Станционный смотритель

Двери были заперты; он позвонил, прошло несколько минут в тягостном для него ожидании. Ключ загремел, ему отворили. «Здесь живёт Авдотья Самсоновна?» спросил он. «Здесь, - отвечала молодая служанка; - зачем тебе её надобно?» Смотритель, не отвечая, вошёл в залу. «Нельзя, нельзя! – закричала вслед ему служанка, - у Авдотьи Самсоновны гости». Но смотритель, не слушая, шел далее. Две первые комнаты были темны, в третьей был огонь. Он подошёл к растворенной двери и остановился. В комнате, прекрасно убранной, Минский сидел в задумчивости. Дуня, одетая со всею роскошью моды, сидела на ручке его кресел, как наездница на своём английском седле. Она с нежностью смотрела на Минского. Бедный смотритель! Никогда дочь его не казалась ему столь прекрасной; он поневоле ею любовался. «Кто там?» - спросила она, не подымая головы. Он всё молчал. Не получая ответа, Дуня подняла голову …и с криком упала на ковёр. Испуганный Минский кинулся её подымать и, вдруг увидев в дверях старого смотрителя, оставил Дуню, и подошёл к нему, дрожа от гнева. «Чего тебе надобно? – сказал он ему, стиснув зубы, что ты за мною всюду крадёшься, как разбойник, или хочешь меня зарезать? Пошёл вон!» - и, сильой рукой схватив старика за ворот, вытолкнул его на лестницу.

(Пушкин А. С.)

Рудин

Он остановился. Взор Натальи, прямо на него устремленный, смущал его.

- Вы стараетесь мне доказать, что вы честный человек, Дмитрий Николаевич, - промолвила она, - я в этом не сомневаюсь. Вы не в состоянии действовать из расчета; но разве в этом я желала убедиться, разве для этого я пришла сюда…

- Я не ожидал, Наталья Алексеевна…

- А! вот когда вы проговорились! Да, вы не ожидали всего этого - вы меня не знали. Не беспокойтесь…вы не любите меня, а я никому не навязываюсь.

- Я вас люблю! – воскликнул Рудин.

Наталья выпрямилась.

- Может быть; но как вы меня любите? Я помню все ваши слова, Дмитрий Николаевич. Помните, вы мне говорили, без полного равенства нет любви… Вы для меня слишком высоки, вы не мне чета… Я поделом наказана. Вам предстоят занятия, более достойные вас. Я не забуду нынешнего дня… Прощайте…

- Наталья Алексеевна, вы уходите? Неужели мы так расстанемся?

Он протянул к ней руки. Она остановилась. Его умоляющий голос, казалось, поколебал ее.

(И.С. Тургенев)

Пиковая дама

Она села за письменный столик, взяла перо бумагу – и задумалась. Несколько раз начинала она свое письмо – рвала его; то выражения ей казались слишком снисходительными, то слишком жестокими. Наконец ей удалось написать несколько строк, которыми она осталась довольна.

“Я уверена, писала она, - что вы имеете честные намерения и что вы не хотел оскорбить меня необдуманным поступком; нор знакомство не должно бы начаться таким образом. Возвращаю Вам письмо ваше и надеюсь, что не буду впредь иметь причины жаловаться на незаслуженное неуважение.”

На другой день, увидя идущего Германа, Лизавета Ивановна встала из-за пяльцев, вышла в залу, отворила форточку и бросила письмо на улицу, надеясь на проворство молодого офицера

(А. Пушкин)

Нежданный гость

Несколько лет спустя после своего приезда молодой Дубровский хотел заняться делами, но отец его был не в состоянии дать ему нужные объяснения. Разбирая его бумаги, нашел он только первое письмо заседателя и черновой ответ на него. Между тем здоровье Андрея Гавриловича час от часу становилось хуже. Положенный срок прошел, и апелляция не была подана. Кистеневка принадлежала Троекурову. Шабашкин явился к нему с поклонами и поздравлениями. Кирила Петрович смутился. От природы не был он корыстолюбив, желание мести завлекло его слишком далеко, совесть его роптала. Он знал, в каком состоянии находился его противник, старый товарищ по молодости, и победа не радовала его сердце. Он грозно взглянул на Шабашкина, ища к чему привязаться, чтоб его выбранить, но не нашел достаточно к тому предлога и сказал ему сердито: «Пошел вон, не до тебя».

