Xi. век самодовольных недорослей

Итак, новая социальная реальность такова: евро-
пейская история впервые оказалась отданной на откуп
заурядности. Или в действительном залоге: зауряд-
ность, прежде подвластная, решила властвовать. Реше-
ние выйти на авансцену возникло само собой, как
только созрел новый человеческий тип — воплощенная
посредственность. В социальном плане психологичес-
кий строй этого новичка определяется следующим:
во-первых, подспудным и врожденным ощущением
легкости и обильности жизни, лишенной тяжких огра-
ничений, и, во-вторых, вследствие этого — чувством
собственного превосходства и всесилия, что, естествен-

ззз

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

но, побуждает принимать себя таким, какой есть,
и считать свой умственный и нравственный уровень
более чем достаточным. Эта самодостаточность пове-
левает не поддаваться внешнему влиянию, не подвер-
гать сомнению свои взгляды и не считаться ни с кем.
Привычка ощущать превосходство постоянно бередит
желание господствовать. И массовый человек держит-
ся так, словно в мире существует только он и ему
подобные, а отсюда и его третья черта — вмешиваться
во все, навязывая свою убогость бесцеремонно, безог-
лядно , безотлагательно и безоговорочно, то есть в ду-
хе «прямого действия».

Эта совокупность заставляет вспомнить такие
ущербные человеческие особи, как избалованный ребе-
нок и взбесившийся дикарь, то есть варвар. (Нормаль-
ный дикарь, напротив, как никто другой, следует вы-
сшим установлениям — вере, табу, заветам и обычаям.)
Не надо удивляться моей желчности. Это первая попыт-
ка атаковать триумфатора и знак, что есть еще европей-
цы, готовые восстать против его тирании. Пока это
лишь разведка, главный бой впереди — он не заставит
себя ждать и наверняка будет иным, чем мне представ-
ляется. Но атака окажется такой, что массовый человек
не сумеет опередить ее — он будет ждать ее и даже не
подозревать, что решающий удар уже нанесен.

Существо, которое в наши дни проникло всюду
и всюду выказало свою варварскую суть, и в самом
деле баловень человеческой истории. Баловень — это
наследник, который держится исключительно как на-
следник. Наше наследство — цивилизация, с ее удобст-
вами, гарантиями и прочими благами. Как мы убеди-
лись, только жизнь на широкую ногу и способна поро-
дить подобное существо со всем его вышеописанным
содержимым. Это еще один живой пример того, как
богатство калечит человеческую природу. Мы ошибоч-
но полагаем, что жизнь в изобилии полнее, выше
и подлиннее, чем жизнь в упорной борьбе с нуждой.
А это не так, и тому есть причины, непреложные
и архисерьезные, которые здесь не место излагать. Не
вдаваясь в них, достаточно вспомнить давнюю и заиг-
равдую трагедию наследственной аристократии. Ари-
стократ наследует, то есть присваивает, жизненные
условия, которые создавал не он и существование ко-

ВОССТАНИЕ МАСС

торых не связано органически с его, и только его,
жизнью. С появлением на свет он моментально и без-
отчетно водворяется в сердцевину своих богатств
и привилегий. Внутренне его ничто с ними не роднит,
поскольку они исходят не от него. Это огромный
панцирный покров, пустая оболочка иной жизни, ино-
го существа — родоначальника. А сам он лишь наслед-
ник, то есть носит оболочку чужой жизни. Что же его
ждет? Какой жизнью суждено ему жить — своей или
своего пращура? Да никакой. Он обречен представ-
лять собой другого, то есть не быть ни собой, ни
другим. Жизнь его неумолимо теряет достоверность
и становится видимостью, игрой в жизнь, и притом
чужую. Изобилие, которым он вынужден владеть, от-
нимает у наследника его собственное предназначение,
омертвляет его жизнь. Жизнь — борьба и вечное усилие
стать собой. Именно те трудности, что мешают мне
осуществиться, будят и напрягают мои силы и способ-
ности. Если бы мое тело не весило, я бы не мог ходить.
Если бы воздух не давил на него, оно лопнуло бы, как
мыльный пузырь. Так, от отсутствия жизненных усло-
вии, улетучивается и личность наследственного «ари-
стократа». Отсюда и то редкостное размягчение моз-
гов у родовитого потомства и никем еще не изученный
роковой удел наследственной знати — ее внутренний
и трагический механизм вырождения.

