положения, на которых эта позиция основана, вкратце таковы:

а) человеческий рассудок может воспринимать мир только через представления и обозначения;

б) миф – это система аллегорий, отражающая Креатуру и ее Законы;

в) основные причины «девальвации» мифа с течением времени:

- трансформация языка;

- смешение культур;

- устранение из мифического сюжета примитивными толкователями всего для них непонятного и, как им казалось, сомнительного, а так же прибавление нелепых деталей и подробностей;

г) в миф зачастую органично вплетаются исторические лица и события, пригодные для иллюстрации, и только, тех или иных процессов и понятий сверхчувственного;

д) миф, будучи конгломератом идей, предшествует культуре, порождению этих идей.

Из выше приведенных положений вытекает и наше определение мифа. Однако прежде чем говорить о нем, обратим особое внимание на склонность некоторых исследователей (Мюллер, Ренуф, Потебня и многие другие) подразумевать под мифом то, что не является уже собственно мифом, а лишь тем, что ближе к беллетристике. Поэтому термин «миф» зачастую используется в негативном контексте. То, что остается от мифа вследствие его удушения « в объятиях любви», стоит, видимо, называть как-то по- другому.

Для удобства исследования предмета необходимо временно сузить понятие мифа. Поэтому условимся понимать под мифом знаково-аллегорический носитель информации мира ноуменального (т.е. реальности)миру феноменальному (т.е. действительности), или, иными словами, сообщение о понятиях и явлениях, недоступных познанию чувствами и интеллектом.

Сразу оговорюсь, чтобы не возвращаться к этому впоследствии: уверен, что уже не имеет смысла тратить время на доказательства существования ноуменальной реальности (т.е. сверхчувственного мира), так как она манифестирует себя из тысячелетия в тысячелетие с древнейших времен и по сей день. Утверждение же, что миф является именно аллегорическим сообщением и именно об этой реальности, доказывает хотя бы тот факт, что несмотря на разницу в способах персонификации, во всех мифах можно выделить безусловные сходства, указывающие на то, что мифы сообщают об одних и тех же явлениях ( попытки обобщения этих сходств предпринимались Б.Проппом, В.Сурио и другими ); также это положение доказывается тем, что все мифы могут быть логически дешифрованы (впрочем, без особой пользы) по одному и тому же принципу – принципу аллегории.

При данном узком рассмотрении мифа его необходимо отделить от смежных, пограничных понятий (разделение это будет весьма приблизительным ввиду размытости и сильного взаимопроникновения разделяемых понятий). Наиболее близкими являются – сказка, предание, легенда и притча.

Мифологическая школа характеризует СКАЗКУ как «осколок древнего мифа». Такое выражение верно, так как сказка, как правило, содержит какую-либо одну извлеченную из мифа линию, адаптированную для всеобщего понимания. Сказка изобилует фантастическим элементом и несет в себе отпечаток вторичной этнической и даже классовой эстетики.

ПРЕДАНИЕ есть сказание, содержащее сведения о реальных лицах и событиях прошлого, которое в процессе устных пересказов удаляются от фактической первоосновы, подвергаясь дидактической и поэтической обработке.

ЛЕГЕНДА, хотя внешне и схожа с мифом, не содержит в себе иносказаний, как таковых, она всегда претендует на достоверность описанных в ней событий, это всегда попытка зафиксировать идеал, достойный подражания.

ПРИТЧА наиболее близка к мифу, так как аллегорична, но ей чужда всякая конкретность и свойственна некая схематичность и примитивность образов, здесь рассматривается какое-либо одно явление. Однако притча сама по себе уже не имеет ярко выраженных принципиальных отличий от мифа, за исключением ее подчеркнутой дидактичности.

Отсюда становится ясным, что подразделить древние источники с точки зрения их внешней формы фактически невозможно. Критерием такого подразделения могут служить лишь функциональное предназначение и внутреннее строение источника (его содержание и сам способ формообразования). Кстати, направленность преданий, сказок, легенд, притч и мифов говорит об их едином источнике и строгой иерархичности, если рассматривать их под углом дидактичности. Информация в них распределена по степени и возможности восприятия адресата. Сказки для детей, легенды для подростков, предания для молодежи, притчи для взрослых людей, а мифы для мудрецов и посвященных в тайны мироздания. Но это тема для следующей работы. Вернемся к мифу.