Шабашкин, видя, что он не в духе, поклонился и поспешил удалиться. А Кирила Петрович, оставшись наедине, стал расхаживать взад и вперед, насвистывая: «Гром победы раздавайся», что всегда означало в нем необыкновенное волнение мыслей.

Наконец он велел запрячь себе беговые дрожки, оделся потеплее (это было уже в конце сентября) и, сам правя, выехал со двора.

Вскоре завидел он домик Андрея Гавриловича, и противоположные чувства наполнили его душу. Он решил помириться со старым своим соседом, уничтожить следы ссоры, возвратив ему его достояние. Облегчив душу благим намерением, Кирила Петрович пустился рысью к усадьбе и въехал прямо на двор.

В это время больной сидел в спальне у окна. Он узнал Кирила Петровича, и ужасное смятение изобразилось на его лице: багровый румянец заступил место обыкновенной бледности, глаза засверкали, он произносил невнятные звуки. Сын его, сидевший тут же за хозяйственными книгами, поднял голову и был поражен его состоянием: больной указывал пальцем на двор с видом ужаса и гнева. Он торопливо подбирал полы своего халата, собираясь встать с кресел, приподнялся и упал. Сын бросился к нему, старик лежал без чувств и без дыхания, паралич его ударил. «Скорей, скорей в город за лекарем!» - кричал Владимир. «Кирила Петрович спрашивает вас», - сказал вошедший слуга. Владимир бросил на него ужасный взгляд.

- Скажи Кирилу Петровичу, чтоб он скорее убирался, пока я не велел его выгнать со двора.… Пошел! – Слуга радостно побежал исполнять приказание своего барина.

(А. Пушкин)

Герасим

Утопив бедную Муму, Герасим прибежал в свою каморку, уложил кой-какие пожитки в старую попону, взвалил на плечо, да и был таков. Дорогу он хорошо заметил еще тогда, когда его везли в Москву; деревня, из которой барыня его взяла, лежала всего в двадцати пяти верстах от шоссе. Он шел; широко распахнулась его грудь; глаза жадно и прямо устремились вперед. Он торопился, как будто мать-старушка ждала его на родине, как будто она звала его к себе после долгого странствования на чужой стороне, в чужих людях…

Только что наступившая летняя ночь была тиха и тепла; с одной стороны, там, где солнце закатилось, край неба еще белел, с другой стороны уже вздымался синий, седой сумрак. Ночь шла оттуда. Перепела сотнями гремели кругом, перекликались коростели… Герасим не мог их слышать. Не мог слышать также чуткого ночного шушуканья деревьев, мимо которых проносили сильные его ноги, но он чувствовал знакомый запах поспевающей ржи, которым так и веяло с темных полей, чувствовал, как ветер, летевший ему навстречу, ласково ударял его в лицо. Он видел перед собой белеющую дорогу – дорогу домой, прямую, как стрела; видел в небе бессчетные звезды, светившие ему в пути, и, как лев, выступал сильно и бодро, так что, когда восходящее солнце озарило своими влажно-красными лучами месяц, между Москвой и им легло уже тридцать пять верст…

Через два дня он был уже дома, в своей избенке, к великому изумлению солдатки, которую туда поселили. Помолясь перед образами, тотчас же отправился к старосте. Староста сначала было удивился, но сенокос только что начинался: Герасиму, как отличному работнику, тут же дали косу в руки – и пошел косить он по-старинному, косить так, что мужиков только пробирало…

А в Москве, на другой день после побега Герасима, хватились его. Доложили барыне. Она разгневалась, расплакалась, велела отыскать его во что бы то ни стало, уверяла, что никогда не приказывала утопить собаку, и, наконец, дала нагоняй Гавриле.

Наконец из деревни пришло известие о прибытии Герасима, и барыня несколько успокоилась; сперва было отдала приказание немедленно вытребовать его в Москву, потом, однако, объяснила, что такой неблагодарный человек ей вовсе не нужен.

(По И. Тургеневу)

Милостыня

Вблизи большого города, по широкой проезжей дороге шел старый, больной человек.

Он шатался на ходу; его исхудалые ноги, путаясь, волочась и спотыкаясь, ступали тяжко и слабо, словно чужие; одежда на нем висела лохмотьями; непокрытая голова падала на грудь… Он изнемогал.

Он присел на придорожный камень, наклонился вперед, облокотился, закрыл лицо обеими руками, и сквозь искривленные пальцы закапали слезы на сухую седую пыль.

