Глава 12. первобытный ритуал 4 страница

На первый взгляд может показаться, что шумеро-аккадская культура прин­ципиально отличается от древнеегипетской ввиду того, что в первой не было та­кой великой, если не решающей фигуры, каковой для последней был фараон. Все-таки в Египте обожествлялся реальный человек, в то время как в Месопота­мии никто не мог претендовать на большее, чем быть слугой божества. В одном случае человеческое оказывается предельно вознесенным, в другом — умален­ным до очень скромной роли. На самом деле различия между Египтом и Месопо­тамией не так уж велики и укладываются в рамки типологического сходства. Оно обнаруживается в том, что в обеих странах и культурах божество присутствует в мире профанного, повседневно властвует над ним и запечатлевает свое каж­додневное присутствие в строительных и сельскохозяйственных работах, ремес­ленном производстве, всей организации жизни. Поскольку короля (царя-бога) дей­ствительно играет свита, то его, в конце концов, можно играть и тогда, когда он отсутствует. В этом случае достаточно изображения божественного властителя, как это имело место в городах-государствах Месопотамии. Главное в том, что эти города жили так, как если бы их жители были подданными, непрерывно выполня­ющими повеления своего божества. Причем такие повеления, которые дают воз­можность божеству прежде всего выразить свою божественность в сверхчелове­ческих деяниях и их результатах, т.е. в монументальных сооружениях и произве­дениях.

Впоследствии, когда города-государства Месопотамии объединятся в одно древневосточное государство, в ней появится фигура царя, воплощенная в чело­веке. Но этот царь никогда не будет претендовать на ту же полноту и концентри-рованность божественности, которую признавали за египетским фараоном. Даже самые могущественные месопотамские цари, как, например, наиболее среди них известный Хаммурапи, только вплотную приблизится к божественному статусу, но не обретет его. Свидетельством вышесказанному может служить введение к знаменитым законам Хаммурапи. Оно представляет собой почти исключительно титулатуру царя и упоминание о его великих деяниях. Себя Хаммурапи последо­вательно именует "пастырем, сокрушителем четырех стран света", "благоразум­ным царем", "защитником страны", "драконом среди царей", "западнёй для вра­гов", "ярым буйволом, бодающим врагов", "богом царей", "первейшим среди ца­рей" и т.д. Во всех этих именованиях Хаммурапи возвеличивает себя перед ли­цом подданных и других властителей. Когда он называет себя "богом царей", то понимать такое титулование вряд ли нужно буквально. Ему слишком противоре­чат другие самохарактеристики царя Вавилона, такие, как "заботливый князь, по­читающий богов", "смиренный богомолец", "покорный великим богам" и т.д. Мак­симум, что приписывает себе Хаммурапи, это титул "любимого брата Забабы" (бога города Кишу) и "друга Эрра" (бога города Киш). Обыкновенно же он "люби­мец богов", но вовсе не бог. Его положение можно определить где-то в промежут­ке между традиционным для первобытности царем-жрецом и древневосточным царем-богом. С первым Хаммурапи сближает его принадлежность роду людей и посредничество между людьми и богами. С последним же — размах и величие деяний. Как и египтянин Рамсес III, аккадец Хаммурапи чего только не совершил для своих богов. Для одних он обновил принадлежащие им города, для других скопил огромные богатства, для третьих установил обильные жертвоприношения и т.д. Он тоже своего рода благодетель богов, соотнесенный со всеми из них. Если Хаммурапи и не царь-бог, то деяния его поистине божественны, ему явно присущи сверхчеловеческо-божественные энергии, выделяющие его из породы людей и сближающие с богами. Он и создан был богами для того, чтобы совер­шать деяния, которые по плечу одним богам. В этом отношении Хаммурапи, не­сомненно, принадлежит к роду сверхчеловеческих существ.