Таким образом, мы приходим к необходимости углубленного исследования внутренней структуры мифа. Подробным образом, изучая миф и его строение, семиолог Р.Барт приходит к выводу, что миф является вторичной семиологической системой, так как формируется он из материала, уже обработанного для определенного рода коммуникации. В любой семиологической системе непременно присутствуют два элемента: означаемое и означающее. Оба эти элемента представляют собой объекты разного порядка, следовательно, они могут быть эквивалентны, но никак не равны. Третьим необходимым элементом системы является знак – результат ассоциации первых двух элементов. Особенность мифа заключается в том, что он создается на основе некоторой последовательности знаков, существовавших до него. Таким образом, знак ( результат ассоциации означаемого и означающего ) первой системы становится лишь означающим второй системы, В этом мы склонны с Бартом согласиться, однако здесь же он называет знак носителем мифического сообщения ( это так же абсурдно, как если бы мы назвали кирпич архитектурным строением ), но если бы это было так, зачем было бы из этих знаков, «носителей мифического сообщения», формировать вторичную мифологическую систему? Мало того, возникшую вторичную семиологическую систему Барт продолжает именовать знаком, и мы получаем парадокс: знак является компонентом знака, Как же явление может стать частью явления, равноценного ему по субстанции?

Заблуждение Барта, на наш взгляд, заключается в том, что он считает вторую семиологическую систему знаковой, как и первую, в то время как вторая система есть явление более высокого порядка – аллегория. Поясню. Знак – это проекция единичной идеи, преломленная в определенном пространственно-временном континууме. Поэтому знак, будучи элементарной частицей, не может являться одновременно и построением (т.е. сообщением). Он всегда однозначен, то есть имеет одно неизменное и неотъемлемое значение (крылья – полет, посох – странник и т.д.). Помимо прямого значения мы вполне можем наделить знак неограниченным количеством значений косвенных, но ни одно из них не будет более верным и точным, чем прямое. Они будут лишь результатом индивидуальных ассоциаций каждого.

Таким образом, мы можем понимать знак в его единственном значении и вольны распространять значение это на все явления, которые ему соответствуют. Итак, знак, как первичная семиологическая система, становится материалом для вторичной системы, то есть аллегории (точно так же, как буква или знак препинания становятся материалом слова, фразы, предложения, т.е. сообщения как такового).

Аллегория же является результатом соприкосновения идеи реального ноуменального мира с миром феноменальным, и элементарными частицами, строительным материалом для формирования отражения или осаждения этих идей в мире феноменальном ( т.е. аллегории ), являются знаки, как функциональные проекции единичных (элементарных) идей все того же ноуменального мира, Знак, таким образом, не имеет другого предназначения, как стать исходным материалом для формирования мифического сообщения; знак никак не может являться самостоятельным носителем сообщения, поэтому сами определения первичности и вторичности знака и аллегории весьма условны.

Итак, идея для выражения в феноменальном мире нуждается, прежде всего, в ограничении, и ограничением этим является некоторая сумма единичных идей, спроецированная в феноменальный мир, как сумма знаков.

Из всего выше сказанного вытекает закономерный вопрос: каковы же пути восприятия мифа?

А.Потебня выделяет два способа мышления в отношении мифологии. «Первый способ называется мифическим (а произведения его мифами в обширном смысле), а второй – собственно поэтическим. Этот второй состоит в различении объективного и субъективного содержания, Он выделяет научное мышление, тогда как при господстве первого собственно научное мышление невозможно».¹ Иными словами, поэтическое мышление по Потебне предполагает научное (аналитическое, дискретное, критическое) мышление. Однако, названия, данные Потебней обнаруженным типам мышления, на мой взгляд, не совсем удачны.

Первый способ мышления названный мифическим, следовало бы назвать реально-аналоговым, что отвечало бы его сущности. Люди с таким мышлением воспринимают миф буквально, а события в нем содержащиеся, как жизненные факты. Причем, не играет ни какой роли, является ли миф предметом слепой веры, или же объектом огульного отрицания. Следовательно, атеист и фанатик – две стороны одной медали, и способ их мышления совершенно одинаков.

Второй способ мышления Потебня называет поэтическим, однако, в высшей степени сомнительно, что собственно поэтическому мышлению (и поэзии вообще) сродни научное мышление, о котором шла речь. Поэтому данный способ мышления следует характеризовать как мышление рассудочное.