Он вспоминал…

Вспоминал он, как и он был некогда здоров и богат и как он здоровье истратил, а богатство роздал другим, друзьям и недругам.… И вот теперь у него нет куска хлеба, и все его покинули, друзья еще раньше врагов.… Неужели ж ему унизиться для того, чтобы просить милостыню? И горько ему было на сердце и стыдно.

А слезы все капали да капали, орошая седую пыль.

Вдруг он услышал, что кто-то зовет его по имени; он поднял усталую голову и увидел перед собою незнакомца.

Лицо спокойное и важное, но не строгое; глаза не лучистые, а светлые; взор пронзительный, но не злой.

- Ты все свое богатство роздал, - послышался ровный голос… - Но ведь ты не жалеешь о том, что добро делал?

- Не жалею, - отвечал со вздохом старик, - только вот умираю я теперь.

- И не было бы на свете нищих, которые к тебе протягивали руку, - продолжал незнакомец, - не над кем было бы тебе показать свою добродетель, не мог бы ты упражняться в ней?

Старик ничего не отвечал – и задумался.

- Так и ты теперь не гордись, бедняк, - заговорил опять незнакомец, - ступай, протягивай руку, доставь и ты другим добрым людям возможность показать на деле, что они добры.

Старик встрепенулся, вскинул глазами…но незнакомец уже исчез; а вдали на дороге показался прохожий.

Старик подошел к нему и протянул руку. Этот прохожий отвернулся с суровым видом и не дал ничего.

Но за ним шел другой, и тот подал старику малую милостыню.

И старик купил себе на данные гроши хлеба, и сладок показался ему выпрошенный кусок. И не было стыда у него на сердце, а напротив: его осенила тихая радость.

(И. Тургенев)

Соперник

У меня был товарищ – соперник; не по занятиям, не по службе или любви; но наши воззрения ни в чем не сходились, и всякий раз, когда мы встречались, между нами возникали нескончаемые споры.

Мы спорили обо всем: об искусстве, о религии, о науке, о земной и загробной – особенно о загробной жизни.

Он был человек верующий и восторженный. Однажды он сказал мне:

- Ты надо всем смеешься; но если я умру прежде тебя, то я явлюсь к тебе с того света.… Увидим, засмеешься ли ты тогда?

И он, точно, умер прежде меня, в молодых летах еще будучи; но прошли года – и я позабыл об его обещании – об его угрозе.

Раз, ночью, я лежал в постели и не мог, да и не хотел заснуть.

В комнате не было ни темно, ни светло; я принялся глядеть в седой полумрак.

И вдруг мне почудилось, что между двух окон стоит мой соперник и тихо и печально качает сверху вниз головою.

Я не испугался, даже не удивился…но, приподнявшись слегка и опершись на локоть, стал еще пристальнее глядеть на неожиданно появившуюся фигуру.

Тот продолжал качать головою.

- Что? – промолвил я, наконец. – Ты торжествуешь? Или жалеешь? Что это: предостережение или упрек?.. Или ты мне хочешь дать понять, что ты был не прав, что мы оба не правы? Что ты испытываешь? Муки ли ада? Блаженство ли рая? Промолви хоть слово!

Но мой соперник не издал ни единого звука и только по-прежнему печально и покорно качал головою, сверху вниз.

Я засмеялся…он исчез.

(И. Тургенев)

Прощание

Ну, не скучай, смотри, - говорил отец, когда, наконец, меня снова снаряжали в город. – Теперь и не увидишь, как наступит весна. Каких-нибудь два месяца, а там и святая, и лето.…До свидания!

Мне было грустно покидать родной дом, но я вполне соглашался с отцом: теперь уже скоро весна!

- А ведь правда, папа, совсем весной пахнет! – говорил и я, когда утром мы садились в сани, переваливались в воротах через высокий сугроб и глубоко вздыхали свежим ветром с запахом молодого снега.

- А ты любишь весну, Ваня? – спрашивал отец с улыбкой.

- Люблю, папа! Очень люблю!

- А деревню любишь?

- Конечно, люблю…

- Это хорошо, - прибавлял отец. – Когда ты вырастешь, ты поймешь, что человек должен жить поближе к природе, любить родные поля, воздух, солнце, небо.… Это неправда, будто в деревне скучно. Нет! Бедности в деревне много, вот это правда, и, значит, надо делать так, чтобы было поменьше этой бедности, - помогать деревенским людям, трудиться с ними и для них.…И, поверь, я тебе это сам говорю – хорошо можно жить в деревне!