Другое, очень своеобразное, если не уникальное развитие феномен бо­жественного царя получил в Ассирии. Оно очевидным образом связано с тем, что ассирийское государство было завоевательным и грабительским по преиму­ществу. Конечно, речь идет не просто о том, что Ассирия вела завоевательные войны и сильно расширила свои пределы. Подобное было свойственно практи­чески любому сильному государству Древнего Востока. Так, Древний Египет в периоды своего наивысшего могущества неизменно устремлялся на север, в Си­рию, и на юг, в Эфиопию, захватывал и грабил эти страны. Однако собственно египетские земли неизменно составляли не просто ядро, а основную часть вла­дений фараонов. Военная экспансия никогда не была чем-то решающим для Древ­него Египта, определяющим его внешнюю и внутреннюю жизнь. Египет всегда был и оставался "даром Нила". Долина и дельта великой реки были главным ис­точником существования египтян, богатства и великолепия его фараонов. Свои­ми военными экспедициями они доустраивали подвластный им космос, воспол­няли недостающие им ресурсы. Иначе обстояло дело в Ассирии. Исконно асси­рийцы населяли относительно небольшое пространство в верхней Месопотамии. Первоначальные размеры общеассирийского государства не идут ни в какое срав­нение с размерами державы периода ее победоносной экспансии. Она была уст­ремлена практически во все направления. На север — в земли хеттов и Урарту, на восток — в Сирию, на юг — в Нижнюю Месопотамию и т.д. В результате асси-рийская держава достигла размеров, несоизмеримо превосходящих территорию ассирийского этноса. Пускай и на очень короткий промежуток времени, ассирий­цы захватили даже Египет. Обратное никогда не имело места. Египетские фарао­ны традиционно боролись за гегемонию в Сирии, сталкивались с хеттами и асси­рийцами именно из-за сирийских земель. Дальнейшее расширение Египта было просто ему не по силам. Оно бы разрушило тысячелетнюю мерность и устойчи­вость египетского космоса, наверняка подорвало бы самоощущение египтян, сде­лало из них народ воинов и завоевателей по преимуществу, каковыми они в отли­чие от ассирийцев никогда не были.

Ассирийцы и их цари в VIII — VII вв. до Р.Х. находились в до сих пор не виданном положении. Они владели огромными землями и многочисленными на­родами, которые оставались им внутренне чуждыми. Традиционно историки, опи­сывающие ассирийскую державу и подобные ей государства, возникшие позднее, делят их население на завоевателей и завоеванных, господствующий народ и угнетенные народы. Между тем не нужно забывать, что в соответствии с изна­чальными, очень медленно и трудно уходившими представлениями для любого этноса только свои соплеменники воспринимались как люди, т.е. космическо-про-фанная реальность, соотнесенная с миром сакрального. Все иноплеменники в большей или меньшей степени относились к миру хаоса, связанного не с сак­рально-космическими, а демоническо-хаотическими силами. Соответственно у на­рода — завоевателя и повелителя по преимуществу — должно было возникнуть совсем особое представление о самих себе и своем царе как о существах, чья жизнь непрерывно направлена вовне на укрощение и обуздание демоническо-хаотического окружения.

