Vi. введение в анатомию массового человека
Кто он, тот массовый человек, что главенствует
сейчас в общественной жизни, политической и не поли-
тической? Почему он такой, какой есть, иначе говоря,
как он получился таким?
* Герман Вейль, один из крупнейших физиков современности, соратник
в преемник Эйнштейна, не раз повторял в частной беседе, что, если бы
определенные люди, десять иди двенадцать человек, внезапно умерли, чудо
современной физики оказалось бы навеки утраченным для человечества. Сто-
летиями надо было приспосабливать человеческий мозг к абстрактным голо-
воломкам теоретической физики. И любая случайность может развеять эти
чудесные способности, от которых зависит и вся техника будущего.
ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ
Оба вопроса требуют совместного ответа, потому
что взаимно проясняют друг друга. Человек, который
намерен сегодня возглавлять европейскую жизнь, мало
похож на тех, кто двигал XIX век, но именно
XIX веком он рожден и вскормлен. Проницательный
ум, будь то в 1820-м, 1850-м или 1880 году, простым
рассуждением a priori мог предвосхитить тяжесть со-
временной исторической ситуации. И в ней действите-
льно нет ровным счетом ничего, не предугаданного сто
лет назад. «Массы надвигаются!»2—апокалипсически
восклицал Гегель. «Без новой духовной власти наша
эпоха—эпоха революционная—кончится катастро-
фой»3,— предрекал Огюст Конт. «Я вижу всемирный
потоп нигилизма!»— кричал с энгадинских круч уса-
тый Ницше. Неправда, что история непредсказуема.
Сплошь и рядом пророчества сбывались. Если бы
грядущее не оставляло бреши для предвидений, то
и впредь, исполняясь и становясь прошлым, оно оста-
валось бы непонятным. В шутке, что историк — пророк
наизнанку, заключена вся философия истории. Конеч-
но, можно провидеть лишь общий каркас будущего, но
ведь и в настоящем или прошлом это единственное,
что, в сущности, доступно. Поэтому, чтобы видеть свое
время, надо смотреть с расстояния. С какого? Доста-
точного, чтобы не различать носа Клеопатры.
Какой представлялась жизнь той человеческой мас-
се, которую в изобилии плодил XIX век? Прежде всего
и во всех отношениях—материально доступной. Ни-
когда еще рядовой человек не утолял с таким раз-
махом свои житейские запросы. По мере того как
таяли крупные состояния и ужесточалась жизнь рабо-
чих, экономические перспективы среднего слоя стано-
вились день ото дня все шире. Каждый день вносил
новую лепту в его жизненный standard. С каждым днем
росло чувство надежности и собственной независимо-
сти. То, что прежде считалось удачей и рождало сми-
ренную признательность судьбе, стало правом, кото-
рое не благословляют, а требуют.
С 1900 года начинает и рабочий ширить и упрочи-
вать свою жизнь. Он, однако, должен за это бороться.
Благоденствие не уготовано ему заботливо, как сред-
нему человеку, на диво слаженным обществом и Госу-
дарством.
ВОССТАНИЕ МАСС
Этой материальной доступности и обеспеченности
сопутствует житейская—comfort и общественный по-
рядок. Жизнь катится по надежным рельсам, и стол-
кновение с чем-то враждебным и грозным мало пред-
ставимо.
Столь ясная и распахнутая перспектива неминуемо
должна в недрах обыденного сознания копить то ощу-
щение жизни, что метко выражено нашей старинной
поговоркой—«широка Кастилия!»4 А именно, во всех
ее основных и решающих моментах жизнь представля-
ется новому человеку лишенной преград. Это обсто-
ятельство и его важность осознаются сами собой, если
вспомнить, что прежде рядовой человек и не подозре-
вал о такой жизненной раскрепощенности. Напротив,
жизнь была для него тяжкой участью—и материаль-
но, и житейски. Он с рождения ощущал ее как скопище
преград, которые обречен терпеть, с которыми прину-
жден смириться и втиснуться в отведенную ему щель.
Контраст будет еще отчетливее, если от материаль-
ного перейти к аспекту гражданскому и моральному.
С середины прошлого века средний человек не видит
перед собой никаких социальных барьеров. С рожде-
ния он и в общественной жизни не встречает рогаток,
и ограничений. Никто не принуждает его сужать свою
жизнь. И здесь «широка Кастилия». Не существует ни
сословий, ни каст. Ни у кого нет гражданских привиле-
гий. Средний человек усваивает как истину, что все
люди узаконенно равны.