«Правда, правда! – думаю я. – В городе даже весною не пахнет. А вот тут пахнет. И проруби вон уже почернели, гляди, и оттаивать станут…»

Мужик, который нас провожает, стоит на крыльце в шапке, но в одной рубахе, смотрит на меня и, улыбаясь, говорит:

- Что ж, барчук, теперь, значит, до весны в город?

- Да, да, до весны, - говорю я, - да ведь весна скоро!

- Ну да, скоро, скоро, - соглашается мужик. – Прощайте, до весны!

(По И. Бунину)

А солнце опускалось за лес…

А солнце опускалось за лес; оно бросало несколько чуть-чуть теплых лучей, которые прорезывалось огненной полосой через весь лес, ярко обливая золотом верхушки сосен. Потом лучи гасли один за другим; последний луч оставался долго; он, как тонкая игла, вонзился в чащу ветвей; но и тот потух.

Пение птиц постепенно ослабевало; вскоре они совсем замолкли, кроме одной какой-то упрямой, которая, будто наперекор всем, среди общей тишины, одна монотонно чирикала с промежутками, но все реже и реже, и та, наконец, свистнула слабо, незвучно, в последний раз, встрепенулась, слегка пошевелив листья вокруг себя, и заснула.

Все смолкло. Одни кузнечики взапуски трещали сильнее. Из земли поднялись белые пары и разостлались по лугу и по реке. Река тоже присмирела; немного погодя и в ней вдруг кто-то плеснул еще в последний раз, и она стала неподвижна.

Становилось все темнее и темнее. Деревья сгруппировались в каких-то чудовищ; в лесу стало страшно: так кто-то вдруг заскрипит, точно одно из чудовищ переходит с своего места на другое, и сухой сучок, кажется, хрустит под его ногой. На небе ярко сверкнула первая звездочка, в окнах домов замелькали огоньки.

«Пойдем, мама, гулять», - говорит Илюша. «Сыро, ножки простудишь, и страшно: в лесу теперь леший ходит, он уносит маленьких детей». «Куда он уносит? Какой он бывает? Где живет?» - спрашивает ребенок.

И мать давала волю своей необузданной фантазии.

(По И. Гончарову)

Брегет

… Дядя замолчал, потом он начал:

Собрались мы раз у ротмистра фон Ашенберга на именины. Было дело зимой. Расквартированы мы были по маленьким деревушкам. Глушь, тоска просто невероятные. Оставалось нам только одно – карты и пьянство. Люди были разные, но все замечательные, честные и храбрые.

Был в этой компании поручик Чекмарев, наш общий любимец и баловень. Веселый, щедрый, ловкий красавец, словом, чудесный малый. Был он очень богат. Собрались мы все люди холостые, выпили страшно много. Один из нас вспомнил, что граф Ольховский ездил к помещику играть в карты и выиграл золотые часы-брегет. Он нам эти часы показал. Часы были старинные, со звоном.

Ольховский заважничал и говорит: «Это очень редкая вещь. Весьма вероятно, что подобных часов во всем свете больше нет». Чекмарев на это улыбнулся и говорит: «Напрасно Вы такого мнения о своих часах. Я могу показать вам совершенно такие же. Хотите пари?»

Это пари показалось обществу неинтересным, и все продолжали пить и играть в карты. Вдруг есаул Сиротко воскликнул, что ему нужно срочно идти на дежурство. Он спросил у Ольховского, который час, но тот никак не мог найти свои замечательные часы.

Зажгли огонь, начали все искать часы. Всем сделалось неудобно, все избегали смотреть друг на друга. Искали их повсюду, но совершенно бесплодно.

Ольховский смущенно бормотал: «Ах, господа, да черт с ними…», но на него никто не обращал внимания, а капитан Иванов таким страшным голосом сказал: «Понимаешь ли ты, что при-слу-ги здесь не бы-ло.»

Часы должны были непременно найтись. Было решено, что каждый из нас позволит себя обыскать. Все поочередно были обысканы. Остался один Чекмарев. Он стоял у стены бледный, со вздрагивающими губами и не двигался с места. Со страшной улыбкой, исказившей его лицо, он сказал, что не позволит себя обыскивать. Уговоры, угрозы, просьбы не помогали. «Хоть мы и не сомневаемся в Вашей честности, - сказал капитан Иванов, - но в таком случае Вам неловко оставаться среди нас».

Чекмарев пошатнулся и вышел. Ни о каком веселье невозможно было и думать. Позвали слуг убрать со стола. Вдруг денщик хозяина воскликнул: «Тут часы какие-то». На полу действительно валялись часы Ольховского.