Сказанное станет вполне очевидным при обращении к знаменитым асси­рийским рельефам, созданным в эпоху наивысшего могущества ассирийской дер­жавы. На них изображены боги, цари, воины, животные, как правило, в момент битвы или охоты. Эти рельефы не спутает ни с какими другими даже совсем не­искушенный зритель. Они буквально потрясают выраженной в них мощью и дина­микой. Иногда эта мощь застывшего человеческого тела с вздутыми мышцами рук и ног. Впрочем, один из самых известных ассирийских рельефов изображает даже не человека, а крылатого быка с человеческой головой (шеду). Он явно от­носился к роду существ сакрального ряда и покровительствовал ассирийским ца­рям. Человеко-бык и ассирийский царь на рельефах обладают одним ярко выра­женным сходством. Оно состоит в резком контрасте между украшенной пышной прической из густых завитых волос головой и первозданно мощными конечностя­ми. Головы с их прическами и бородами неподвижны и отрешенны, в то время как конечности полны прущей из них силы и угрозы. Кажется, они только миг способ­ны бездействовать; когда он пройдет, царская рука распрямится для сокруши­тельного удара, под непомерно могучим копытом шеду хрустнет проломленный череп или в щепу расколется щит. Благообразная космичность голов и грозная сила конечностей делают из ассирийских богов и царей каких-то странно дву­смысленных и подозрительных существ. Казалось бы, почему богам и близким к ним царям не воплощать в себе одновременно уравновешенную отрешенность и всесокрушающий импульс силы? Однако в настоящем случае сила и мощь слиш­ком обращены вовне, слишком угрожающи. Они требуют воплощения в стреми­тельном и всесокрушающем ударе. Было бы странно, если бы такой удар был направлен на своих, на космический мир, от богов и царей к людям и подданным. Очевидно, что он предназначен врагам, существам из чужого мира хаоса. Но тог­да получается, что ассирийских богов и царей изображали в соотнесенности не столько с космосом их собственного, сколько с хаосом иного мира, и себя они воспринимали скорее всего как угрозу чужим, чем благодеяние своим косми­ческим обитателям. Особенно очевидным это становится при обращении к асси­рийским рельефам со сценами охоты. Видимо, никто и никогда, кроме ассирий­цев, не создаст таких же выразительных изображений животных в момент, когда они сокрушены ударом охотников, в момент предсмертной агонии. Чаще всего на ассирийских рельефах встречаются смертельно раненные, делающие последнюю судорожную попытку спастись, испускающие или только что испустившие дух львы. Лев для всех народов царственное, а значит, и божественное животное. И гибнут они на рельефах во всей своей мощи и великолепии. Момент смерти застигает их в схватке, когда они полны ярости и неистовства. Чаще всего перед нами, каза­лось бы, необоримые сила и энергия, и все-таки они сталкиваются с еще больши­ми силой и энергией. Она исходит от царственных охотников, от тех самых су­ществ с ритуально оформленной прической и совсем не ритуальными в своей наглядной жизненности могучими конечностями. Но самое поразительное на ре­льефах, изображающих охоту, то, что всесокрушающая мощь царей в них выра­жена не в их фигурах, а в гибнущих зверях. Их агония и есть проявленная вовне энергия непомерно могучих царских конечностей. Издыхающая львица на релье­фе из дворца Ашшурбанапала могла быть повержена только еще более могучей дланью ассирийского царя. Царя, предназначенного прежде всего к тому, чтобы мир чуждых и враждебных существ обнаружил перед нами свое бессилие и ушел в небытие или немоту покорствования.

Не менее наглядно и определенно характер царской власти и сама фигура ассирийского царя выражены в так называемых "Анналах Синаххериба". Они пред­ставляют собой датируемый 691 г. до Р.Х. текст, нанесенный на шестигранную призму. Синаххериб был одним из царей Ассирии времен ее наивысшего могуще­ства и повелел запечатлеть в камне свои деяния.

Начинаются "Анналы" традиционным для всего Древнего Востока титуло­ванием: "Я — Синаххериб, великий царь, могучий царь, царь обитаемого мира, царь Ассирии, царь четырех стран света, премудрый пастырь, послушный вели­ким богам, хранитель истины, любящий справедливость, творящий добро, прихо­дящий на помощь убогому, обращающийся ко благу, совершенный герой, могучий самец, первый из всех правителей, узда, смиряющая строптивых, испепеляющий молнией супостатов. Бог Ашшур, Великая Гора, даровал мне несравненное цар­ствование и над всеми обитающими в чертогах возвеличивал он свое оружие. От Верхнего Моря, где закат солнца, до Нижнего Моря, где восход солнца, всех чер­ноголовых склонил я к моим стопам, и враждебные правители устрашились боя со мной, поселения свои они покинули и, подобно совам ущелий, одиноко улете­ли в места неведомые"1.