Никогда за всю историю человек не знал условий,
даже отдаленно похожих на современные. Речь дейст-
вительно идет о чем-то абсолютно новом, что внес
в человеческую судьбу XIX век. Создано новое сцени-
ческое пространство для существования человека, но-
вое и в материальном и в социальном плане. Три
начала сделали возможным этот новый мир: либераль-
ная демократия, экспериментальная наука и промыш-
ленность. Два последних фактора можно объединить
в одно понятие — техника. В этой триаде ничто не
рождено XIX веком, но унаследовано от двух преды-
дущих столетий. Девятнадцатый век не изобрел, а
внедрил, и в том его заслуга. Это прописная истина.
Но одной ее мало, и надо вникнуть в ее неумолимые
следствия.
ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ
Девятнадцатый век был революционным по сути.
И суть не в живописности его баррикад—это всего лишь
декорация,—а в том, что он поместил огромную массу
общества в жизненные условия, прямо противоположные
всему, с чем средний человек свыкся ранее. Короче, век
перелицевал общественную жизнь. Революция не поку-
шение на порядок, но внедрение нового порядка, дискре-
дитирующего привычный. И потому можно без особых
преувеличений сказать, что человек, порожденный
XIX столетием, социально стоит в ряду предшественни-
ков особняком. Разумеется, человеческий тип XVIII века
отличен от преобладавшего в семнадцатом, а тот—от
характерного для XVI века, но все они в конечном счете
родственны, схожи и по сути даже одинаковы, если
сопоставить их с нашим новоявленным современником.
Для «плебея» всех времен «жизнь» означала прежде всего
стеснение, повинность, зависимость—короче, угнетение.
Еще короче—гнет, если не ограничивать его правовым
и сословным, забывая о стихиях. Потому что их напор не
слабел никогда, вплоть до прошлого века, с началом
которого технический прогресс—материальный и управ-
ленческий—становится практически безграничным. Пре-
жде даже для богатых и могущественных земля была
миром нужды, тягот и риска *.
Тот мир, что окружает нового человека с колыбели,
не только не понуждает его к самообузданию, не толь-
ко не ставит перед ним никаких запретов и ограниче-
ний, но, напротив, непрестанно бередит его аппетиты,
которые в принципе могут расти бесконечно. Ибо этот
мир XIX и начала XX века не просто демонстрирует
свои бесспорные достоинства и масштабы, но и внуша-
ет своим обитателям—и это крайне важно—полную
уверенность, что завтра, словно упиваясь стихийным
и неистовым ростом, мир станет еще богаче, еще шире
и совершеннее. И по сей день, несмотря на признаки
первых трещин в этой незыблемой вере,—по сей день,
повторяю, мало кто сомневается, что автомобили че-
* При любом относительном богатстве сфера благ и удобств,обеспечен-
ных им, была крайне сужена всеобщей бедностью мира. Жизнь среднего
человека много легче, изобильнее и безопаснее жизни могущественнейшего
властителя иных времен. Какая разница, кто кого богаче, если богат мир и не
скупится на автострады, магистрали, телеграфы, отели, личную безопасность
и аспирин?
ВОССТАНИЕ МАСС
рез пять лет будут лучше и дешевле, чем сегодня. Это
так же непреложно, как завтрашний восход солнца.
Сравнение, кстати, точное. Действительно, видя мир
так великолепно устроенным и слаженным, человек
заурядный полагает его делом рук самой природы и не
в силах додуматься, что дело это требует усилии лю-
дей незаурядных. Еще труднее ему уразуметь, что все
эти легко достижимые блага держатся на определен-
ных и нелегко достижимых человеческих качествах,
малейший недобор которых незамедлительно развеет
прахом великолепное сооружение.
