Глава 52. культурная катастрофа xx века

Естественное развитие русской культуры Петербургского периода, и в частности его "серебряный век", были насильственно прерваны большевистским переворотом 1917 г. и последующими событиями. Очевидно, между тем, что эпоха в культуре, тем более такой продолжительности, как Петербургский период, не может прекратиться резко и внезапно в течение недель, месяцев и даже лет. Каждая из эпох медленно вызревает в недрах предшествующей и так же постепенно завершается в пределах уже другой эпохи или, как в нашем случае, в пределах наступающего исторического и культурного безвременья. Что касается Петербургского периода и "серебряного века", то последние его выдающиеся представители дожили до 60-х и даже 70-х гг. XX в. В 20-х гг. "серебряный век" был еще ощутим в культуре, продолжавшей свое существование в Советском Союзе. И все-таки это была остаточная жизнь — доживание культуры Петербургской России. Петербургская Россия к этому времени закончилась и наступили другие времена. В 20-е гг. многие русские мыслители пытались понять, что же за эпоха началась в России после октябрьского переворота и гражданской войны. Наиболее влиятельной была точка зрения, согласно которой большевистская Россия поворачивала к Востоку. Период сближения с Западом закончился, страна потеряла значительные территории в Европе, вернула свою столицу из Петербурга в Москву и соответственно вернулась к противостоящей Западу позиции Московской Руси. При этом подразумевалось, что после Киевского, Московского и Петербургского периодов русской истории и культуры пришел черед какому-то еще неведомому четвертому периоду. Считалось, что в 1917—1922 гг. в России разразилась смута. Но, какой бы кровавый и беспощадный режим вслед за смутой ни наступил, главное, что она закончилась. Все дело, однако, в том, что если смута и закончилась, то вовсе не наступлением новой исторической и культурной эпохи. Вслед за смутой начался длительный период исторического и культурного безвременья. В России — Советском Союзе установилось какое-то подобие порядка и организации жизни. Но это было именно подобие порядка и организации, потому что первые тридцать пять лет существования советской власти страна находилась в состоянии непрерывной гражданской войны, к которой в 1941—1945 гг. добавилась еще и война с внешним врагом. Гражданская война в России после 1921—1922 гг. приняла необычные и главным образом скрытые формы. Ее осуществляла не столько армия, сколько специально для этого созданные репрессивные органы. Причем репрессии режима по отношению к собственному народу носили чаще всего упреждающий, превентивный характер. Они были направлены на то, чтобы искоренить всякую возможность открытого проявления недовольства и сопротивления. Это было своего рода вооруженное нападение без объявления войны и без реальных поводов к ней, наподобие того, которое совершила нацистская Германия в 1941 г. на Советский Союз. С той, правда, разницей, что у нас вооруженные нападения совершались периодически и непрерывно. Когда после 1953 г. непрерывная гражданская война с собственными гражданами прекращается и наступает относительное перемирие, то оно менее всего означало прекращение исторического и культурного безвременья. Просто оно приняло менее катастрофические формы. Советский Союз из полосы своего репрессивного и кровавого утверждения вступал в полосу стагнации и разложения. К началу 90-х гг., времени крушения большевистского режима, новая историческая и культурная эпоха так и не состоялась. Петербургский период так пока и остается последним в русской культуре. Но как же тогда обозначить то, что происходило в России большую часть XX в.? Ведь в ней жили люди, которые получали образование, воспитывали детей, героически защищали свою Родину от страшного и беспощадного врага, наконец, создавали произведения искусства, делали научные открытия? Нужно, конечно, принимать во внимание, что в промежутке между 1917 г. и 90-ми гг. XX в. в России происходили события и возникали явления, имеющие отношение к русской истории и культуре. Понятно, что в это время не наступило абсолютного исторического и культурного небытия. Между тем эпоха в культуре характеризуется не только тем, что она представляет собою отрезок времени, втечение которого возникает нечто, относящееся к памятникам и свидетельствам культуры. Об эпохе или периоде в истории народа или межэтнической общности можно говорить лишь тогда, когда по отношению к ним осуществим подход как к своего рода субъектам исторического процесса, когда они образуют некоторую целостность коллективной души с ее собственным мироотношением и самоощущением. Существенным признаком такого субъекта является его способность воспроизводиться на своей собственной основе, выходить за пределы своей наличной данности, в самом себе обретая источник своего развития. Так, в частности, происходило в Петербургский период русской истории и культуры. Начинался он как самоотречение и сопровождавшее его культурное ученичество. От очень многого в себе русский человек отказывался и очень многое обретал на Западе. Весь XVIII в. был преимущественно веком отказа и обретения на стороне. Только к началу XIX в. вполне обозначилась внутренняя самостоятельность Петербургского периода, он обнаружил себя чем-то не сводимым ни к западным влияниям, ни к тому, что сохранялось от Московской Руси. Состоялся и оформился новый в рамках русской история субъект исторического творчества.

Эти сами по себе достаточно очевидные соображения по поводу периодизации русской истории культуры не позволяют отнестись ко времени существования Советской России как к историко-культурной эпохе или периоду. Потому прежде всего, что у нас между 1917 г. и 1990-ми гг. не было развития на своей собственной основе. Не нужно забывать, что Советская Россия первые десятилетия ее существования была страной, где в культуре погоду делали люди, родившиеся и сформировавшиеся в Петербургской России. Во всяком случае искусство и наука 20-х и 30-х гг. у нас развивались усилиями людей, принявших советскую власть или смирившихся с нею, но вовсе не бывших и не могших быть "советскими людьми". Россия была для них страной другого, чем прежде, режима, сменилась именно власть, к ней нужно было приспособиться или ей служить. Но новая культура так быстро не возникает. В культуре продолжался, доживал и изживал себя Петербургский период. Окончательно завершился он у нас в стране со смертью Пастернака и Ахматовой, Бахтина и Лосева, постепенно становясь все более редкими вкраплениями в послепетербургском существовании России.

Вплоть до 40-х гг. Россия оставалась прежде всего страной советской власти над последними поколениями Петербургского периода. Последующие поколения демонстрируют в первую очередь понижение уровня культуры и исторического творчества, они живут все более оскудевающими духовными ресурсами. Своего, не петербургского, им передать последующим поколениям практически нечего. Поэтому конец Советской России был запрограммирован. Открытым оставался только вопрос о том, будет ли этот конец переходом (трансформацией и возрождением) или историческим небытием. Если между 1917 г. и началом 1990-х гг. не состоялось исторической и культурной эпохи, остается признать этот этап бытия России безвременьем (или затянувшейся катастрофой с последующей стагнацией). Для катастрофы три четверти века — как будто непомерно большой срок, то, что маловато для эпохи, кажется нам слишком длительным для безвременья, но это если смотреть на вещи по меркам Нового Времени. В большом же историческом времени длящаяся катастрофа — явление распространенное. На Западе между Античностью и Средними Веками не менее трех веков безвременья (VI—VIII в.). У нас послемонгольская Русь становится чем-то эпохальным только в конце XIV в.

Едва ли нужно специально оговаривать, что историческое и культурное безвременье большую часть XX в. в России ничуть не противоречит существованию русской культуры в промежутке между 1917 г. и 1990-ми гг. Эта культура могла иметь достижения мирового уровня, но она оставалась культурой, существующей в Советской России, но вовсе не советской культурой. Тут все вполне прозрачно: чем больше советского, тем меньше культуры. Советским можно было инфицироваться, оно оставляло свой так называемый отпечаток времени и на великих творениях, но не было и не могло быть сердцевиной и существом.

В соответствии со сказанным сегодня вопрос о наследии советского периода должен ставиться с пониманием того, что при большевистском режиме сохранялось нечто от культуры, заданное предшествующим периодом, который был действительно причастен истории и культуре. Предшествующая культура не только "не успела" до конца изжить себя в крайне неблагоприятных условиях Советской России, но и в чем-то была необходима для того, чтобы гибель режима не наступила сразу же вслед его кровавому торжеству.

Большевистский режим прекрасно сознавал необходимость культуры для своего существования. Но исходно она была приемлема для него исключительно как социалистическая культура. Еще совсем недавно это словосочетание звучало очень привычно, для кого-то усыпляюще, для кого-то враждебно. Между тем в этом словосочетании проглядывает вся суть нового отношения к культуре. Она приветствуется, но не как таковая, а обязательно в случае соответствия некоторым предъявляемым ей требованиям. Последние же имеют отношение уже к совсем другой, чем культура, реальности — к идеологии. Идеология, в данном случае социалистическая и коммунистическая, определяет и то, что приемлемо в культуре, и то, что подлежит устранению. В первые годы большевистского режима Россия оставалась в культурном отношении вполне чуждой коммунистической идеологии. Ее носителями были люди, захватившие власть и осознававшие себя представителями новой советской власти. Задача, стоявшая перед ними, заключалась в том, чтобы из России, страны с советской властью, сделать советскую страну, в которой живут уже не люди, подчиняющиеся советской власти, а советские люди. Создание советского человека стало коренной задачей так называемой культурной революции. Она виделась ее деятелями как продолжение все того же политического и военного переворота. Вот как о ней говорил главный идеолог большевизма:

"Культурная задача не может быть решена так быстро, как политическая и военная. Нужно понять, что условия движения вперед теперь не те. Политически можно победить в эпоху обострения и кризиса за несколько недель. На войне можно победить за несколько месяцев, а культурно победить в такой срок нельзя".

Убожество суконного языка В. И. Ленина лишний раз свидетельствует о странном и страшном видении большевиками культуры. Социалистическая культура, как и социализм в целом, должна стать результатом борьбы и победы. В этой борьбе заранее ясны цели и задачи, заранее разработаны приемы и методы. Дело только в неуклонно поступательном и вместе с тем гибком их осуществлении. Приведем один только пример требуемой от большевиков их вождем гибкости в деле осуществления культурной революции: "Необходимо использовать все, что против нас создал капитализм в смысле культурных ценностей. В этом трудность социализма, что его нужно строить из материалов, созданных чужими людьми, но только в этом возможность социализма". И далее: "Нам нужно строить сейчас практически, и приходится руками наших врагов создавать коммунистическое общество".

Во всей цитированной невнятице предельно очевидно по крайней мере одно: вождь и идеолог режима настроен прагматично, для достижения его цели все средства хороши, даже самые неожиданные. Но при всей гибкости и прагматизме Ленина для него новая социалистическая культура неразрывна с насилием, она создается насильственным и кощунственным, идущим извне, а не из самой культуры, воздействием на предшествующую культуру. Она считается враждебной, если не прямо злокозненной, в отношении социализма, ее нужно переиграть и переломить, результатом чего будет социалистическая культура. Очень характерно, что для большевистского режима проблема культуры стояла как проблема культурной революции и культурного строительства. Оставить культуру предоставленной самой себе, "пустить ее на самотек" было немыслимым. Она неизбежно приняла бы формы, несовместимые с победившим политическим и экономическим строем. Поэтому за культурой осуществлялся непрерывный политический и идеологический контроль. В лучшем случае каким-то ее росткам давали возможность сохраниться. Правилом, однако, была повсеместная имитация культуры. Создавалась какая-то новая и особая социалистическая литература с присущим ей методом социалистического реализма. На новые коммунистические позиции вставали различные виды искусства: кино, театр, живопись, музыка и т. д. Становились марксистскими философия и общественные (ранее гуманитарные) науки. Все это вместе взятое составляло грандиозный поток всякого рода произведений и трудов, который и именовался социалистической культурой. Просто же культура иногда умудрялась сохраняться в зазорах между поточным производством-имитацией. И потом, почти исключительно имитацией, т.е. социалистической культурой, она смогла стать далеко не сразу. Не забудем, что в 20-е и 30-е гг. в Советской России жили люди преимущественно Петербургского периода и "серебряного века". Пока они не перестроились или их не уничтожили, ими было создано многое, относящееся к культуре как таковой. Последующие поколения легче усваивали правила игры в социалистическую культуру или даже не подозревали о том, что имитируют культуру по правилам режима и его идеологии. По существу, культура Советской России к концу 30-х гг. превратилась в идеологию, а значит, стала советской культурой. Тем странным образованием, которое не дает решительно никакой возможности отнести время существования Советского Союза кчему-то, подобному эпохе или периоду русской культуры. От любого другого периода культурного безвременья то, что происходило в нашей стране, отличалось одним очень существенным признаком: советская культура внешне ничего общего не имела с разрухой и распадом, у нее были все внешние признаки культуры. Писатели создавали романы, не исключая и многотомных эпопей, архитекторы строили дворцы, философы рассуждали в своих трактатах о бытии и сознании, десятки миллионов молодых людей получали среднее, а миллионы — высшее образование. Но вся эта машина все больше работала вхолостую, переставая и обслуживать идеологию, и быть ею. Имитация не просто все менее убеждала, но и окончательно заблокировала тот момент творческой продуктивности, соками от которого должна была питаться. Наступил коллапс.