В этом представлении Синаххериба перед нами предстает прежде всего "голова" и "прическа". Начинает он с перечисления своих космическо-устроитель-ных функций. К тому же, как и вавилонский царь Хаммурапи, он себя относит не собственно к богам, а к их избранникам и приближенным к ним существам. Одна­ко уже в приведенном фрагменте "Анналов" ассирийский властитель начинает играть мышцами конечностей. Этот зачин распадается на две приблизительно равные части. В одной из них Синаххериб мирозиждитель и мироустроитель, в другой — сила, сокрушающая все неассирийские земли. Дальнейший текст прак­тически весь посвящен именно победоносно-разрушительным деяниям царя. То, как он их представляет, практически заставляет забыть о том, что перед нами прежде всего "премудрый пастырь", "хранитель истины", "любящий справедли­вость". Какое там! Божественный царь оборачивается к нам своей ужасной, демо­нической стороной. По мере чтения "Анналов" подобное впечатление, получая очень внятные и определенные подтверждения, только усиливается. О своих по­вергнутых врагах Синаххериб говорит в таком роде: "людей, которые согрешили, я убил и трупы их повесил на кольях вокруг города", "города их я захватил, забрал в полон, разрушил, сокрушил, предал огню", "дымом пожаров... словно грозовой тучей, я покрыл широкий лик небес"1 и т.д. А вот самохарактеристика ассирийско­го владыки: "я взревел", "я взъярился", "словно ураган, грозно я зарычал", "напал на них, как наводящий ужас демон"2. Перед нами образы буйствующего хаоса, одержимости какого-то сверхчеловеческого существа, а уж никак не устрояющие мир действия божественного царя. Наивысшей выразительности текст "Анналов" достигает там, где Синаххериб описывает убийство людей, его взгляд прикован к моменту их кровавой гибели так же, как и на ассирийских рельефах. Вчитаемся в один только фрагмент: "Словно жертвенным баранам, перерезал я им горло, до­рогие (им) жизни их я обрезал, как нить. Я заставил их кровь течь по обширной земле, словно воды половодья в сезон дождей. Горячие кони упряжки колесницы моей в кровь их погружались, как в реку. Колеса моей боевой колесницы, ниспро­вергающие скверного и злого, разбрызгивали кровь и нечистоты. Трупами бойцов их, словно травой, наполнял я землю. Я отрезал им бороды и тем обесчестил, я отрубил их руки, словно зрелые плоды огурцов, я забрал кольца, великолепные изделия из золота и серебра, что были на руках их..."3

В этом отрывке сполна присутствует захваченность ассирийского царя тем, что происходит с его жертвами. Он почти буквально упивается кровью повержен­ных противников. Для нас было бы естественным сравнение Синаххериба с хищ­ным животным, напавшим из засады на беззащитное стадо, тем более что сам царь сравнивает себя со львом. Учтем только, что для древневосточного челове­ка, как и для первобытного, мир по-прежнему имел сакральное и профанное, кос­мическое и хаотическое измерения. Никакого устойчивого разделения живых су­ществ на людей и животных у него не было. Особенно внятно это обстоятельство проявлено в Древнем Египте, где многие животные (быки, шакалы, кошки и т.д.) считались воплощением определенных богов. Для Египта, как и для Ассирии, образ конкретного животного прежде всего должен был быть отнесен к сакраль­ному или профанному, космическому или хаотическому мирам. Животное в своей животности не воспринималось либо воспринималось смутно и соотносилось с человеком вовсе не как нечто отличное от него или ему противопоставленное. Какого же рода существо предстает перед нами и представляется нам в "Анна­лах", если самого себя оно сравнивает с разъяренным львом, ураганом и демоном? Очевидно, что оно не при­надлежит к миру профанно-человеческого как такового. Для этого его деяния слиш­ком необъятны и непомерны. С другой стороны, и к суще­ствам космическим его мож­но отнести еще в меньшей степени. Остается признать, что ассирийский царь — сак­ральное и хаотическое суще­ство, т.е. демон. Сравнение Синаххерибом себя с демо­ном попадает в самую точку. Точнее о нем не скажешь.

Конечно, демонизм Синаххериба и других асси­рийских царей — это не ис­ходная данность их цар­ственности. Изначально царь может быть помыслен только как космически устро-яющее начало в жизни соб­ственного народа. Демонические черты начинают проявляться в нем и опреде­лять его существо в качестве царя-демона по мере разворачивания вооруженной экспансии. Представим себе, небольшая Ассирия создала до сих пор не видан­ное по размерам государство. Этнически ассирийское население составляло в нем незначительное меньшинство. Меньшинство своих в невообразимом мире "чужих" и чуждых, островок космоса "посреди" моря хаоса. Понятно, что "свои" могли властвовать среди "чужих", только напрягая все свои силы, а главное, все­цело сосредотачиваясь на завоеваниях и удержании завоеванного. В результате ассирийцы и прежде всего их царь неизбежно должны были начать ощущать себя бичом и карающим мечом для окружающих народов, космосом, имеющим дело не с самим собой, а главным образом с хаосом, который непрерывно отрицался. Эти отрицательные в своей основе усилия войн и казней сделали из ассирийцев в первую очередь отрицающее окружающий мир начало. Сознавая себя космо­сом, оно действовало вовне как хаос, переставая отличать себя от него. Ассирий­ский же царь, как божественный для своих и демонический для чужих, почти не­прерывно действуя вовне на врагов и непокорных, почти без остатка растворялся в своей внешней роли. В царе бога поглощал демон. Как видим, фигура божественного царя на Древнем Востоке, оставаясь клю­чевой и выражая собой нечто наиболее существенное в древневосточной культу­ре, вместе с тем внутренне неоднородна и вариабельна. В одних культурах царь предельно сближен с миром богов или прямо является богом, в других — его божественность означает только большую причастность божественному миру по сравнению с подданными. Различаются древневосточные цари и в аспекте кос-мичности. Наиболее космичен, несомненно, тот же египетский фараон. Сакраль­ное и космическое начала выражены в нем с возможной полнотой и завершенно­стью. В этом отношении ему противостоит ассирийский царь. Нужно сказать, что его фигура на Древнем Востоке представляет собой скорее исключение, чем пра­вило. И все-таки его появление знаменовало собой реализацию одной из возмож­ностей, заложенных в древневосточной культуре как целом.