Пора уже наметить первыми двумя штрихами пси-
хологический рисунок сегодняшнего массового челове-
ка: эти две черты—беспрепятственный рост жиз-
ненных запросов и, следовательно, безудержная экс-
пансия собственной натуры и, второе, врожденная
неблагодарность ко всему, что сумело облегчить ему
жизнь. Обе черты рисуют весьма знакомый душевный
склад—избалованного ребенка, И в общем можно
уверенно прилагать их к массовой душе как оси коор-
динат. Наследница незапамятного и гениального бы-
лого, гениального по своему вдохновению и дерзанию,
современная чернь избалована окружением. Бало-
вать—это значит потакать, поддерживать иллюзию,
что все дозволено и ничто не обязательно. Ребенок
в такой обстановке лишается понятий о своих преде-
лах. Избавленный от любого давления извне, от лю-
бых столкновении с другими, он и впрямь начинает
верить, что существует только он, и привыкает ни
с кем не считаться, а главное, никого не считать лучше
себя. Ощущение чужого превосходства вырабатывает-
ся лишь благодаря кому-то более сильному, кто выну-
ждает сдерживать, умерять и подавлять желания. Так
усваивается важнейший урок: «Здесь кончаюсь я и на-
чинается другой, который может больше, чем я. В ми-
ре, очевидно, существуют двое: я и тот другой, кто
выше меня». Среднему человеку прошлого мир ежед-
невно преподавал эту простую мудрость, поскольку
был настолько неслаженным, что бедствия не конча-
лись и ничто не становилось надежным, обильным
и устойчивым. Но для новой массы все возможно
и даже гарантировано—и все наготове, без каких-либо
предварительных усилии, как солнце, которое не надо
ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ
тащить в зенит на собственных плечах. Ведь никто
никого не благодарит за воздух, которым дышит, по-
тому что воздух никем не изготовлен—он часть того,
о чем говорится «это естественно», поскольку это есть
и не может не быть. А избалованные массы достаточно
малокультурны, чтобы всю эту материальную и социа-
льную слаженность, безвозмездную, как воздух, тоже
считать естественной, поскольку она, похоже, всегда
есть и почти так же совершенна, как и природа.
Мне думается, сама искусность, с какой XIX век
обустроил определенные сферы жизни, побуждает об-
лагодетельствованную массу считать их устройство
не искусным, а естественным. Этим объясняется
и определяется то абсурдное состояние духа, в ко-
тором пребывает масса: больше всего ее заботит
собственное благополучие и меньше всего—истоки
этого благополучия. Не видя в благах цивилизации
ни изощренного замысла, ни искусного воплощения,
для сохранности которого нужны огромные и береж-
ные усилия, средний человек и для себя не видит
иной обязанности, как убежденно домогаться этих
благ, единственно по праву рождения. В дни голодных
бунтов народные толпы обычно требуют хлеба,
а в поддержку требований обычно громят пекарни.
Чем не символ того, как современные массы посту-
пают, только размашистей и изобретательней, с той
цивилизацией, что их питает? *
* Для брошенной на собственный произвол массы, будь то чернь или
знать, жажда жизни неизменно оборачивается разрушением самих основ
жизни. Бесподобным гротеском этой тяги—propter vitam, vitae perdere
causas5—мне кажется происшедшее в Нихаре, городке близ Альмерии, 13
сентября 1759 года, когда был провозглашен королем Карлос III. Торжество
началось на площади. «Затем велено было угостить все собрание, каковое
истребило 77 бочонков вина и четыре бурдюка водки и воодушевилось насто-
лько, что со многими здравицами двинулось к муниципальному* складу и там
повыбрасывало из окон весь хлебный запас и 900 реалов общинных денег.
Потом перешли к табачной торговле и принудили выкинуть месячную выруч-
ку и табак тоже. В лавках учинили то же самое, изничтожив во славу
празднества все, что было тамсъестного и питейного. Духовенство не уступа-
ло рвением и громко призывало женщин выбрасывать на улицу все что ни
есть, и те трудились без малейшего сожаления, пока в домах не осталось ни
хлеба ни зерна, ни муки, ни крупы, ни мисок, ни кастрюль, ни ступок, ни пестов
и весь сказанный город не опустел». (Документ из собрания доктора Санчеса
де Тока, приведенный в книге Мануэля Данвила «Правление Карлоса III, т. 2,
с. 10, примеч. 2.) Сказанный город в угоду монархическому ажиотажу ис-
требил себя. Блажен Нихар, ибо за ним будущее!
ВОССТАНИЕ МАСС
VIII. ПОЧЕМУ МАССЫ ВТОРГАЮТСЯ ВСЮДУ, ВО ВСЕ И ВСЕГДА НЕ ИНАЧЕ
КАК НАСИЛИЕМ
Начну с того, что выглядит крайне парадоксаль-
ным, а в действительности проще простого: когда для
заурядного человека мир и жизнь распахнулись на-
стежь, душа его для них закрылась наглухо. И я утвер-
ждаю, что эта закупорка заурядных душ и породила то
возмущение масс, которое становится для человечест-
ва серьезной проблемой.