Все заспорили, как должно поступать теперь с Чекмаревым. Стали расходиться. По дороге бежал какой-то человек, все узнали денщика Чекмарева.

«Несчастье! – кричал он, - поручик Чекмарев застрелились». Мы кинулись на квартиру Чекмарева. На столе лежала записка, а на ней часы-брегет как две капли воды похожие на брегет Ольховского.

В записке говорилось, что эти часы достались графу от покойного деда. Они находились у него в кармане, когда пропали часы графа Ольховского. Так как никого уже не осталось в живых, кто мог бы доказать, что это подарок деда, ему осталось выбирать между позором и смертью.

(по А.И. Куприну)

Пурпурное платье

Мэйда, девушка с большими карими глазами и длинными волосами, обратилась к Грейс – девушке с брошкой из искусственных бриллиантов с такими словами:

- У меня будет пурпурное платье ко Дню Благодарения. Старый Шлегель обещал сшить за восемь долларов. Это будет прелесть что такое – платье, украшенное серебряным галуном.

- Ты думаешь, что пурпурный цвет нравится мистеру Рэмси? А я вчера слышала, он говорил, что самый роскошный цвет – красный.

- Ну и пусть, - сказала Мэйда. – Я предпочитаю пурпурный. За восемь месяцев Мэйда скопила восемнадцать долларов. Этих денег ей хватило, чтобы купить все необходимое для платья и дать Шлегелю четыре доллара вперед. Накануне Дня Благодарения у нее наберется как раз достаточно, чтобы заплатить ему остальные четыре доллара.

Ежегодно в День Благодарения хозяин галантерейного магазина «Улей» давал своим служащим обед. Во все остальные триста шестьдесят четыре дня, если не брать в расчет воскресений, он каждый день напоминал о последнем банкете и об удовольствиях предстоящего.

«Улей не был фешенебельным магазином со множеством отделов, лифтов и манекенов. Он был настолько мал, что мог называться просто большим магазином: туда вы могли спокойно пойти купить все, что надо, и благополучно выйти.

Мистер Рэмси был управляющим магазином. Он был настоящим джентльменом и отличался необычными качествами. Каждая из десяти молоденьких продавщиц каждый вечер, прежде, чем заснуть, мечтала о том, что она станет миссис Рэмси.

Подошел вечер накануне Дня Благодарения. Мэйда торопилась домой, радостно думая о завтрашнем дне. Она мечтала о своем пурпурном платье и была уверена, что ей пойдет пурпурный цвет. Кроме того, она пыталась себя уверить, что мистеру Рэмси нравится именно пурпурный, а не красный. Она решила зайти домой, взять оставшиеся четыре доллара, заплатить Шлегелю и самой принести платье.

Грейс тоже накопила денег. Она хотела купить готовое платье. «Если у тебя хорошая фигура, всегда легко найти что-нибудь подходящее, не рыская по магазинам», - считала Грейс.

(О’Генри)

Луиза

Я знал Луизу еще до замужества. Она была хрупкой и нежной девушкой с большими печальными глазами. Ее отец и мать обожали и оберегали ее, так как у нее было слабое сердце.

Когда Том Мейтленд сделал ей предложение, они были в отчаянии, так как она была слишком слаба, чтобы быть хозяйкой дома. Но Том был богат и обещал делать для Луизы все на свете. Наконец, они доверили ему свое сокровище.

Он обожал ее и был готов сделать счастливым каждый день ее жизни, ведь она могла оборваться в любой момент. Он отказался от всего, что так любил: от охоты, игры в гольф, скачки на лошадях, потому что, по чистой случайности, когда он собирался уезжать, у Луизы случался сердечный приступ. Они вынуждены были вести тихую и спокойную жизнь. Но если вечеринка была веселой, Луиза могла танцевать всю ночь, или проделать очень далекое путешествие, если это было ей интересно.

Луиза пережила своего мужа. Он умер от простуды, которую получил во время морского путешествия на яхте, укутав ее всеми имеющимися на борту одеялами. Он оставил Луизе значительное состояние и дочь Айрис.

Друзья поспешили удвоить свои усилия, оберегая Луизу от ужасного шока. Они боялись, что она может последовать за дорогим Томом.

Луиза очень волновалась, что ее дочь Айрис может остаться сиротой. И хотя ее здоровье было очень слабо, нашлось много желающих рискнуть стать мужем Луизы. Через год она вновь вышла замуж за молодого и красивого военного. Он ушел в отставку, так как из-за слабого здоровья Луиза должна была проводить зиму в Монте-Карло, а лето в Довиле.