Первый способ мышления непригоден для осмысления мифа, так как он усматривает в мифе лишь сюжетную канву и расценивает миф как действительно происходившее или же вымышленное событие, не обращая ни малейшего внимания на саму аллегорию, которая, собственно, и содержит мифическое сообщение.

Второй способ мышления, обозначенный нами как рассудочное мышление, на порядок выше первого, Он способен дешифровать аллегорию путем логических умозаключений. Этот способ распространен в научных кругах и считается наиболее целесообразным. Однако прежде чем делать окончательные выводы, рассмотрим один пример. Хорошо известен миф о похищении Персифоны Плутоном, богом подземного царства. В Элевсинских Мистериях Персифона является аллегорией человеческой души, которая будучи заключена в грубую материю (тело),не может вознестись к тому высшему миру, которому изначально принадлежала.¹ Итак, Персифона – означающее, а душа – означаемое? Ни в коем случае. Здесь мы имеем перед собой два означающих, ни одно из которых не дает нам ясного представления и осознания того сверхчувственного ноумена, который принято обозначать словом «душа». Оба эти означающие равны по своему содержанию с той лишь разницей, что «душа» - слово совершенно абстрактное и в современном обиходе употребляется весьма неопределенно, а «Персифона» - слово, имеющее за собой конкретный образ (в котором аллегорически отражаются истинные свойства означаемого), который может направить серьезно ищущего к осознанию души как явления сверхчувственного мира.

Итак, проведем четкую границу между умозрительным заключением (констатацией) и осознанием. Для этого вернемся к процессу отображения идеи ноуменального мира в аллегории.

Идея, будучи воспринимаема интуицией, нуждается в означивании и соответствующем упорядоченном построении, эту функцию выполняет интеллект. Не безынтересным здесь будет замечание Шеллинга: «Аллегорию вообще можно сравнить с общим языком,… который опирается не на произвольные, но на естественные и объективно значимые обозначения».¹ Таким образом, интеллект в процессе нисхождения идеи в определенные материальные носители выполняет подчиненную роль, находя лишь адекватные средства для выражения идеи. Интеллект (т.е. рассудок) состоятелен в логической дешифровке аллегории, но, коль скоро, идея связана со своим феноменальным проявлением в интуитивном осознании, то именно это осознание может позволить постигнуть идею так, как тот, кто ее передал в мир феноменальный; и если процесс прочтения мифа сводится к логической формулировке аллегорий, то, разумеется, можно удовольствоваться мышлением рассудочным, если же речь идет о непосредственном постижении идеи, необходимым условием для этого будет работа интуиции.

Исходя из выше сказанного, мы можем опровергнуть устоявшееся мнение, что миф – это обязательно нечто древнее и архаичное. «Каждый художник может создать себе специальную мифологию из современного ему материала»², - пишет Шеллинг, и это вполне верно, так как единственным условием для возникновения мифа являются развитая интуиция (расширенное сознание), глубокий интеллект в качестве ее проводника и знаковая система. Поэтому попытка перевести миф в другую знаковую систему с целью приспособить его к понятийному аппарату данной научной среды и данного времени возымеет успех лишь при том условии, что идеи, заключенные в мифе, будут постигнуты вполне и заново означены «адекватным» образом. В противном случае, не зная тех свойств, которые связали старое означающее с означаемым, мы не сможем подобрать новое означающее, адекватное означаемому, Поэтому, осмысляя аллегорию, мы можем лишь соотносить ее и ее элементы с современными аналогами, но только соотносить, не подменяя одно другим, так как при подобных подменах эквивалентность между означаемым и означающим нарушается. Такого рода «корреляция» ведется, как правило, в двух направлениях: в сторону упрощения мифа, его утрирования (в этом случае миф выхолащивается в смысловом и информационном плане), или же в сторону перевода его в научную терминологию (и тогда миф утрачивает смысловой объем и превращается в беллетристику).

Таким образом, становится ясно, что рассудочную расшифровку аллегории (т.е. логическую выкладку) можно без труда передать кому-либо, однако, что касается до интуитивного осознания самой идеи, то оно может быть достигнуто только каждым индивидуально и не может быть передано другому лицу, так как на сегодняшний день нет средств коммуникаций (адекватной в восприятии и осмыслении системы означающих), позволяющих это сделать.