Естественно, что многие думают иначе. Это в по-
рядке вещей и только подтверждает мою мысль. Будь
даже мой взгляд на этот сложный предмет целиком
неверным, верно то, что многие из оппонентов не
размышляли над ним и пяти минут. Могут ли они
думать как я? Но непреложное право на собственный
взгляд без каких-либо предварительных усилий его
выработать как раз и свидетельствует о том абсурд-
ном состоянии человека, которое я называю «массо-
вым возмущением». Это и есть герметизм, закупорка
души. В данном случае — герметизм сознания. Человек
обзавелся кругом понятий. Он полагает их достаточ-
ными и считает себя духовно завершенным. И, ни
в чем извне нужды не чувствуя, окончательно замыка-
ется в этом кругу. Таков механизм закупорки.
Массовый человек ощущает себя совершенным. Че-
ловеку незаурядному для этого требуется незаурядное
самомнение, и наивная вера в собственное совершенство
у него не органична, а внушена тщеславием и остается
мнимой, притворной и сомнительной для самого себя.
Поэтому самонадеянному так нужны другие, кто под-
твердил бы его домыслы о себе. И даже в этом клини-
ческом случае, даже ослепленный тщеславием, достой-
ный человек не в силах ощутить себя завершенным.
Напротив, сегодняшней заурядности, этому новому
Адаму, и в голову не взбредет усомниться в собственной
избыточности. Самосознание у него поистине райское.
Природный душевный герметизм лишает его главного
условия, необходимого, чтобы ощутить свою неполно-
ту,— возможности сопоставить себя с другим. Сопоста-
вить означало бы на миг отрешиться от себя и вселиться
в ближнего. Но заурядная душа не способна к перевоп-
лощению — для нее, увы, это высший пилотаж.
11 Заказ № 1435 321
ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ
Словом, та же разница, что между тупым и смыш-
леным. Один замечает, что он на краю неминуемой
глупости, силится отпрянуть, избежать ее и своим
усилием укрепляет разум. Другой ничего не замечает:
для себя он — само благоразумие, и отсюда та завид-
ная безмятежность, с какой он погружается в собствен-
ный идиотизм. Подобно тем моллюскам, которых не
удается извлечь из раковины, глупого невозможно вы-
манить из его глупости, вытолкнуть наружу, заставить
на миг оглядеться по ту сторону своих катаракт и сли-
чить свою привычную подслеповатость с остротой
зрения других. Он глуп пожизненно и прочно. Недаром
Анатоль Франс говорил, что дурак пагубней злодея.
Поскольку злодей иногда передыхает *.
Речь не о том, что массовый человек глуп. Напротив,
сегодня его умственные способности и возможности
шире, чем когда-либо. Но это не идет ему впрок: на деле
смутное ощущение своих возможностей лишь побужда-
ет его закупориться и не пользоваться ими. Раз навсегда
освящает он ту мешанину прописных истин, несвязных
мыслей и просто словесного мусора, что скопилась
в нем по воле случая, и навязывает ее везде и всюду,
действуя по простоте душевной, а потому без страха
и упрека. Именно об этом и говорил я в первой главе:
специфика нашего времени не в том, что посредствен-
ность полагает себя незаурядной, а в том, что она
провозглашает и утверждает свое право на пошлость,
или, другими словами, утверждает пошлость как право.
Тирания интеллектуальной пошлости в обществен-
ной жизни, быть может, самобытнейшая черта совре-
менности, наименее сопоставимая с прошлым. Прежде
в европейской истории чернь никогда не заблуждалась
насчет собственных «идей» касательно чего бы то ни
было. Она наследовала верования, обычаи, житейский
опыт, умственные навыки, пословицы и поговорки, но
не присваивала себе умозрительных суждений, напри-
мер о политике или искусстве, и не определяла, что они
такое и чем должны стать. Она одобряла или осуждала
* Я не раз задавался таким вопросом. Испокон веков для многих людей
самыммучительным в жизни было, несомненно, столкновений с глупостью
ближних. Почему же в таком случае никогда не пытались изучать ее — не
было, насколько мне известно, ни одного исследования? Нет его и на стра-
ницах Эразма.
ВОССТАНИЕ МАСС
то, что задумывал и осуществлял политик, поддержи-
вала или лишала его поддержки, но действия ее своди-
лись к отклику, сочувственному или наоборот, на твор-
ческую волю другого. Никогда ей не взбредало в голо-
ву ни противопоставлять «идеям» политика свои, ни
даже судить их, опираясь на некий свод «идей», при-
знанных своими. Так же обстояло с искусством и дру-
гими областями общественной жизни. Врожденное, со-
знание своей узости, неподготовленности к теоретизи-
рованию* воздвигало глухую стену. Отсюда само
собой следовало, что плебей не решался даже отдален-
но участвовать почти ни в какой общественной жизни,
по большей части всегда концептуальной.