ГЛАВА 16. РАБ И РАБСТВО КАК ИЗМЕРЕНИЕ ДРЕВНЕВОСТОЧНОЙ

КУЛЬТУРЫ

Рассмотрение фигуры божественного царя на Древнем Востоке до сих пор почти не касалось того уже отмечавшегося обстоятельства, что "короля (царя) играет свита". Ее же так или иначе составляло все без исключения население каждой древневосточной страны. Царь противопоставлялся своим подданным и вместе с тем был соотнесен с ними как их повелитель. Кем же они были по отно­шению к нему, если всерьез принять во внимание, что он был богом или суще­ством, непосредственно связанным с миром божественного? Указать на то, что подданные были людьми, которыми правил бог, здесь недостаточно, так как нуж­но отдавать себе отчет в том, как реально соотносили себя люди со своими бога­ми. Для первобытной общины характерным было представление о том, что боги находятся на небе, там их царство, а люди и т.д. на земле. Встреча людей и богов происходила в ритуале, на вершине же ритуального действия, в трапезе, и других формах богообщения осуществлялось единение богов и людей. Люди выходили в смысловое пространство сакрального мира, преодолевая в себе низменно-че­ловеческое, профанное естество. Совсем иначе складывалась ситуация в древ­невосточных государствах. Здесь божество в лице царя непосредственно присут­ствует среди людей, его можно лицезреть, вступать с ним в контакт. Какого же рода общение возможно между царем-богом и людьми? Конечно же, совсем не то, какое осуществляется между одним и другим человеком. Нечто подобное было бы кощунством и святотатством. Людям перед лицом божества подобает покло­нение: молитва и жертвоприношение. Самое же главное — люди, оставаясь людь­ми, должны ощущать всю несущественность и ничтожество своей человеческой природы и оформлять это свое ощущение в соответствующих поступках. Ничто­жество людей проистекает из несамодостаточности профанного мира, того, что истоки и движущие силы его существования в сакральном, божественном мире. Само по себе бытие профанно-человеческой реальности — пустота и мнимость. Оно наполняется и животворит лишь в обращенности к божествам. Теперь же животворит людей их царь-бог. Естественно, что подобающее отношение к нему любого без изъятия человека должно состоять в признании и манифестации сво­его ничтожества, всецелой зависимости от царя и возможности действовать, только будучи исполнителем его воли, телом, точнее, одним из органов тела царской души.

Человек, признающий свое полное ничтожество в качестве человека, — раб. До возникновения древневосточных государств и культур для первобытных людей рабами были чужие, представители других первобытных общин. Их отно­сили к рабам ввиду причастности к хаосу. Себя же первобытные люди готовы были признать рабами только перед лицом богов. Только в "вертикальной" обра­щенности они с большей или меньшей полнотой ощущали свое ничтожество, но как люди среди людей они рабами не считались. Иначе говоря, в отталкивании от хаотического ощущения и в осознании своей космичности первобытные люди не могли не осознавать своей существенности и бытийственности, и в то же время эта бытииственность размывалась и уходила на задний план в обращенности людей на богов. С появлением древневосточных культур все изменилось. Чело­веческое стало синонимом рабского потому, что среди людей актуально присут­ствовал один "сверхчеловек" — божественный царь. Своим присутствием он не­прерывно указывал всем остальным людям на их настоящее место и роль. И люди это место и роль принимали как естественную и единственно возможную данность своего рабства. Причем они ощущали себя рабами тем в большей сте­пени, чем полнее и завершеннее выражена божественность их царя.