Если бы лишь на этом и спотыкалась наша наивная
вера, что изобилие способствует жизни! Но куда там.
Избыточные блага * сами собой уродуют жизнедеяте-
льность и производят на свет такие ущербные натуры,
как «баловень», или «наследник» (аристократ лишь его
частный случай), или, наконец, самый вездесущий и за-
конченный тип — современного массового человека.
(Стоило бы, кстати, подробнее проследить, как многие
характернейшие черты «аристократа» всех времен

* Не надо путать роста жизненных благ и даже изобилия с их избытком.
Подобный рост в XIX веке привел к небывалому, количественно и качествен-
но, росту жизни, о чем я уже упоминал. Но настал час, когда неограниченные
возможности цивилизации в контрасте с отравленностью среднего человека
обрели оттенок избытка, чрезмерного, то есть излишнего, обилия. Всего лишь
один пример: уверенность, которую, казалось бы, сулил прогресс — непрерыв-
ный рост уровня жизни,— развратила среднего человека и обернулась само-
уверенностью, другими словами,— ущербным и разрушительным самообма-
ном.

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

и народов, подобно семенам, дают массовые всходы.
Стремление, например, делать игру и спорт своим
главным занятием; всеми средствами, от гигиены до
гардероба, культивировать собственное тело; не допу-
скать романтизма в отношениях с женщинами; делить
досуг с интеллигентами, в душе презирая их и с радо-
стью отдавая на растерзание лакеям и жандармам;
предпочитать абсолютную власть демократическим
прениям и т. д. и т. п.*.)

И снова я с тяжелым сердцем вынужден повторить:
этот новоявленный варвар, с хамскими повадками,-
законный плод нашей цивилизации, и в особенности
тех ее форм, которые возникли в XIX веке. Он не
вторгся в цивилизованный мир извне, как «рослые
рыжие варвары» V века, и не проник в него изнутри,
путем таинственного самозарождения, вроде того, что
Аристотель приписывал головастикам. Он — естест-
венное порождение упомянутого мира. Можно сфор-
мулировать закон, подтвержденный палеонтологией
и биогеографией: человеческая жизнь расцветала лишь
тогда, когда ее растущие возможности уравновешива-
лись теми трудностями, что она испытывала. Это
справедливо и для духовного и для физического суще-
ствования. Касательно последнего напомню, что чело-
век развивался в тех областях земли, где жаркое время
года уравновешивалось нестерпимо холодным. В тро-
- пиках первобытная жизнь вырождается, и, наоборот,
. низшие ее формы, как, например, пигмеи, вытеснены
туда племенами, возникшими позже и на более высо-
кой эволюционной ступени.

Словом, именно в XIX веке цивилизация позволила
среднему человеку утвердиться в избыточном мире,
воспринятом как изобилие благ, но не забот. Он очутил-

* В этом, и не только в этом отношении английская аристократия
кажется исключением. Само по себе удивительно; однако достаточно беглого
взгляда на британскую историю, чтобы увидеть, как этим исключением, при
всей его исключительности, подтверждается, правило. Вопреки ходячему мне-
нию, английская знать была наименее «благополучной» в Европе и свыклась
с опасностью и риском, как никакая другая. Потому-то она, живя в постоян-
ной опасности, научилась и научила уважать себя, что требует безустанной
боевой готовности. Как-то забывается, что Англия, даже в ХVШ веке, была
беднейшей страной Европы. Это и спасло британскую знать. Нужда заставила
ее смиряться с таким, в остальной Европе неблагородным, занятием, как
торговля и промышленность,— то есть жить созидательно, а не уповать на
привилегии.

ВОССТАНИЕ МАСС

ся среди сказочных машин, чудодейственных лекарств,
услужливых правительств, уютных гражданских прав.
А вот задуматься над тем, как непросто создавать эти
машины и лекарства ц обеспечивать их появление
впредь и как шатко само устройство общества и госуда-
рства, он не успел и, не заботясь о трудностях, почти не
ощущает обязанностей. Такой сдвиг равновесия калечит
его и, подрезав жизненные корни, уже не дает ему
ощутить саму сущность жизни, вечно темную и на-
сквозь опасную. Ничто так не противоречит человечес-
кой жизни, как ее же собственная разновидность, вопло-
щенная в «самодовольном недоросле». И когда этот
тип начинает преобладать, надо бить тревогу и кричать,
что человечеству грозит вырождение, едва ли не равно-
сильное смерти. Пусть уровень жизни в Европе сегодня
выше, чем когда бы то ни было,— нельзя, глядя в буду-
щее, не опасаться, что завтра он не только не возрастет,
но безудержно покатится вниз.