Сегодня, напротив, у среднего человека самые не-
укоснительные представления обо всем, что творится
и должно твориться во вселенной. Поэтому он раз-
учился слушать. Зачем, если все ответы он наводит
в самом себе? Нет никакого смысла выслушивать, и,
напротив, куда естественнее судить, решать, изрекать
приговор. Не осталось такой общественной проблемы,
куда бы он не встревал, повсюду оставаясь глухим
и слепым и всюду навязывая свои «взгляды».
Но разве это не достижение? Разве не величайший
прогресс то, что массы обзавелись идеями, то есть
культурой? Никоим образом. Потому что идеи мас-
сового человека таковыми не являются и культурой он
не обзавелся. Идея — это шах истине. Кто жаждет
идей, должен прежде их домогаться истины и прини-
мать те правила игры, которых она требует. Бессмыс-
ленно говорить об идеях и взглядах, не признавая
системы, в которой они выверяются, свода правил,
к которым можно апеллировать в споре. Эти прави-
ла — основы культуры. Не важно, какие именно. Важ-
но, что культуры нет, если нет устоев, на которые
можно опереться. Культуры нет, если нет основ закон-
ности, к которым можно прибегнуть. Культуры нет,
если к любым, даже крайним взглядам нет уважения,
на которое можно рассчитывать в полемике **. Культу-
ры нет, если экономические связи не руководствуются
* Это не подмена понятий: выносить суждение означает теоретизировать.
** Кто в споре не доискивается правды и не стремится быть правдивым,
тот интеллектуально варвар. В сущности, так и обстоит с массовым челове-
ком, когда он говорит, вешает или пишет.
11* 323
ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ
торговым правом, способным их защитить. Культуры
нет, если эстетические споры не ставят целью опра-
вдать искусство.
Если всего этого нет, то нет и культуры, а есть
в самом прямом и точном смысле слова варварство.
Именно его, не будем обманываться, и утверждает
в Европе растущее вторжение масс. Путник, попадая
в варварский край, знает, что не найдет там законов,
к которым мог бы воззвать. Не существует собственно
варварских порядков. У варваров их попросту нет
и взывать не к чему.
Мерой культуры служит четкость установлений.
При малой разработанности они упорядочивают лишь
grosso modo6, и чем отделаннее они, тем подробнее
выверяют любой вид деятельности *.
Всеми признано, что в Европе с некоторых пор
творятся диковинные вещи. В качестве примера назову
две — синдикализм 7 и фашизм. И диковинность их
отнюдь не в новизне. Страсть к обновлению в европей-
цах настолько неистребима, что сделала их историю
самой беспокойной в мире. Следовательно, удивляет
в упомянутых политических течениях не то, что в них
нового, а знак качества этой новизны, доселе невидан-
ный. Под маркой синдикализма и фашизма впервые
возникает в Европе тип человека, который не желает
ни признавать, ни доказывать правоту, а намерен про-
сто-напросто навязать свою волю. Вот что внове -
право не быть правым, право произвола. Я считаю это
самым наглядным проявлением новой жизнедеятель-
ности масс, исполненных решимости управлять обще-
ством при полной к тому неспособности. Политичес-
кая позиция предельно грубо и неприкрыто выявляет
новый душевный склад, но коренится она в интеллек-
туальном герметизме. Массовый человек обнаружива-
ет в себе ряд «представлений», но лишен самой способ-
ности «представлять». И даже не подозревает, каков
* Скудость испанской интеллектуальной культуры не в большей или
меньшей нехватке знаний, а в той привычной бесшабашности, с какой говорят
и пишут, не слишком заботливо сверяясь с истиной. Словом, беда не в боль-
шей или меньшей неистинности — истина не в нашей власти — а в большей или
меньшей недобросовестности, которая мешает выполнять несложные и необ-
ходимые дня истины условия. В нас неискореним тот деревенский попик, что
победно громит манихеев, так и не позаботясь уяснить, о чем же они,
собственно, толкуют.
ВОССТАНИЕ МАСС
он, тот хрупкий мир, в котором живут идеи. Он хочет
высказаться, но отвергает условия и предпосылки лю-
бого высказывания. И в итоге его «идеи» — не что
иное, как словесные аппетиты, наподобие жестоких
романсов.
