Попечительному со в eту для поощрения

РУССКИХ КОМПОЗИТОРОВ И МУЗЫКАНТОВ

7/[20] декабря 1906 г.

[Дрезден]

Выражаю душевную признательность Попечительному Совету, присудившему мне Глинкинскую премию за мою кантату «Весна»¹, покорнейше прошу Совет выслать мою премию переводом в Dresdener Bank, König Johann-Str[aße] 3. Dresden.

С. Рахманинов

Н. С. МОРОЗОВУ

[8]/21 декабря 1906 г.

[Дрезден]

Милый друг Никита Семенович, оба твои письма получил и дважды благодарю тебя. Твое письмо № 2, о формах Рондо, я спрячу и буду беречь. Оно мне может пригодиться, во-первых, в будущем, когда я снова наткнусь на что-нибудь непонятное; а во-вторых, это письмо я буду беречь как память о первом уроке форм, который мне преподали на старости лет только. Вместе с сонатами Бетховена, оно мне помогло разобраться в затруднившем меня вопросе.

Я продолжаю по-прежнему много заниматься, и потерял только одну неделю пока. Из этой недели два дня у меня отняла больная Ирина, которая теперь, слава богу, здорова. Один день отнял Лейпциг, куда я ездил на генеральную репетицию Gewandhaus^,a.

Кстати, я не в восторге. Мне понравился больше в Лейпциге «Бетховен» Клингера чем исполнение Никишем скверной Серенады М. Регера и Карреньо скверного Концерта ф[орте]п[ианного] какого-то Довел, а главное был недоволен «привлеченной» публикой, которая за все это неистово хлопала. От всего этого вместе, вероятно, я захворал и в продолжение трех дней чихал и кашлял без остановки. Вот эти дни и были пустые. Теперь по поводу программы для орк[естровой] фантазии. Это не «На севере диком»? т. е. не «Сосна и пальма» или Север и Юг? Программа мне нравится, но не

скажу чтобы очень². Может быть, впрочем, это не то, и я ошибся! Во всяком случае напиши мне, что это такое, и затем, прошу тебя, напиши мне еще какую-нибудь программу. Да у тебя и есть наверное что-нибудь в виду?

Как Ваша жизнь? Здоровы ли все? Всего лучшего желаю.

Твой С. Рахм[анинов]

М. С. КЕРЗИНОЙ

[16]/29 декабря 1906 г.

[Дрезден]

Многоуважаемая Марья Семеновна,

Пишу Вам только несколько слов, так как времени свободного совсем нет и не остается — от собственной работы и спешной корректуры Трио¹ для Вашего концерта. Оттиски Трио и голоса, наверно, уже получены исполнителями! Завтра я вышлю, вероятно, свой экземпляр, проверенный и просмотренный, дабы исполнители внесли все найденные и исправленные ошибки в свои ноты. Вы мне пишете еще, что хотели бы в этот концерт включить в программу или Сюиту, или Solo ф[орте]п[иано]. Зачем Марья Семеновна? По-моему, концерт и так велик. Не забывайте, что Трио идет около 50 минут и должно занимать целое последнее отделение. Говорю «последнее», оттого, что после этого Трио ничего нельзя ставить, настолько оно грузное и тяжелое. Остается одно 1-е отд[еление]. Разве 15 романсов недостаточно? Мне кажется, если Вы найдете этого недостаточным, прибавить лучше еще около пяти старых романсов? Лучше же всего оставить так: 15 романсов и Трио. Тогда концерт будет вполне в моем вкусе: недлинный.

Вы спрашиваете еще про Бочарова!?². Я его никогда не слыхал, так что вполне подчиняюсь Вашему вкусу, только все-таки в этом случае прошу «Христос Воскрес» отдать Грызунову.

Если Вы находите еще, что Киселевской трех романсов много, дайте ей меньше. Мне все равно. Теперь я ответил на все вопросы.

Очень радуюсь, что Аркадий Михайлович поправляется. Это ничего, что не быстро — лишь бы на поправку. Мой сердечный привет Вам и ему.

С. Рахманинов

М. А. СЛОНОВУ

[17]/30 декабря 1906 г.

[Дрезден]

Милый друг Михаил Акимович, только сейчас получил от тебя открытку с сообщением «на днях поправить и тотчас выслать»¹. Меня это мало утешило, так как такое же обещание было высказано тобой недели две назад, при высылке мне романсов. Неужели эта работа «очень трудная и берет гибель времени»? Как же ты сделал первую половину, положим меньшую, чуть не в три дня и не жаловался на трудность, а теперь эту большую половину делаешь уже около месяца, и жалуешься и все еще обещаешь только «на днях» выслать. Хотя у меня и есть другая работа², но мне это очень жалко. Все-таки буду ждать, так как иначе ничего не поделаешь.

До свиданья. Кланяюсь твоим и тебе. Говорят, Гофман скверно играл мою прелюдию³. Верно это?

Твой С. Р.