Все это, надеюсь, достаточно ясно указывает на
крайнюю противоестественность «самодовольного не-
доросля». Это тип человека, который живет, дабы
делать то, что хочется. Обычное заблуждение мамень-
кина сынка. А причина проста: в семейном кругу лю-
бые, даже тяжкие проступки остаются, в общем-то,
безнаказанными. Семейный очаг — это тепло искус-
ственное, и здесь легко сходит с рук то, что на вольном
воздухе улицы имело бы весьма пагубные последствия,
и в самом скором времени. Но сам-то недоросль уверен,
что может повсюду вести себя как дома, что вообще нет
ничего неизбежного, непоправимого и окончательного.
И потому уверен, что может делать все, что хочет*.

Роковая ошибка! «Ваша милость поддет куда сле-
дует», — говорят попугаю в португальской сказке. Но
разве нельзя делать то, что хочется? Речь не о том, что
нельзя, речь совсем о другом: все, что мы можем,—
это делать то, чего не можем не делать, становиться
тем, чем не можем не стать. Единственно возможное

* Как семья соотносится с обществом, точно так же, только крупнее
и рельефнее, нация соотносится с человечеством. Самые самодовольные на
сегодняшний день, да и самые монументальные «недоросли» — это народы,
которые вознамерились в человеческом сообществе «делать то, что хочется».
И по наивности называют это национализмом». Как не претит мне ин-
тернациональный дух и ханжеское почтение к нему, но эти капризы националь-
ной незрелости кажутся карикатурными.

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

для нас своеволие — отказаться это делать, но отказ не
означает свободу действий — мы и тогда не вольны
делать то, что хочется. Это не своеволие, а свобода
воли с отрицательным знаком — неволие. Можно из-
менить своему предназначению и дезертировать, но
дезертировать можно, лишь загнав себя в подвалы
своей судьбы. Я не могу убедить каждого ссылкой на
его собственный опыт, потому что не знаю этого опы-
та, но вправе сослаться на то общее, что вошло в судь-
бу каждого. Например, на общее всем европейцам — и
куда более прочное, чем их публичные «идеи» и «взгля-
ды,— сознание того, что современный европеец не мо-
жет не ценить свободу. Можно спорить, какой именно
должна быть эта свобода, но суть в ином. Сегодня
самый махровый реакционер в глубине души сознает,
что европейская идея, которую прошлый век окрестил
либерализмом, в конечном счете и есть то непрелож-
ное и неизбежное, чем сегодня стал, вольно или нево-
льно, западный человек.

И как бы неопровержимо ни доказывали, насколь-
ко ложной и гибельной была любая попытка осущест-
вить этот непростительный императив политической
свободы, вписанный в европейскую историю, конеч-
ным остается понимание его подспудной правоты.
Это конечное понимание есть и у коммуниста и
у фашиста, судя по их усилиям убедить себя и нас
в обратном, как есть оно — хочет он того или нет,
верит он в это или нет* — у католика, сколь бы пре-
данно ни чтил он «Силлабус» ¹⁴. Все они знают, что,

* Каждый, кто верит, согласно Копернику, что солнце не заходит за гори-
зонт, изо дня в день видит обратное, и, поскольку очевидность мешает убежде-
нию; продолжает верить в него. В нем научная вера непрерывно подавляет
влияние первичной или непосредственной веры. Так и упомянутый католик своей
догматической верой отвергает свою подлинную, личную веру в насущность
свободы. Я упомянул его в качестве примера и только для пояснения своей
мысли, а не для того, чтобы подвергнуть такому же строгому суду, какому
подвергаю современного массового человека, «самодовольного недоросля». Со-
впадают они лишь в одном. Вина «недоросля» в том, что он целиком не
самобытен. У католика же бытие подлинно, но не целиком. Но даже это
частичное совпадение мнимо. Католик изменяет себе в той сфере бытия, где он
сын своего времени и, хочет он того или не хочет, современный европеец;
и изменяет потому, что стремится остаться верным другой властной сфере своего
бытия - своей религиозной вере. Это означает, что судьба его, по существу,
траична. И он принимает ее такой. «Самодовольный недоросль», напротив,
дезертирует, изменяясебе по безалаберности, а всему остальному — единственно
из трусости и желания увильнуть при малейшем намеке на трагедию.

ВОССТАНИЕ МАСС

какой бы справедливой ни была критика либерализма,
его подспудная правота неодолима, потому что это
не теоретическая правота, не научная, не умозритель-
ная, но совсем иного и решающего свойства, а именно
правота судьбы. Теоретические истины не просто спо-
рны, но вся сила и смысл их в этой спорности;
они рождены спором, живы, пока оспоримы, и су-
ществуют единственно для продолжения спора. Но
судьбу — то, чему предстоит или не предстоит стать
жизнью,— не оспаривают. Ее принимают или отве-
ргают. Приняв, становятся собой; отвергнув, отри-
цают и подменяют себя *.