Выдвигать идею означает верить, что она разумна
и справедлива, а тем самым верить в разум и справед-
ливость, в мир умопостигаемых истин. Суждение
и есть обращение к этой инстанции, признание ее,
подчинение ее законам и приговорам, а значит, и убеж-
дение, что лучшая форма сосуществования — диалог,
где столкновение доводов выверяет правоту наших
идей. Но массовый человек, втянутый в обсуждение,
теряется, инстинктивно противится этой высшей ин-
станции и необходимости уважать то, что выходит за
его пределы. Отсюда и последний европейский клич:
«Хватит дискуссий!» — и ненависть к любому сосуще-
ствованию, по своей природе объективно упорядочен-
ному, от разговора до парламента, не говоря о науке.
Иными словами, отказ от сосуществования культурно-
го, то есть упорядоченного, и откат к варварскому.
Душевный герметизм, толкающий массу, как уже гово-
рилось, вторгаться во все сферы общественной жизни,
неизбежно оставляет ей единственный путь для втор-
жения — прямое действие.
Обращаясь к истокам нашего века, когда-нибудь
отметят, что первые ноты его сквозной мелодии про-
звучали на рубеже столетий среди тех французских
синдикалистов и роялистов, что придумали термин
«прямое действие» вкупе с его содержанием. Человек
постоянно прибегал к насилию. Оставим в стороне
просто преступления. Но ведь нередко к насилию при-
бегают, исчерпав все средства в надежде образумить,
отстоять то, что кажется справедливым. Печально,
конечно, что жизнь раз за разом вынуждает человека
к такому насилию, но бесспорно также, что оно — дань
разуму и справедливости. Ведь и само это насилие не
что иное, как ожесточенный разум. И сила действите-
льно лишь его последний довод. Есть обыкновение
произносить ultima ratio8 иронически — обыкновение
довольно глупое, поскольку смысл этого выражения
в заведомом подчинении силы разумным нормам. Ци-
вилизация и есть опыт обуздания силы, сведение ее
ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ
роли к ultima ratio. Слитком хорошо мы видим это
теперь, когда «прямое действие» опрокидывает поря-
док вещей и утверждает силу как prima ratio 9, а в дей-
ствительности — как единственный довод. Это она ста-
новится законом, который намерен упразднить оста-
льные и впрямую диктовать свою волю. Это Charta
Magnus 10 одичания.
Нелишне вспомнить, что масса, когда бы и из каких
бы побуждений ни вторгалась она в общественную
жизнь, всегда прибегала к «прямому действию». Види-
мо, это ее природный способ действовать. И самое
веское подтверждение моей мысли — тот очевидный
факт, что теперь, когда диктат массы из эпизодичес-
кого и случайного сделался повседневным, «прямое
действие» стало узаконенным.
Все человеческие связи подчинились этому новому
порядку, упразднившему «непрямые» формы сосуще-
ствования. В человеческом общении упраздняется «во-
спитанность». Словесность как «прямое действие» об-
ращается в ругань. Сексуальные отношения сводят на
нет свою многогранность.
Грани, нормы, этикет, законы писаные и неписаные,
право, справедливость! Откуда они, зачем такая усло-
жненность? Все это сфокусировано в слове «цивили-
зация», корень которого — civis, гражданин, то есть,
горожанин,— указывает на происхождение смысла.
И смысл этого всего — сделать возможным город, со-
общество, сосуществование. Поэтому, если вглядеться
в перечисленные мной средства цивилизации, суть ока-
жется одна. Все они в итоге предполагают глубокое
и сознательное желание каждого считаться с остальны-
ми. Цивилизация — это прежде всего воля к сосущест-
вованию. Дичают по мере того, как перестают счи-
таться друг с другом. Одичание — процесс разобщения.
И действительно, периоды варварства, все до едино-
го,— это время распада, кишение крохотных сооб-
ществ, разъединенных и враждующих.
Высшая политическая воля к сосуществованию воп-
лощена в демократии. Это первообраз «непрямого
действия» доведший до предела стремление считаться
с ближним. Либерализм — правовая основа, согласно
которой Власть, какой бы всесильной она ни была,
ограничивает себя и стремится, даже в ущерб себе,
ВОССТАНИЕ МАСС
сохранить в государственном монолите пустоты для
выживания тех, кто думает и чувствует наперекор ей,
то есть наперекор силе, наперекор большинству. Либе-
рализм, и сегодня стоит об этом помнить,— предел
великодушия: это право, которое большинство уступа-
ет меньшинству, и это самый благородный клич, ког-
да-либо прозвучавший на земле. Он возвестил о реши-
мости мириться с врагом, и, мало того, врагом слабей-
шим. Трудно было ждать, что род человеческий
решится на такой шаг настолько красивый, настолько
парадоксальный, настолько тонкий, настолько акроба-
тический, настолько неестественный. И потому нечего
удивляться, что вскоре упомянутый род ощутил про-
тивоположную решимость. Дело оказалось слишком
непростым и нелегким, чтобы утвердиться на земле.