«Теперь уже недолго», - часто говорила она своим тихим голосом.

Несмотря на это, в течение последующих лет она была самой модной и очаровательной женщиной в Монте-Карло. И хотя ей было за сорок, выглядела она на 25.

Второй муж Луизы не выдержал своей трудной жизни «мужа Луизы» и запил. К счастью, разразилась война, он ушел на фронт и был убит в бою. Друзья боялись даже сообщить Луизе эту страшную весть.

Горе сделало ее совсем больной, но она должна была жить для дочери.

Айрис с детства впитала, что здоровье матери требует особой заботы, и говорила, что для нее особой счастье ухаживать за больной матерью.

Но пришла любовь, которую Айрис не удалось скрыть от нежного взгляда Луизы. И хотя она слабым голосом умоляла оставить ее и быть счастливой, Айрис отказалась.

Зная Луизу 25 лет, я был уверен, что все это было игрой, что Луиза была самой большой эгоисткой на свете. Больное сердце мешало ей делать только то, что было ей скучно, неудобно, неинтересно.

Я просил Луизу дать возможность Айрис быть счастливой. Началась подготовка самой великолепной свадьбы в Лондоне.

Через месяц в день свадьбы в 10 часов утра Луиза умерла от сердечного приступа. Она умерла тихо, простив Айрис за то, что она убила ее.

(С. Моэм)

Актриса

Восемь часов утра. Мисс Ада Мосс лежит на железной кровати и глядит в потолок. В ее мансарде окном во двор пахнет копотью, пудрой и жареным картофелем, который она вчера принесла в бумажном кульке на ужин.

Какой адский холод! – думает мисс Мосс. – Почему это теперь, когда я просыпаюсь по утрам, мне всегда холодно? Колени, ступни и поясница - особенно поясница – ну прямо как лед. А прежде мне всегда было тепло. Это все потому, что я не могу позволить горячего сытного обеда…»

Она сняла со спинки кровати сумку и порылась в ней.

«Выпью-ка я большую чашку чаю в «Эй-Би-Си», - решила она. – У меня тут шиллинг и три пенса».

Через десять минут полная дама в синем костюме с букетиком искусственных фиалок на груди, в черной шляпе с пурпурными анютиными глазками, в белых перчатках, в ботинках с белой оторочкой и с сумочкой, в которой лежали шиллинг и три пенса, вышла на улицу. Серые существа плескали воду на серые ступеньки лестниц. Мальчишка-молочник пролил молоко. Мгновенно неведомо откуда появилась старая рыжая бесхвостая кошка и стала жадно лакать. Глядя на нее, мисс Мосс почувствовала себя как-то странно, словно внутри у нее все сжалось в комок.

Подойдя к кафе «Эй-Би-Си», она увидела, что дверь открыта настежь. В дверях она столкнулась с человеком, который нес поднос с булочками. В кафе никого не было, только официантка поправляла волосы перед зеркалом, да за перегородкой отпирала шкатулку с выручкой кассирша. Мисс Мосс остановилась посреди кафе, но ни одна из женщин не обратила на нее внимания.

«Нельзя ли мне чашку чаю, мисс», - спросила она, обращаясь к официантке. Но та продолжала поправлять волосы.

«У нас еще не открыто», - ответила она.

Мисс Мосс вышла на улицу.

«Пойду на Чаринг-кросс, - решила она. – Но чаю пить не буду. Возьму кофе, он гораздо питательнее».

Она стала переходить улицу.

«Эй, берегись! Нечего спать на ходу!» - заорал на нее шофер такси.

Но она сделала вид, что не слышит.

«Нет, не пойду на Чаринг-кросс, - передумала она. – Пойду прямо в контору «Киг и Кеджит»: они открывают в девять. Если я приду рано, может быть, у мистера Кеджита что-нибудь и окажется для меня…»

«Я очень рад, что вы так рано пришли, мисс Мосс… Я только что узнал, что одному антрепренеру нужна актриса… Думаю, вы вполне подойдете. Сейчас я вам дам записку к нему. Три фунта стерлингов в неделю. Будь я на вашем месте, я полетел бы туда на крыльях. Очень хорошо, что вы пришли так рано…»

Но в конторе «Киг и Кеджит» никого еще не было, кроме уборщицы, вытиравшей влажной щеткой пол в коридоре.

(К. Мэнсфилд)