Судьба проступает не в том, что нам хочется,—
напротив, ее строгие черты отчетливее, когда мы со-
знаем, что должны вопреки хотению.

Итак, «самодовольный недоросль» знает, что
должно быть, но, несмотря на это и даже именно
поэтому, словом и делом изображает, будто убежден
в обратном. Фашист обрушивается на политическую
свободу именно потому, что знает: всецело и всерьез ее
не может не быть, она неотменима как сущность ев-
ропейской жизни и в серьезную минуту, когда нуж-
даться в ней будут по-настоящему, она окажется нали-
цо. Но так уж настроен массовый человек — на каприз-
ный лад. Он ничего не делает раз навсегда, и, что бы
ни делал, все у него «понарошку», как выходки маме-
нькина сынка. Поспешная готовность его в любом
деле вести себя трагически, отчаянно и безоглядно —
это лишь декорация. Трагедию он разыгрывает именно
потому, что не верит, будто в цивилизованном мире
она может разыграться всерьез.

Не принимать же на веру все, что человек изоб-
ражает из себя! Если кто-то настаивает, что дважды
два, по его святому убеждению, пять, и нет основании
считать его помешанным, остается признать, что сам
он, как бы ни срывал голос и ни грозился умереть за
свои слова, попросту не верит в то, что говорит.

Шквал повального и беспросветного фиглярства

* Оскудеть, опуститься, пасть — это и значит отказаться от себя, от того,
в ком ты должен был осуществиться. Подлинное существование при этом не
исчезает, а становится укоризненной тенью, призраком, который вечно напо-
минает, как низка эта участь и какой непохожей она должна была стать. Такая
жизнь лишь неудачное самоубийство.

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

катится по европейской земле. Любая позиция утверж-
дается из позерства и внутренне лжива. Все усилия
направлены единственно на то, чтобы не встретиться
со своей судьбой, отвернуться и не слышать ее темного
зова, избежать очной ставки с тем, что должно стать
жизнью. Живут в шутку и тем шуточнее, чем трагичнее
надетая маска. Шутовство неминуемо, если любой шаг
необязателен и не вбирает в себя личность целиком
и бесповоротно. Массовый человек боится встать на
твердый, скальный грунт предназначения; куда свойст-
веннее ему прозябать, существовать нереально, пови-
сая в воздухе. И никогда еще не носилось по ветру
столько жизней, невесомых и беспочвенных — выдер-
нутых из своей судьбы — и так легко увлекаемых лю-
бым, самым жалким течением. Поистине эпоха «увле-
чений» и «течений». Мало кто противится тем поверх-
ностным завихрениям, которые лихорадят искусство,
мысль, политику, общество. И потому риторика цве-
тет как никогда. Сюрреалист отважно ставит (избавлю
себя от необходимости приводить это слово) там, где
раньше стояли «жасмины, лебеди и фавны», и полага-
ет, что превзошел мировую литературу. А всего-то
заменил одну риторику другой, прежде пылившейся на
заборах.

Понять современность, при всей ее неповторимо-
сти, помогает то, что роднит ее с прошлым. Едва
средиземноморская цивилизация достигла своей пол-
ноты, как на сцену выходит циник. Грязными сан-
далиями Диоген топчет ковры Аристиппа. B III веке
до Рождества Христова циники кишат — они на всех
углах и на любых постах. И единственное, что де-
лают,— саботируют цивилизацию. Циник был ниги-
листом эллинизма. Он никогда не создавал и даже
не пытался. Его работой было разрушение, верней,
старание разрушить, поскольку он и в этом не пре-
успел. Циник, паразит цивилизации, живет ее отри-
цанием именно потому, что уверен в ней. Чего стоил
бы он и что, спрашивается, делал бы среди дикарей,
где каждый безотчетно и всерьез действует так, как
сам он действовал напоказ и нарочно, видя в том
личную заслугу? Чего стоит фашист, если он не опо-
лчается на свободу? И сюрреалист, если он не ше-
льмует искусство?

ВОССТАНИЕ МАСС

Иначе и не могло бы вести себя это существо,
рожденное в чересчур хорошо устроенном мире, где
привыкло видеть одни блага, а не опасности. Его из-
баловало окружение, домашнее тепло цивилизации —
и маменькина сынка вовсе не тянет покидать родное
гнездо своих прихотей, слушаться старших и уж тем
более — входить в неумолимое русло своей судьбы.