Уживаться с врагом! Управлять с оппозицией! Не
кажется ли уже непонятной подобная покладистость?
Ничто не отразило современность так беспощадно, как
то, что все меньше стран, где есть оппозиция. Повсюду
аморфная масса давит на государственную зласть
и подминает, топчет малейшие оппозиционные ростки.
Масса — кто бы подумал при виде ее однородной ску-
ченности! —не желает уживаться ни с кем, кроме себя.
Все, что не масса, она ненавидит смертно.
X. ОДИЧАНИЕ И ИСТОРИЯ
Природа всегда налицо. Она сама себе опорой.
В диком лесу можно безбоязненно дикарствовать. Мо-
жно и навек одичать, если душе угодно и если не
помешают иные пришельцы, не столь дикие. В принци-
пе целые народы могут вечно оставаться первобыт-
ными. И остаются. Брейсиг назвал их «народами бес-
конечного рассвета», потому что они навсегда застря-
ли в неподвижных, мерзлых сумерках, которых не
растопить никакому полдню.
Все это возможно в мире полностью природном.
Но не в полностью цивилизованном, подобно нашему.
Цивилизация не данность и не держится сама собой.
Она искусственна и требует искусства и мастерства.
Если вам по вкусу ее блага, но лень заботиться о
ней,— плохи ваши дела. Не успеете моргнуть, как ока-
жетесь без цивилизации. Малейший недосмотр — и все
ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ
вокруг улетучится в два счета. Словно спадут покровы
с нагой Природы и вновь, как изначально, предстанут
первобытные дебри. Дебри всегда первобытны, и нао-
борот. Все первобытное - это дебри.
Романтики были поголовно помешаны, на сценах
насилия, где низшее, природное и дочеловеческое, по-
пирало человеческую белизну женского тела, и вечно
рисовали Леду с распаленным лебедем, Пасифаю — с
быком, настигнутую козлом Антиопу. Но еще более
утонченным садизмом их привлекали руины, где
окультуренные, граненые камни меркли в объятиях
дикой зелени. Завидя строение, истый романтик пре-
жде всего искал глазами желтый мох на кровле. Блек-
лые пятна возвещали, что все только прах, из которого
поднимутся дебри.
Грешно смеяться над романтиком. По-своему он
прав. За невинной извращенностью этих образов таит-
ся животрепещущая проблема, великая и вековечная,—
взаимодействие разумного и стихийного, культуры
и неуязвимой для нее природы. Оставляю за собой
право при случае заняться этим и обернуться на сей
раз романтиком.
Но сейчас я занимаюсь обратной проблемой — как
остановить натиск леса. Сейчас «истинному .европейцу»
предстоит решать задачу, над которой бьются австра-
лийские штаты,— как помешать диким кактусам захва-
тить землю и сбросить людей в море. В сорок каком-то
году некий эмигрант, тоскующий по родной Малаге
либо Сицилии, привез в Австралию крохотный росточек
кактуса. Сегодня австралийский бюджет истощает за-
тяжная война с этим сувениром, который заполонил весь
континент и наступает со скоростью километра в год.
Массовая вера в то, что цивилизация так же стихий-
на и первозданна, как сама природа, уподобляет чело-
века дикарю. Он видит в ней свое лесное логово. Об
этом уже говорилось, но следует дополнить сказанное.
Основы, на которых держится цивилизованный мир
и без которых он рухнет, для массового человека
попросту не существуют. Эти краеугольные камни его
не занимают, не заботят, и крепить их он не намерен.
Почему так сложилось? Причин немало, но останов-
люсь на одной.
С развитием цивилизация становится все сложнее
ВОССТАНИЕ МАСС
и запутаннее. Проблемы, которые она сегодня ставит,
архитрудны. И все меньше людей, чей разум на высоте
этих проблем. Наглядное свидетельство тому — после-
военный период. Восстановление Европы — область
высшей математики и рядовому европейцу явно не по
силам. И не потому, что не хватает средств. Не хватает
голов. Или, точнее, голова, хоть и с трудом, нашлась
бы, и не одна, но иметь ее на плечах дряблое тело
срединной Европы не хочет.