Поэтому, например, в Древнем Египте, где фараон осмыслялся как полнота присутствия божественности, все египтяне признавали свое рабство у фараона. Рабами считались и крестьяне, и ремесленники, и чиновники, и жрецы, и сановни­ки, и царедворцы. Без всякого сомнения, между древнеегипетским сановником и каким-нибудь земледельцем, от зари до зари обрабатывающим поле своего хозя­ина, существовала дистанция огромного размера. Один из них был богат, распо­лагал практически неограниченной властью над зависимыми от него людьми, про­водил свою жизнь не столько в трудах, сколько в роскоши и развлечениях, тогда как удел другого был ежедневная изнурительная борьба за существование. И все-таки как сановник, так и земледелец оставались рабами фараона, хотя и постав­ленными в различное отношение к своему божественному царю: первый — в от­ношение относительной близости, второй — отдаленности. Но отдалял и прибли­жал в соответствии с доминировавшими представлениями только сам фараон. В нем был источник тех благ, которыми он мог милостиво одаривать или не одари­вать своих рабов. Сами они были здесь как бы ни при чем или почти ни при чем. Максимум достоинства, которое вправе был приписать себе раб, заключался в его преданности фараону, исполнительности и благодарности за царские милос­ти.

Очень внятно и наглядно предстает перед нами положение рабов, находя­щихся на противоположных концах социальной лестницы Древнего Египта в биб­лейской "Книге Бытия", точнее, той ее части, где рассказывается об Иосифе. Иосиф, один из двенадцати сыновей Иакова, был продан завидовавшими ему братьями в Египет. И здесь он проходит в течение нескольких лет весь путь восхождения, который только мыслим для раба. Восхождение Иосифа не было прямым и последовательным. Начал он с самого низа, с предельной униженности и ума-ленности. Ведь что такое иудею, т.е. чужестранцу, быть проданным в рабство в Египет? Первоначально он не мог не быть рабом в квадрате — рабом в качестве чужого, иноплеменника среди рабов-египтян. Но "Господь простер к нему милость", и Иосиф становится домоуправителем египетского вельможи Потифара, по сути первым среди его рабов. Оклеветанный женой своего хозяина вчерашний домо-управитель попадает в царскую темницу. Чужеземец-иудей (а значит, для египтян уже раб) продается в рабство, да еще пребывает в царской темнице: большей оставленности фараоном, ничтожествования и рабства представить себе невоз­можно, И что же, через несколько лет Иосиф совершает стремительный взлет с самого дна пропасти рабства на самую вершину. Совершает не только потому, что "Господь был с Иосифом", но и потому, что фараон сказал ему: "Ты будешь над домом моим и твоего слова держаться будет весь народ мой; только престо­лом я буду больше тебя"1.

Такое вознесение Иосифа стало возможным не просто ввиду всемогу­щества фараона. Для этого не было никаких препятствий еще и потому, что для него как бога все люди уравнены и бесконечно умалены в своем ничтожестве. Приближенный к фараону раб все равно останется рабом, какой бы властью ни наделил его божественный царь. В этом "только престолом буду больше тебя" все дело. Тот, кто остается на престоле, может передать своему рабу-управителю практически все дела, кроме одного — своего права сделать со своим приближен­ным рабом все, что он пожелает. Жизнь Иосифа сложилась благополучно. Он прожил свою долгую жизнь, так и оставшись самым близким к фараону лицом. Но в рассказе об Иосифе встречаются и менее удачливые сановники — виночерпий и хлебодар. Они "провинились перед господином своим "Царем Египетским"2, и "фараон прогневался на рабов своих"3. В результате виночерпий и хлебодар очу­тились в той же темнице, что и Иосиф, т.е. на самом дне пропасти рабства. Но кем они были до этого своего несчастья? Едва ли не первыми сановниками госу­дарства. Ведь те, кто подает своему повелителю вино и хлеб, находятся с ним в наибольшей близости, а значит, на них в наибольшей степени проливается благо­дать милостей божественного царя. Однако это ничуть не помешало виночерпию и хлебодару быть низвергнутыми с самого верха в самый низ. Почему бы и нет, ведь у раба нет своего собственного места, оно определяется свыше фараоном, который даже не воздает должное за заслуги и провинности своих рабов. Скорее он их создает, ставит под вопрос или уничтожает. Совершенно не случайно, что из текста "Книги Бытия" мы так и не узнаем, в чем состояла провинность египетс­ких сановников, почему в результате хлебодара повесили, а виночерпия фараон вернул на прежнее место. По большому счету это не так уж важно, гораздо важ­нее право божественного царя казнить и миловать. Если один сановник был каз­нен, а другой обласкан, значит, так было нужно, в этом правда и благо правления фараона. Далее искать причин и следствий было бы бессмысленно.