М. А. СЛОНОВУ

[22 декабря 1906 г.1/4 января 1907 г.

Sidonienstr[aße], 6, Garten-Villa, Dresden

Милый друг Михаил Акимович,

Письмо твое с половиной «М[онны] В [анны]» получил сегодня¹. Прежде всего благодарю тебя очень, и очень жалею, что эта работа досталась тебе «потом и кровью». Этой половиной, так же как и прежней, впрочем, я очень доволен и прошу тебя мне поправить только следующие места (с чем ты, вероятно, и сам согласишься).

1) «Морчиле Фичин!

Его зовут душой Платона, снова

На землю к нам сошедшего с

небес»

Это не складно! Главное не складно, что слово «Его» близко с «сошедшего».

2) «Но встретил пред собой я человека, склоненного перед мной, как ученик».

Необходимо поправить.

3) «Все нам будет прислано,

Когда ты согласишься к Принцивалле, На ночь только одну, и уж с рассветом Отпустит он назад...» Здесь полное недоразумение, так как пропущено самое главное слово «прислать». Когда ты «согласишься» или «пошлешь» к Принцивалле.

4) «Одно прискорбно, сын, Что столько убеждений Времен минувших мне Нарушить обещанье Безумное мешает...»

Неудобоваримо до крайности. Отыскать смысл очень мудрено.

5) «Как часто мы живем,

И близко к тем, что любим».

Не «что» любим, а «кого» любим.

6) Перед предыдущей поправкой прошу сделать еще одно изменение.

Слова Гвидо «Но что все это значит?» выкинуть, и взамен их поставить слова: «Я не понимаю хорошо или надеюсь, что не понял, о чем ты говоришь» (стр. 22, конец).

7) «Ах мой сын! Его, Когда я не добьюсь, Придут они».

Это не складно, тоже.

8) Теперь вторая половина. «Не ты сказала это, Речей отца то э х о».

9) «Сегодня предо мной Подобна ты сухой Безжизненной пустыне».

Ради бога, Михаил Акимович, избавь меня от этих рифм.

Что ты написал так много в первой половине, это, конечно, очень хорошо, и я и за это благодарен тебе. Мне есть теперь из чего выбирать.

Теперь, Михаил Акимович, ты спрашиваешь меня, пишу ли я «М[онну] В[анну]»? Хотя я отлично понимаю, что если кто должен об этом знать первый, то это ты, конечно, — но все-таки я тебя прошу очень разрешить мне ответить тебе на этот вопрос попозже, и, по-прежнему, никому ровно об этом не говорить, так же как и я об этом никому еще не говорил. Видишь ли, я очень мало на себя надеюсь в писании вообще, и в выборе сюжета в частности. Только когда я сильно двинусь вперед, тогда я делаюсь уже почти уверен в конечном результате, и только тогда я уже непременно и почти незаметно добираюсь до конца. А то бывает, что и сюжет и музыка мне вдруг надоедают до крайности, и я бросаю все к черту. Поэтому подожди меня об этом спрашивать. Я тебе сам напишу об этом, первому,— только тогда, когда можно будет. А пока прошу тебя постепенно делать вторую половину второго акта, выслав мне предварительно и поскорее просимые поправки в первом действии.

Всем твоим кланяюсь и поздравляю тебя с наступающими у Вас праздниками. Мы уже их отпраздновали.

Твой С. Р.

М. а. слонову

[30 декабря 1906 г.]/12 января 1907 г.

[Дрезден]

Милый друг Михаил Акимович, я хочу тебе только сказать, что сделанная тобой так полно и без пропусков 1-я карт[ина] «М[онны] В[анны]» меня очень удовлетворяет. Легко выбирать, а при надобности добавлять. Поэтому было бы крайне приятно, если бы и 2-ая половина 2-ой картины была бы сделана точно так же, как первая. Я надеюсь, что ты работаешь теперь над этой второй половиной и за праздники ее кончишь и тотчас

же вышлешь мне Хочу надеяться дальше, что ты не разобьешь этой надежды, которой мне так приятно себя ласкать.

Твой С. Р.

Поправки 1-ой карт[ины] я все-таки не получил еще!

М. А. СЛОНОВУ

[11]/24 января 1907 г.

[Дрезден]

Милый друг Михаил Акимович, в настоящую минуту я жестоко не в духе и зол. Накопилось у меня сейчас тысячу дел: тысяча деловых писем к ответу и корректуры. Сейчас пришли романсы¹. На кой черт мне их прислали? А ведь проглядывать их все-таки нужно. Через два дня придут литографированные голоса моих двух опер и их надо все прокорректировать для Зилоти² в Петербурге и т. д. Все это отнимает пропасть времени и не дает работать. Вот причина моего зла.

Час тому назад получил 2-ую картину³, присланную тобой. Прочел ее только два раза и недостаточно вдумался. Стихи хороши, но картина сама меня напугала немного, отчего я еще больше не в духе стал. Действительно сплошная декламация, а главное, я не нахожу или не чувствую, где же в ней кульминационный пункт? Без него крышка! Надо до чего-нибудь дойти крайнего. Тогда и все предыдущее простится. Монна Ванна своими рассуждениями безусловно расхолаживает, т. е. не дает как будто Принцивалле договорить своего чувства до конца. Конечно, ее можно сократить, но и у него я не вижу слов таких, на которых можно бы было построить апофеоз этой картины. Нечто подходящее я нашел в самом конце, когда они собираются уже уходить. Но мне кажется этот момент уже запоздавшим, так как «апофеоз» должен быть, по-моему, как раз перед этим, т. е. перед приходом Ведио. В этом случае я остаюсь в том же настроении и на этом же настроении строю последнюю сцену.

Теперь вот что: пожалей меня и посиди еще на этой сцене сам и подумай о купюрах. Конечно, я тоже буду

думать, но и ты меня можешь на что-нибудь натолкнуть. Может, сохранив М[онну] В[анну], мы дадим возможность Принцивалле договориться до чего-нибудь. Может быть, можно Принцивалле что-нибудь и присочинить в этом случае. Все начало оставь — это хорошо и не надо менять и выпускать. Повторяю еще, что я тебя менять ничего не прошу. Я прошу сделать те купюры, которые необходимы, которые и я сделаю, но согласно и подумавши с тобой. Я нахожу, что, сделав их, с тем расчетом, чтоб одной стороне дать возможность, не особенно меняя, высказаться до конца, мы и дойдем до благоприятного результата. Я и предлагаю тебе подумать об этом совместно со мной. Если ты находишь, что тебе может быть полезен Никита Сем[енович] Морозов, как советчик, то сходи к нему, открой ему одному нашу работу, и посоветуйся с ним. Пока на этом я и кончу. Дела у меня осталось еще пропасть, а посему сейчас ты не торопись вперед.

До свиданья.

Твой С. Р.

М. С. КЕРЗИНОЙ

[19 января]/1 февраля 1907 г.

[Дрезден]

Многоуважаемая Марья Семеновна,

Я опять все последнее время был завален работой и никак не мог собраться Вам написать. Между тем, до меня доходили слухи из Москвы, что у Вас много неприятностей и беспокойств: что будто Вы были больны, что Ваш последний концерт, из моих сочин[ений], несколько раз отменялся¹.О последнем, конечно, нечего сокрушаться. На мой взгляд, этот концерт надо совсем отменить, а вещи, в нем назначенные, исполнять постепенно в последующих концертах, с тем расчетом, чтобы Собиновские романсы², за его отсутствием, отложить хотя до будущего года.

А вот если правда, что Вы были больны,— это совсем нехорошо, в особенности если Аркадий Михайлович до сих пор еще не поправился. Я опять обращаюсь с просьбой к Вере Аркадьевне, чтобы она нам написала открытку, наполненную одним бюллетенем о Вашем и

Аркадия Михайловича здоровье. Теперь у нас уже совсем почти решено, что в мае мы вернемся в Россию, где проживем все лето. Очень радуюсь уже сейчас Вас повидать. У нас все по-прежнему, и как быть надлежит: мои дамы здоровы, и я занимаюсь.

Мой искренний привет Вам и Аркадию Михайловичу.

С. Рахманинов

М. С. КЕРЗИНОЙ

[29 января]/11 февраля 1907 г.

[Дрезден]

Многоуважаемая Марья Семеновна,

Наташа Вам только что отправила письмо, так что я сейчас хочу Вам только ответить на один Ваш вопрос относительно романсов. Конечно, я ничего не буду иметь против (буду рад!), если их будет петь Богданович¹. Тем более, если Вы говорите, что он хорошо поет. И слава богу! Как Ваше и всей семьи Вашей здоровье? Всем мой привет. Если Вы пробудете в Москве до 15-го мая — то я Вас увижу еще. Я приеду около этого времени.

Искренно преданный С. Р.

Н. С. МОРОЗОВУ

[29 января]/11 февраля 1907 г.

[Дрезден]

Милый друг Никита Семенович, давно собираюсь тебе писать,, но разные дела, главным образом корректуры, меня совсем одолели. Последние 12 дней проглядывал голоса моих опер. Это надо было сделать вообще, но в такой короткий срок я должен был сделать ради А. Зилоти, который их исполняет у себя в концертах (2 картины)¹. Перед ними корректуры Трио и романсов ². Надо еще сказать, что мои глаза совсем испортились («Мартышка в старости слаба глазами стала»). При усиленном писании или чтении глаза затуманиваются и голова сильно болит. Не помню, писал ли я тебе,

что я уже в очках, по совету доктора. У этого доктора был уже 3 раза и пойду опять. Вообще я как-то расклеиваться стал. То здесь болит, то там. Большею частью и сплю скверно. Ввиду корректуры вот уже две недели— как я не занимаюсь совсем своей личной работой³. Пожалуй, это еще и не плохо, так как на меня напало две недели назад мое, часто меня посещающее во время работы, настроение тоски, апатии и отвращения к сделанному в работе, а значит, и ко всему кругом. Завтра опять приступлю к работе, но пока от этой мысли в восторг не прихожу. Посмотрю, что дальше будет!

От Слонова недавно узнал, что он где-то читал в газете, что я кончил Симфонию. Так как про это и ты, может быть, слыхал что-нибудь — то я хочу тебе сказать на эту тему несколько слов. Уже месяц назад, даже более, я, действительно, кончил Симфонию, но надо к этому прибавить необходимое слово: вчерне. Не сообщал об этом «миру», так как хотел ее раньше вчистую окончить.

Пока я собирался ее в «чистую» налаживать — она мне жестоко надоела и опротивела. Тогда я ее бросил и взялся за другое. Так бы «мир» и не узнал до поры, до времени, об моей работе — если бы не Зилоти, который приехал ко мне сюда и начал из меня вытягивать все, что у меня есть и что будет. Я ему сказал, что у меня «будет» Симфония. Таким образом я получил уже приглашение ее дирижировать у него в будущем сезоне и... весть о Симфонии полетела по всему свету. Лично я тебе могу сказать, что я ею недоволен, но что она все-таки «будет» действительно не раньше чем осенью, так как начну ее инструментовать летом только⁴.

Продолжая на ту же тему о моих сочинениях, я очень прошу тебя продолжать искать мне какую-нибудь программу для оркестровой поэмы. Присланные тобой меня удовлетворяют, но не совсем. Очень меня обяжешь, если будешь изредка об этом думать. Может быть, и нападешь на что-нибудь подходящее.

Теперь о наших семейных делах. У нас уже решено, если в России будет покойно, ехать на все лето в Ивановку. Даже день отъезда назначен. Наташа выезжает отсюда 10-го мая н/ст.⁵ в Москву, а я в Париж, вероятно, где у меня есть один концерт ⁶, который мне мало улыбается. О нем как-нибудь после. Я задержусь с ним

дней десять, потом также приеду в Москву и в Ивановку. На этот год наша летняя жизнь не будет так покойна, как обыкновенно. Наташа беременна, и ей родить в июне⁷. Где это будет происходить — еще не решено. Но во всяком случае одно очевидно, что возни и хлопот и беспокойств предстоит много.

Осенью собираемся пока приехать сюда обратно, но уже самшесть. Я очень рад иметь еще ребенка, но лишь бы эта процедура окаянная прошла бы благополучно и скоро. Да и еще, чтоб будущий ребенок не был бы похож на теперешнюю Ирину, а то двух таких не выдержишь. Ирина — разбойник и большая каналья. Родителям, очевидно, придется много слез пролить...

Был я недавно в Лейпциге (второй раз). Утром был на дирижерском уроке у Никиша в консерватории. Было очень скучно, хотя меня очень интересовал этот урок. Видел трех дирижирующих учеников. Бедный Никиш! Всех их трех, по-моему, надлежит отправить к Столыпину, чтобы он их по законам военного положения повесил бы за их преступные мысли о дирижерстве. Один ученик, дурак и нахал, кот[орый] после замечания Никиша, что это место надо дирижировать на шесть (кстати, 5-ая симфония Чайковского), позволил себе противоречить ему и начал доказывать, что это и на два выйдет. И стал тут же и дирижировать на два. Конечно, у осла ничего и не вышло. Один из учеников еще приличнее.

Днем я был в литографии Брейткопфа, и осмотрел всю нотопечатню от начала до конца. Пробыл там два часа. Это было очень интересно. Но венцом всего был концерт Гевандхауза вечером. Никиш был необычайно в духе и в ударе. Программа только из двух симфоний, без солиста. 1-ая Брамса, 6-ая Чайковского. Понимаешь, это было в полном смысле слова гениально. Дальше этого идти нельзя,, публика устроила бешеную овацию. Говорят, уже несколько лет ничего подобного по приему не было. Кстати, и в этот раз, когда Никиш пришел, хлопал только один человек, да и то это я был.

До свиданья. Всего тебе хорошего. Кланяюсь твоим. Пиши мне.

Твой С. Я.

Распорядился сегодня, чтоб тебе прислали из магазина мои романсы и Трио, когда они будут готовы.

М. А. СЛОНОВУ

[29 января]/11 февраля 1907 г.

[Дрезден]

Только вчера вечером кончил корректуру голосов опер, которая у меня отняла 12 дней. Присланные тобой поправки просмотрел только бегло, милый друг Михаил Акимович, и вынес такое впечатление (может, и ошибочное), что ты поправил только кой-где свой текст, а не обратил внимание на самое главное, т. е. на весь план этой картины¹, который именно меня и беспокоил и о чем я тебе писал. Скажу об этом больше, когда просмотрю повнимательнее.

Посылаю тебе хоры обратно. Кой-что я поправил. Все-таки получив их, вместе с твоей просьбой, я чуть-чуть на тебя посердился. Как же! Только что я тебе писал слезное письмо, что у меня пропасть посторонней работы накопилось, а ты мне прислал еще новую в ответ. Впрочем «сердце» мое уже давно прошло теперь.

До свиданья! Всего тебе хорошего.

Твой С. Р.

Я написал Симфонию. Это правда! Только готова она вчерне². Кончил я ее уже месяц назад и тотчас же бросил. Она мне жестоко надоела и об ней я больше не думаю. Но как это попало в газеты — недоумеваю!

Н. С. МОРОЗОВУ

[14]/27 февраля 1907 г.

[Дрезден]

Милый друг Никита Семенович, час тому назад получил твое письмо, которому очень обрадовался. Нехорошо только, что мало написал про себя и своих. Твоей дочери, кажется, скоро год минет. Поздравляю родителей! Здорова ли девочка? Что она и как она?

Пишу тебе несколько слов с обещанием дней через десять написать тебе побольше. У нас все по-прежнему. Все здоровы, слава богу. Новостей никаких, кроме той, пожалуй, что недавно провалилась в Петербурге 2-ая

картина «Скупого» и «Франчески» в исполнении Зилоти и Шаляпина¹. От исполнителей лично ничего до сих пор не имею известий, что еще более заставляет предполагать полную неудачу². Писали мне это из публики. До свиданья. Обнимаю тебя.

Твой С. Р.

М. С. КЕРЗИНОЙ

[18 февраля]/3 марта 1907 г.

[Дрезден]

Многоуважаемая Мария Семеновна,

Благодарю Вас за Ваше письмо, наполненное описанием последнего концерта из моих сочинений. Оно пришло ко мне первым после прочтения мной заметки в «Русских Ведомостях», где мягко, но ясно, сказано, что романсы провалились¹. Ваше письмо этого не говорит, вероятно, из боязни меня огорчить или просто из нежелания сказать мне неприятность. Между тем я лично ожидал именно подобного конца, и уже задолго до конца говорил Наташе, что радуюсь, что нахожусь за 2000 верст от залы Моск[овского] Благор[одного] Собрания. Последующие письма, полученные мной, еще более утвердили меня в том, что я был прав. Все последние письма констатируют жестокую тоску всей залы во весь вечер. Поэтому мне приходится прежде всего извиниться перед Вами, что моя муза, против моего желания, доставила Вам неприятности. Что касается лично меня, то я не в отчаянии. В подобных случаях я обращаюсь прежде всего к себе за поддержкой и за мнением по поводу сделанного и написанного. Я, говоря искренно, не согласен с публикой. Конечно, и автор и публика ошибаются, и кто прав в данном случае — неизвестно. Но все-таки я себя лично здесь оправдал, и потому покоен. Очень я смеялся по поводу «Кольца». Все письма в один голос говорят, что это что-то ужасное. И «я верю... верю». Этот романс можно так сделать, что из него получится карикатура. Относительно «Кольца» я Вам и раньше уже в этом духе писал².

Итак «проваливаться» — это моя полоса сейчас. За неделю до Вашего концерта в Петербурге провалились 2-ая картина «Скупого» и «Франчески». Виновники

торжества (кроме меня, конечно) еще Зилоти и Шаляпин³. «Какие имена!» ⁴.

Теперь по поводу Ваших концертов будущих и Вашего приглашения. Хорошо, что Вы позвали дирижировать Ляпунова ⁵. Я только недавно проглядывал (бегло) его Симфонию, и она мне понравилась. Как он исполнять ее будет — не знаю. Но знаю, что в Лейпциге, где она тоже недавно под его управлением шла, она имела успех. Что касается моего управления моей лично Симфонией у Вас в будущем году, то я относительно этого должен Вам рассказать все мои планы, и буду Вас просить вперед на меня не сердиться за мою «чистосердечность». Эту Симфонию я обещал дирижировать в Петербурге и в тот же период хочу дирижировать ее в Филармонии⁶, куда, надеюсь, меня пригласят. (Пока еще не пригласили!). Сыграть ее и там и тут мне важно из-за порядочного куша денег, который я хочу получить с этих двух обществ. В деньгах я теперь нуждаюсь, не так как раньше, когда я «бюрократом» был. Поэтому «первое» исполнение должно быть у них, т. е. мне это важно по материальным соображениям. У Вас же я непременно хочу участвовать, если только попаду в Москву. Или повторим ту же Симфонию, если она не провалится; или повторить ф[орте]п[ианный] Концерт, который могу играть теперь «я»⁷, или что-нибудь еще другое. Конечно, в этом случае безвозмездно. Если Филармония меня не пригласит, что мне, по правде сказать, не верится, то я охотно готов играть Симфонию у Вас, но с условием, чтоб концерт был назначен через неделю после концерта Зилоти, о сроке которого я могу позднее сообщить. Итак, не сердитесь на меня за это, Марья Семеновна. Повторяю, что если я так гадко поступаю, то только оттого, что, ей-богу!, деньги нужны.

Страшно рад, что Аркадий Михайлович поправился и вышел впервые на концерт из моих сочинений, другими словами, почтил мое торжество своим присутствием. Мой душевный привет ему. Я надеюсь, что Вас увижу 15-го мая. Весьма возможно, что я и раньше приеду, так как до сих пор не получаю ничего больше относительно Парижа⁸. Вероятно, импресарио напугался провалом моих опер в Петербурге и решил меня рассчитать. Едете ли Вы на Кавказ? или за границу?

До свиданья С. Р.

Какое хорошее письмо написал Сербский в «Русских ведомостях» по поводу Шмидта⁹ (хотя Аркадий Михайлович и будет, может быть, со мной ругаться за это заявление).

М. С. КЕРЗИНОЙ

[3]/16 марта 1907 г.

[Дрезден]

Многоуважаемая Марья Семеновна,

Извините меня, что я не сразу Вам отвечаю. Совсем невозможно было! Извините меня также, если я не отвечу Вам на Ваш первый вопрос ко мне в Вашем письме. Ведь я, конечно, хорошо понимаю, зачем Вы меня об этом спрашиваете и этот вопрос ставите. Если я на него Вам отвечу — это выйдет вроде вымогательства, а я этого, естественно, хочу избежать.

Не могу Вам также сказать ничего определенного относительно будущих Ваших всех концертов. Вернее, впрочем, ответить отрицательно, так как пока я предполагаю вернуться на зиму обратно сюда. Я бы очень хотел Вас и Аркадия Михайловича видеть и с Вами на словах об этом обо всем поговорить. Если мы только решим окончательно приехать на лето в Россию (лично я ожидаю беспорядков), так я буду в Москве 17-го мая¹. Если Вы едете 20-го или 22-го, то значит я Вас увижу.

Мне-таки придется ехать в Париж и, говоря Вам откровенно, мне это не совсем приятно, начиная с того, что, если уж раз решили ехать на лето в деревню, то надо попадать туда не в конце мая, а на месяц раньше.

До свиданья! Мой душевный привет Вам и Аркадию Михайловичу. Не сердитесь на меня за то, что на Ваши вопросы я только и отвечаю что: нет, нет и нет.

С. Рахманинов

М. Л. ПРЕСМАНУ

[3]/16 марта 1907 г.

[Дрезден]

Милый друг Матвей Леонтьевич.

Посылаю тебе автограф для Направника и не посылаю тебе свое «небольшое произведение». Причина этому

только одна. Автограф занял пять минут, а что-нибудь сочинить займет гораздо больше времени. Свободного же времени у меня в данное время совсем не имеется. Если я буду когда-нибудь в будущем сочинять мелкие ф[орте]п[ианные] вещи, то тогда непременно посвящу их тебе¹ (с Вашего разрешения!), а сейчас ты меня прости.

Что касается моего Трио, то дело обстоит так. Тебе его не надо мне высылать. Не позже чем через месяц это Трио выйдет из печати в новой редакции². Но главное суть вот в чем: Трио и в новой редакции будет очень и очень длинное, так как сокращения там самые ничтожные, и твою «боязнь играть» они вряд ли рассеют. «Громадные размеры» Трио все-таки остаются налицо.

Крепко тебя обнимаю и желаю тебе всего лучшего.

Твой С. Рахманинов

А. К. ГЛАЗУНОВУ

[До 17/30 марта 1907 г.]

[Дрезден]

Шлю сердечные поздравления и пожелания счастья дорогому юбиляру, бесконечно жалею о невозможности лично присутствовать на знаменательном празднике¹.

Рахманинов

И. В. ЛИПАЕВУ

[8]/21 марта 1907 г.

[Дрезден]

Уважаемый Иван Васильевич.

Только что получил Ваше письмо и спешу Вас известить, что не могу, к сожалению, воспользоваться Вашим предложением¹.

С совершенным уважением к Вам. С. Рахманинов

Ю. С. САХНОВСКОМУ

[21 марта]/3 апреля 1907 г.

[Дрезден]

Милый мой друг Юрий Сергеевич,

Сейчас же после твоего отъезда, я написал письмо Зилоти с просьбой ответить мне, могу ли я у него участвовать 2-го февраля. Ныне получил от него отрицательный ответ и, кроме того, известное предупреждение, чтоб я из-за неудобства чисел не отказывался от него, как позвавшего меня раньше всех других. Так как он приглашает солистов совместно с филармонией, то он берется устроить мне подходящие дни для участия и в Москве и Петербурге¹.

Таким образом это письмо мое к тебе есть, к сожалению, официальный отказ от участия у Вас в Вашем обществе на будущий сезон².

Я надеюсь, что ты, согласно моей просьбе, не успел еще, до моего определенного решения, объявить в афишах о моем участии.

Затем до свидания. Обнимаю тебя крепко и шлю привет твоей жене.

Твой С. Р.

Е. Ю. КРЕЙЦЕР

[22 марта]/4 апреля 1907 г.

Дрезден

Многоуважаемая Fräulein!

Сегодня я получил Ваше милое письмо и спешу Вам на него ответить. Как хорошо, что Вы мне ответили по-немецки. Я не знал раньше, что Вам известен этот великолепный язык¹.

Что касается меня, то я бесконечно удивляюсь, когда слышу русскую речь. Совершенно непонятно, как люди могут говорить на этом варварском, азиатском языке.

Через месяц семья моя надеется приехать в Россию. Я же из-за отъезда в Париж остаюсь в одиночестве и приеду позднее. Я рад Вас скоро увидеть и лично приветствовать,

Говорю Вам русское «до swidania» и остаюсь с глубоким уважением преданный Вам

С. Рахманинов

Н. С. МОРОЗОВУ

[31 марта]/13 апреля 1907 г.

[Дрезден]

Милый мой друг Никита Семенович, бесконечно долго тебе не писал и давно уже собираюсь, но до этой минуты — не удавалось. Утешаю себя только тем, что когда я не пишу тебе по причине занятий,— ты на меня не сердишься. Последние две-три недели у меня убавилось время для занятий. Во-первых, я уже две недели хожу ежедневно к глазному доктору. (Кстати, доктора я переменил, так как от первого доктора мои глаза совсем испортились. Этот второй мне нравится и уже помог мне за это время. Но по приказанию этого доктора я очки совсем снял, и он меня лечит массажем). Во-вторых, при вечернем освещении мне не позволено совсем заниматься: ни читать, ни писать. Вот это очень большой убыток. В-третьих, я принужден играть теперь на ф[орте]п[иано] не час, как раньше,, а два. Как видишь, большие убытки во времени. Так что сегодня, например, я занимался только от 9 ч[асов] утра до 2¹/₂. Затем завтракал и сейчас пишу тебе вместо занятий. Имею час свободный и затем гулять, час. Затем играть 2 часа, а там уже вместе с курами и на покой. Таким образом на сочинение у меня есть около 4-х часов в день. Это мало? Теперь про сочинения. Я занимаюсь здесь пять месяцев и пять дней. За этот срок я довольно много сделал, но, к сожалению, ничего не кончил, или ничего не отделал начисто. Это меня очень смущает, и за этот месяц, который мне остается до отъезда в Париж¹, я хочу все привести в порядок по возможности. У меня есть три начатые работы². Третья, которой занят сейчас, т. е. большой кусок ее, хочу на днях кончить отделкой совсем. Пока это довольно! Вторую работу возьму после этой и хочу ее всю кончить отделкой недели в две. Затем остается неотделанной Симфония, об которой я тебе уже писал, что ее только вчерне кончил. Конечно бы хотелось и ее тоже всю привести

в порядок, чтоб осталось только инструментовать. Но это не удастся! И время мало остается и я, по правде сказать, устал. Насчет качества всех этих вещей должен сказать, что хуже всего Симфония. Когда я ее напишу, а затем поправлю свою первую Симфонию³, я даю себе зарок не писать больше Симфонии⁴. Ну их! Не умею, а главное, не хочется их писать. Моя вторая работа несколько лучше Симфонии, но все-таки сомнительных достоинств. Доволен я вполне только третьей работой. Она — все мое утешение. Иначе — я совсем бы замучился. Но она же дальше всех от конца. А посему, что я в ней дальше сделаю — еще неизвестно. Вот тебе отчет — хотя и туманный.

За последнее время я слыхал здесь много интересных вещей. Перечислю их. 4 оратории: Missa Solemnis — Бетхов[ена], «Самсон» — Генделя, Hohe Messe (h-moll) Баха и «Paulus» Мендельсона. Затем в театре видел «Тристана» и «Мейстерзингеров». Лучшее, что я тут назвал, это «Missa» Бетховена. Исполняли ее великолепно. Я был в полном восторге. Второй номер это «Мейстерзингеры». Тоже был в полном восторге. Так хорошо — что и говорить больше нечего. Идут здесь «Мейстерзингеры» удивительно. К сожалению, их почему-то редко дают, а то я непременно еще пойду. Затем идет «Самсон» Генделя. Если он у тебя есть, посмотри № 4 (Ария тенора) и затем заключение № 7 Largo «Nur Trauer-töne sing ich nun»⁵. И то и другое в полном смысле — гениально!

Надо правду сказать: хорошо пишут сейчас, но еще лучше писали раньше. А то я еще видел оперетку «Die lustige Witwe»⁶. Хоть и сейчас написано, но тоже гениально. Я хохотал как дурак. Великолепная вещь. Вот все, что я видел. И в том порядке, как тебе написал Такова моя духовная пища!

Я надеюсь, что к моему приезду в Москву ты не уедешь еще на дачу и я тебя увижу. Я приеду 17-го или 18-го мая (стар[ого] стиля). Семья моя приедет около 1-го мая. Непременно навести их. Наташа будет страшно рада.

Как Вы поживаете? Как твоя дочь? Хочу думать, что ты мне еще напишешь сюда. Я буду очень рад получить от тебя письмо. Сам я тоже тебе напишу, если поспею кончить вторую работу.

Теперь все мои мысли о Париже, ипритом самые неприятные. Я тебе сказать не могу, до чего мне не хочется ехать. А надо, даже из-за денег надо, так как ресурсы кончаются.

До свиданья. Обнимаю тебя. Твоим кланяюсь.

Твой С. Р.

А. Ф. ГЕДИКЕ

[12]/25 апреля 1907 г.

[Дрезден]

Уважаемый Александр Федорович, Спешу Вам ответить на Ваше письмо. Я нахожу, что оба кандидата безусловно достойны занять место инспектора Дворянского инсти[тута], но если эта должность плохо оплачивается, то вряд ли Гольденвейзер ее пожелает занять. Только одна честь почти, чего бывает недостаточно, если и деньги нужны. Предложить это место, на мой взгляд, надо сперва Гольденвейзеру, как старшему рангом и имеющему титул высокий профессора, а затем уже Страхову. Передайте, пожалуйста, все высказанное Ольге Анатольевне, вместе с поклоном и приветом бывшего подчиненного, и добавьте еще, что совсем не буду в претензии, если Ольга Анатольевна поступит наоборот моему рецепту. Сначала простой Страхов, а затем титулы. Повторяю, оба кандидата места достойны и, при возможности, их бы следовало обеих назначить инспекторами... Благодарю Вас за поздравление с Симфонией¹. Хочу только прибавить Вам, что она кончена вчерне только, во-первых; во-вторых, что она мне ужасно надоела и до сих пор еще неприятно об ней вспоминать, хотя я ее кончил месяца три назад и, наконец, в-третьих, что она мне не нравится. Какая-то жидкая! Может быть, я ее брошу еще!..

Я приеду в Москву около 20-го мая² и буду ужасно рад Вас повидать. Очень жалею, что Вы ни одного слова не написали о Вашем здоровье. Как Вы себя чувствуете и делали ли Вам операцию.

Моя жена, Ириночка и я Вам кланяемся и желаем от души всего хорошего.

Искренно Вам преданный С. Рахманинов

Н. С. МОРОЗОВУ

[25 апреля]/8 мая 1907 г.

[Дрезден]

Милый мой друг Никита Семенович, я-таки собирался тебе написать еще раз. Это будет уже последнее мое письмо к тебе, если, конечно, все благополучно будет.

Начну с того, что вот уже неделю, как Ириночка больна. Вся ее болезнь заключается в кашле, и мы сначала боялись коклюша. Кажется это не коклюш, как и доктор говорит, но он же прибавляет, что из такого состояния коклюш может образоваться.

Третьего дня велел отказаться от заказанных билетов в Москву, а сегодня все-таки разрешил их записать опять. Он прибавляет, что до определенного решения этого вопроса об коклюше потребно три недели сроку. Мы же утешаемся тем, что Ириночке не хуже делается, а скорее лучше, хотя это улучшение и не очень заметно. Таким образом теперь мы немного успокоились и считаем, что отъезд Наташи состоится все-таки 3-го мая (ст[арого] ст[иля]).

Я занимаюсь целыми днями и горю в огне. Я ужасно опоздал с своей работой. Так как ты в прошлом письме был недоволен мной, т. е. моим неопределенным изложением¹, то я сегодня хочу эту неопределенность исправить, так как теперь все-таки много наладил. Предпоследняя моя. работа — это опера². Я закончил, т. е. написал один акт. (Перемены некоторые еще необходимы). Когда я его кончил, он меня гораздо меньше стал удовлетворять, к сожалению. Эта моя работа — секрет. Сейчас я кончаю ф[орте]п[ианную] Сонату. Вторую часть я вчера кончил писать. Остается одна последняя, но кончу ли я ее в эту неделю до отъезда в Париж — не знаю. Скорее нет³. Эта работа не секрет. Кстати... Третьего дня я играл Сонату Риземану, и, кажется, она ему не понравилась. Вообще я начинаю замечать, что что я пишу за последнее время — то никому не нравится. Да и у меня самого часто является сомнение, не ерунда ли это все. Соната безусловно дикая и бесконечно длинная. Я думаю, около 45 минут. В такие размеры меня завлекла программа, т. е., вернее, одна руководящая идея. Это три контрастирующие типа из одного мирового литературного произведения⁴.

Конечно, программы преподано никакой не будет, хоть мне и начинает приходить в голову, что если б я открыл программу, то Соната стала бы яснее. Это сочинение никогда никто играть не будет из-за трудности и длины, а может быть, еще, что самое главное, из-за ее сомнительных музыкальных достоинств. Одно время я хотел эту сонату сделать Симфонией, но это оказалось невозможным из-за чисто ф[