Разрыв между уровнем современных проблем
и уровнем мышления будет расти, если не отыщется
выход, и в этом главная трагедия цивилизации. Благо-
даря верности и плодотворности своих основ она пло-
доносит с быстротой и легкостью, уже недоступной
человеческому восприятию. Не думаю, что когда-либо
происходило подобное. Все цивилизации погибали от
несовершенства своих основ. Европейской грозит об-
ратное. В Риме и Греции потерпели крах устои, но не
сам человек, Римскую империю доконала техническая.
слабость. Когда население ее разрослось и спешно
пришлось решать неотложные хозяйственные задачи,
решить которые могла лишь техника, античный мир
двинулся вспять, стал вырождаться и зачах.
На сегодня крах терпит сам человек, уже неспособ-
ный поспевать за своей цивилизацией. Оторопь берет,
когда люди вполне культурные — и даже весьма — тра-
ктуют злободневную тему. Словно заскорузлые кре-
стьянские пальцы вылавливают со стола иголку. К по-
литическим и социальным вопросам они приступают
с таким набором допотопных понятий, какой годился
в дело двести лет назад для смягчения трудностей
в двести раз легче.
Растущая цивилизация — не что иное, как жгучая
проблема. Чем больше достижении, тем в большей
они опасности. Чем лучше жизнь, тем она сложнее.
Разумеется, с усложнением самих проблем усложняют-
ся и средства для их разрешения. Но каждое новое
поколение должно овладеть ими во всей полноте.
И среди них, переходя к делу, выделю самое азбучное:
чём цивилизация старше, тем больше прошлого за ее
спиной и тем она опытнее. Словом, речь идет об
истории. Историческое знание — первейшее средство
сохранения и продления стареющей цивилизации, и не
ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ
потому, что дает рецепты ввиду новых жизненных
осложнений,— жизнь не повторяется,— но потому, что
не дает перепевать наивные ошибки прошлого. Одна-
ко, если вы помимо того, что состарились и впали в
тяготы, ко всему еще утратили память, ваш опыт, да и
все на свете вам уже не впрок. Я думаю, что именно
это и случилось с Европой. Сейчас самые «культур-
ные» слои поражают историческим невежеством. Руча-
юсь, что сегодня ведущие люди Европы смыслят в ис-
тории куда меньше, чем европеец XVIII и даже
XVII века. Историческое знание тогдашней верхушки —
властителей sensu lato11— открыло дорогу сказочным
достижениям XIX века. Их политика — речь о ХVШ ве-
ке — вершилась во избежание всех политических оши-
бок прошлого, строилась с учетом этих ошибок и обо-
бщала самый долгий опыт из возможных. Но уже
XIX век начал утрачивать «историческую культуру»,
хотя специалисты при этом и продвинули далеко впе-
ред историческую науку*. Этому небрежению он обя-
зан своими характерными ошибками, которые сказа-
лись и на нас. В последней его трети обозначился —
пока еще скрытно и подпочвенно — отход назад, откат
к варварству, другими словами, к той скудоумной
простоте, которая не знала прошлого или забыла его.
Оттого-то и большевизм и фашизм, две политичес-
кие «новинки», возникшие в Европе и по соседству с
ней, отчетливо представляют собой движение вспять.
И не столько по смыслу своих учений — в любой док-
трине есть доля истины, да и в чем только нет хотя бы
малой ее крупицы,— сколько по тому, как допотопно,
антиисторически используют они свою долю истины.
Типично массовые движения, возглавленные, как и сле-
довало ждать, недалекими людьми старого образца,
с короткой памятью и нехваткой исторического чутья,
они с самого начала выглядят так, словно уже канули
в прошлое, и, едва возникнув, кажутся реликтовыми.
Я не обсуждаю вопроса, становиться или не стано-
виться коммунистом. И не оспариваю символ веры.
Непостижимо и анахронично то, что коммунист
1917 года решается на революцию, которая внешне
повторяет все прежние, не исправив ни единой ошибки,
* В этом уже проступает та разница между научным уровнем эпохи и ее
ВОССТАНИЕ МАСС
ни единого их изъяна. Поэтому происшедшее России
исторически невыразительно и не знаменует собой на-
чало новой жизни. Напротив, это монотонный перепев
общих мест любой революции. Общих настолько, что
нет ни единого изречения, рожденного опытом рево-
люций, которое применительно к русской не подтвер-
дилось бы самым печальным образом. «Революция
пожирает собственных детей»; «Революция начинается
умеренными, совершается непримиримыми, заверша-
ется реставрацией» и т. д. и т. п. К этим затасканным
истинам можно бы добавить еще несколько не столь
явных, но вполне доказуемых, например такую: рево-
люция длится не дольше пятнадцати лет — активной
жизни одного поколения *.
Кто действительно хочет создать новую соци