Тот факт, что перед лицом царя-бога все его подданные — рабы, что они не имеют своего собственного бытия, вовсе не означает их предельной угнетеннос­ти и подавленности. Непомерной тяжестью, несправедливостью и униженностью рабство является там, где в него попадают люди, знающие, что такое свобода, осмысляющие ее как естественное или хотя бы возможное состояние человека. Ничего подобного не было свойственно египтянам и другим народам Древнего Востока. Для них рабство соответствует человеческой природе. Человек и есть раб, поэтому все, к чему он может стремиться, — это к тому, чтобы стать счастли­вым рабом, рабом с вознесенной головой, а не окончательно попранным и унич­тоженным. Было бы совсем неуместно и несправедливо приписывать народам Древнего Востока какую-то исконную и непонятную приверженность к рабству и нежелание свободы. Представление о свободе и причастности к ней природы человека возникает относительно очень поздно, в культурах, отстоящих от пери­ода возникновения первых древневосточных культур на многие столетия. Перво­бытность таких представлений не знала. Они не могли возникнуть до тех пор, пока у человека не появилось устойчивого индивидуального самоощущения, пока не сформировалась его яйность. Коллективное "мы-бытие" первобытной общи­ны, как это ни покажется странным, от свободы отстояло еще дальше, чем раб­ство древневосточных народов. Во всяком случае, рабы на Востоке сделали та­кие шаги в сторону индивидуации, которые были невозможны для первобытных людей.

При всей своей приниженности и угнетенности каждый раб прямо или опосредованно соотносил себя с фараоном или другим божественным царем. У него был опыт встречи с отъединенным, индивидуально выделенным существо­ванием царя-бога. Какое-то представление о едином, не растворенном в безлич­ной общности, пускай и не совсем собственном бытии у раба возникало. Но если единичен и единствен фараон, то и причастный ему в своем служении раб тоже единичен. Фараон, от лица которого возносились все молитвы всем египетским богам, не давал рабам раствориться в доиндивидуальной неразличимости сак­рального мира. Каждый из рабов, как именно вот этот раб, служил своему един­ственному фараону и в нем, его единичности обретал себя. Он был органом фа­раонова тела, душой же его — сам фараон, но органом не бессознательно-реф­лекторным, а сознающим себя орудием исполнения фараоновых замыслов. В служении-рабствовании раб одновременно и обретал свою индивидуальность и отдавал ее своему царю, отождествляясь с ним.

Более явным сказанное станет при обращении к одному из древнеегипет­ских текстов, известному как "Рассказ Синухета". Его действие относится к эпохе Среднего Царства. Оно начинается со смерти фараона Аменемхета I (2006—1970 гг. до Р.Х.) и продолжается в правление его сына Сенусерта I (1970—1936 гг. до Р.Х.). Рассказ посвящен бегству и скитаниям придворного Синухета из Египта в период междуцарствия, когда неизвестно было, сядет ли на египетский престол благоволивший Синухету наследник, будущий фараон Сенусерт. Заканчивается повествование благополучным возвращением беглеца на родину и милостивым обращением с ним фараона. Казалось бы, в центре действия "Рассказа Синухе­та" сам Синухет и его приключения, Никаких других событий он не затрагивает, разве что косвенно. Однако посмотрим, как наш автор начинает свой рассказ: "Родовитый князь, управитель владений государя в землях бедуинов, действи­тельный знакомый царя, любимый им, его спутник Синухет говорит: