V. ясность и неясность

(БЕЗУСЛОВНАЯ И УСЛОВНАЯ ЯСНОСТЬ)

ЖИВОПИСЬ

1. Общие замечания

АЖДАЯ эпоха требовала от искусства ясности; неясность

XV. изображения всегда рассматривалась как недостаток. Но все же слово ясность имело в XVI веке другой смысл, чем позже. Для классического искусства, всякая красота связана с безоста­точным раскрытием формы, в барокко абсолютная ясность затем­няется даже в тех случаях, когда художник стремится к совер­шенной точности. Больше не заботятся о максимальной отчетли­вости изображения; напротив, ее избегают.

Принято думать, что всякое прогрессирующее искусство ищет все более и более трудных задач для глаза, т. е. если проблема ясного изображения решена, то как то само собою выходит, что форма картины усложняется, и зритель, для которого простое стало слишком прозрачным, испытывает известное удовольствие от решения более запутанной задачи. Однако барочное затемне­ние картины, о котором мы собираемся говорить, едва ли можно рассматривать только с этой точки зрения. Явлению присуща большая глубина и ширина. Дело здесь идет не о более хитрой загадке, которая все же в конце концов может быть отгадана: в барокко всегда остается непроясненный остаток. Ясность абсо­лютная и ясность относительная являются такой же противопо­ложностью манеры изображения, как и те, что были рассмотрены нами в предшествующих главах. Они обусловлены двумя различ­ными миросозерцаниями, и то обстоятельство, что барокко ощу­щает прежнюю манеру изображения как неестественную, приме­нять которую для него было бы невозможно, есть нечто боль­шее, чем простое стремление к повышению привлекательности картины путем усложнения ее восприятия.

В то время как классическое искусство всеми средствами добивается отчетливого явления формы, барокко совершенно освободился от иллюзии, будто картина до конца наглядна и может когда нибудь быть исчерпана в созерцании. Я говорю: освободился от иллюзии; в действительности, картина в целом конечно рассчитана на зрителя и на зрительное восприятие. Под­линная неясность всегда нехудожественна. Но — как это ни пара­доксально — существует также ясность неясного. Искусство остается искусством и в тех случаях, когда отказывается от идеала полной предметной ясности. XVI век открыл красоту в темноте, поглощающей формы. Стиль, передающий движение, импрессионизм, с самого начала «установлен» на некоторую неяс­ность. Он утверждается не в результате натуралистического под­хода — не потому, что зрительное восприятие дает нам не вполне ясные картины, — но вследствие наличия вкуса к «трепетной» ясности. Только так импрессионизм стал возможен. Его предпосылки в декоративной, а не только подражательной области.

С другой стороны, Гольбейн отчетливо сознавал, что вещи выглядят в природе не так, как на его картинах, что мы не видим краев тел с той равномерной резкостью, как он их изобра­жает, и что для реального глаза детали украшений, вышивок, бороды и т. п. более или менее пропадают. Он однако не согла­сился бы признать критерием обычное видение. Для него суще­ствовала только красота абсолютной ясности. И именно в утвер­ждении этого требования он усматривал различие искусства и природы.

И до Гольбейна и одновременно с Гольбейном были худож­ники с менее строгими или, если угодно, более современными понятиями. Это нисколько не меняет факта, что Гольбейн есть высшая точка кривой стиля. Однако нужно признать, что поня­тие ясности не может служить критерием для качественной оценки двух стилей. Здесь речь идет о различном «хочу», а не о различ­ном «могу», и «неясность» барокко всегда предполагает класси­ческую ясность, являвшуюся определенным этапом развития. Качественное различие существует только между искусством при­митивов и классическим искусством; понятие ясности не было понятием, искони присущим искусству, оно выработалось лишь постепенно.

2. Главные мотивы

Каждой форме свойственны определенные способы явле­ния, при посредстве которых она предстает нам с наибольшей отчетливостью. Для этого требуется прежде всего, чтобы она была видима с возможно большей полнотой. Конечно, никто не станет ожидать, чтобы на многофигурной исторической картине все люди были изображены ясно вплоть до мельчайших деталей; даже строгий классический стиль не ставил такого требования, но все же замечательно, что на Тайной Вечере Лионардо ни одна из двадцати шести рук — Христа и двенадцати учеников — «не упала под стол». Так же дело обстоит и на севере. Можно про­верить это на антверпенском Плаче над телом Христа Массейса или же пересчитать конечности на большой Pieta Иоса фан Клеве (мастера успения Марии): все руки налицо — особен­ность, очень удивительная для севера, где в этом отношении не существовало никакой традиции. Напротив, на столь обстоятель­ном портрете, как Синдики суконщиков Рембрандта, где изо­бражены шесть фигур, мы вместо двенадцати видим только пять рук. Полная видимость является теперь исключением, прежде она была правилом. Изображая двух музицирующих дам (Бер­лин), Терборх показывает зрителю только одну руку; на анало­гичной картине Меняла с женой Массейс разумеется выписывает целиком все четыре руки.

Помимо полноты содержания, классический рисунок всюду стремился к изображению, которое могло исчерпывающе по­яснить форму. Всякая форма принуждается раскрыть свои типи­ческие особенности. Частные мотивы развиты в резких контра­стах. Все расстояния можно точно измерить. Независимо от ка­чества рисунка, тела Тициана на картинах, изображающих Венер и Данай, так же, как и тела Купающихся солдат Микеланд­жело, по одной своей композиции являются предельным дости­жением в области ясно раскрытой формы, не возбуждающей у зрителя никаких вопросов.

Барокко избегает такого рода максимальной отчетливости. Он не хочет высказываться до конца в тех случаях, когда частность может быть угадана. Больше того: красота вообще не связы­вается теперь с предельной ясностью, но переносится на формы, заключающие в себе известный элемент непостижимости и всегда как бы ускользающие от зрителя. Интерес к отчеканен­ной форме сменяется интересом к неограниченной, исполненной движения видимости. Поэтому исчезают также элементарные аспекты чистого фасада и чистого профиля, художник ищет выра­зительности в аспектах случайных.

В XVI веке рисунок целиком служит ясности. Не то, чтобы изображались только четкие аспекты, но в каждой форме затаено стремление раскрыться до конца. Пусть крайняя степень ясности достигается не всеми элементами — это невозможно в картине с богатым содержанием — все же не остается ни одного непро­ясненного уголка. Даже самая затерянная форма в известной мере доступна восприятию, главный же мотив всегда помещается в самом фокусе отчетливого видения.

Это касается прежде всего силуэта. Даже перспективно сокра­щенный аспект, при котором много типичного в фигуре пропадает, трактуется таким образом, что силуэт остается достаточно крас­норечивым, т. е. достаточно выразительным по форме. Наоборот, характерной особенностью «живописных» силуэтов является как раз бедность их формы. Они перестают выражать смысл фигуры. Линия эманципировалась и зажила совершенно самостоятельной жизнью; от этого картина получила новую прелесть, на которой мы подробно останавливались выше (в главе живописности). Ра­зумеется, художники продолжают заботиться о том, чтобы глаз находил для себя необходимые опорные пункты, но они отказы­ваются считать ясность явления руководящим принципом худо­жественного произведения. Установка только на ясность возбу­ждает недоверие: не убьет ли она всякую жизнь на картине. Если случается иногда — впрочем, очень редко, — что нагое тело дает достаточно четкий силуэт, например, в фронтальном аспекте, то вдвойне интересно видеть, к скольким отвлекающим приемам (пе­ресечениям и т. п.) прибегает художник для разрушения ясности, иными словами: он не позволяет ясно очерченному силуэту стать носителем впечатления.

С другой стороны, само собою разумеется, что и классическое искусство не всегда располагает средствами изобразить явление с исчерпывающей четкостью. На известном расстоянии листва дерева всегда будет сливаться в одну общую массу. Но это не возражение. Приведенный пример лишь отчетливо показывает, что мы не вправе понимать принцип ясности в грубо материаль­ном смысле, но должны рассматривать его прежде всего как декоративный принцип. Решающим является не то, различим ли отдельный листок на дереве или неразличим, но то, что формула, которою выражается лиственное дерево, есть ясная и равномерно четкая формула. Массы деревьев Альбрехта Альтдорфера сви­детельствуют о зарождении живописного стиля в искусстве XVI века, но манера их изображения все же не есть подлинно живописная манера, потому что отдельные завитки все еще пред­ставляют четкие орнаментальные фигуры, чего больше нельзя наблюдать в листке хотя бы Рейсдаля. 1

Проблема неясности, как таковой, даже не ставится искус­ством XVI века, между тем как XVII век считается с ней как с художественной возможностью. Весь импрессионизм основан на признании этой возможности. Изображение движения при помощи затемнения формы (пример катящегося колеса!) стало доступно для искусства лишь в тот момент, когда глаз научился находить прелесть в неполной ясности. Но не только явления движения в собственном смысле этого слова, — всякая форма, с точки зрения импрессионизма, содержит в себе не поддающийся определению остаток. Неудивительно, что как раз самое прогрес­сивное искусство часто возвращается к простейшим аспектам. Несмотря на этот возврат, требование передать прелесть услов­ной ясности получает полное удовлетворение.

Лионардо говорит, что он охотно готов жертвовать даже при­знанною красотою, как только она хотя бы в малейшей степени делается помехой ясности, — эти слова раскрывают нам самую душу классического искусства. По признанию Лионардо, нет более красивой зелени, чем зелень залитой солнцем листвы, но в то же время он предостерегает писать красками подобные вещи, потому что при этом легко возникают сбивающие с толку тени, и ясность формы помрачается. 2

Подобно рисунку (в узком смысле) свет и тени в классиче­ском искусстве тоже в сущности служат для прояснения формы. Свет обрисовывает детали, расчленяет и упорядочивает целое. Конечно и барокко не может отказаться от такой его помощи, но

1 Кроме того, у Альтдорфера можно констатировать эволюцию в сто­рону ясности.

2 Li о n а г do, Traktat von der Malerei (ed. Ludwig), 913 (924) и 917 (892).

роль света не сводится теперь исключительно к прояснению формы. Местами форма остается в тени, свет минует главное и падает на второстепенное, картина наполняется движением света, которое не обязательно содействует отчетливости предметов.

Бывают случаи явного противоречия между формой и осве­щением. Например, верхняя часть головы на портрете остается в тени, и только на нижнюю падает свет, или в Крещении освещен один только Иоанн, Христос же пребывает во мраке. Тинторетто сплошь и рядом дает освещение, противоречащее предметам, а какое причудливое освещение мы видим на картинах молодого Рембрандта! Однако нас интересуют здесь не исключительные, из ряда выходящие явления, а самые естественные с точки зре­ния эпохи сдвиги, которым тогдашние зрители не придавали осо­бенного значения. Классики барокко для нас интереснее, чем художники переходного периода, и зрелый Рембрандт поучитель­нее, чем молодой Рембрандт.

Что может быть проще рембрандтовского офорта Эммаус 1654 года? Освещение как будто вполне согласовано с предме­тами. Господь окружен ореолом, освещающим заднюю стену, на одного ученика падает свет от окна, другой — в тени, потому что сидит спиною к свету. В тени также мальчик, стоящий на лест­нице спереди. Есть ли здесь что нибудь, что и в XVI веке не могло бы быть представлено таким же образом? Однако в правом нижнем углу положена тень, самая глубокая тень, какая только есть на этом листе; она то и кладет на рисунок печать барокко. Не­льзя сказать, чтобы эта тень была немотивирована, мы отчетливо сознаем, почему этот угол должен быть темным, но так как тень, кроме этого угла, нигде не повторяется, является однократной и своеобразной, к тому же лежит сбоку, то она приобретает особен­ное значение: мы сразу видим движение света на картине, кото­рое явно не согласовано с торжественной симметрией сидящей за столом группы. Чтобы вполне оценить, насколько освещение живет здесь самостоятельной, независимой от предметов жизнью, нужно сравнить этот лист Рембрандта с дюреровской компози­цией Эммаус из серии гравюр на дереве, изображающих историю страстей. У Рембрандта нет расхождения между формой и содер­жанием — оно ощущалось бы как недостаток, но старое отноше­ние подчинения исчезло, воцаряется свобода, без которой сцена была бы для эпохи барокко мертвенной (120).

Так называемое «живописное освещение» есть не что иное, как освободившаяся от подчинения форме предметов игра света, будь то пятнами бегущий по поверхности земли свет грозового неба или же луч, падающий с высоты и дробящийся у стен и столбов церкви, где сумерки ниш и углов творят из ограничен­ного пространства безграничность и неисчерпаемость. Классиче­ский пейзаж знает свет, как расчленяющее предметы начало; затем изредка встречаются попытки разрушить это представление; однако новый стиль впервые приобретает законченность лишь в тот момент, когда освещению намеренно придается иррацио­нальный характер. В барокко свет не делит картину на отдельные зоны: мы видим на ней то положенную наискось, вне всякой за­висимости от пластического мотива, светлую полосу, то сияние, бороздящее волнующуюся поверхность моря. И никто не думает, что при этом получается расхождение с формой. Теперь стали воз­можны такие мотивы, как тени листьев, играющие на стене дома. Не то, чтобы их теперь впервые заметили — их видели всегда, — но искусство в духе Лионардо не могло воспользоваться этим неясным в отношении формы мотивом.

В конечном счете то же самое и с отдельной фигурой. Терборх пишет девушку, которая что то читает за столом; свет падает на нее сзади, скользит по вискам, и отделившийся локон бросает тень на гладкую поверхность стола. Все кажется очень естествен­ным, но в классическом стиле совсем не было места для такой естественности. Достаточно вспомнить родственные в отношении содержания картины мастера женских поясных фигур, где свет и моделировка совершенно совпадают друг с другом. Конечно, возможны и вольности, но они всегда ощущались как исключе­ния. Теперь же иррациональное освещение является нормаль­ным, и если оно иногда соответствует форме предметов, то это простая случайность. В импрессионизме же движение света достигает такой мощи, что при распределении светотени худо­жник спокойно может отказаться от «живописно» затемняющих мотивов.

Очень яркий свет разрушает форму, очень слабый растворяет ее —- обе эти проблемы лежали вне кругозора искусства классиче­ской эпохи. Правда, и ренессанс изображал ночь. Фигуры в таком случае писались темными, но они сохраняли четкость; теперь, на­против, фигуры сливаются с темным пространством, и все очерта­ния становятся смутными. Вкус развился настолько, что и эту условную ясность он находил прекрасною.

Историю красочной стороны картины также можно подчинить понятиям условной и безусловной ясности.

Лионардо хорошо знал теоретически явления цветовых отра­жений и дополнительных цветов теней, все же с его точки зрения было недопустимо переносить эти явления на картину. Очень характерный штрих: Лионардо явно опасался, как бы от этого не пострадали ясность и самодержавие предметов. В таком же смысле говорит он и об «истинной» тени предметов, которая может быть получена только через смешение краски предмета с черной краской. 1 История живописи не есть история роста теоретических познаний цветовых явлений, и наблюдения над цветами используются художниками совсем не с натуралистиче­ской точки зрения. Что правилам Лионардо принадлежит лишь ограниченное значение, доказывает пример Тициана. Однако Ти­циан не только гораздо моложе Лионардо, но своим долгим раз­витием он образует также переход к другому стилю, где краска является не простым придатком к телам, но великой стихией, делающей предметы видимыми, единым подвижным, ежесекундно меняющимся, связующим началом. Отсылаем читателя к рассу­ждениям о понятии живописного движения в первой главе. Здесь же заметим только, что и приглушение краски имеет для барокко прелесть. Равномерную красочную ясность барокко заме­няет частичной неясностью краски. Краска не дана готовой: она находится в процессе возникновения. Подобно подчеркиванию нескольких пятен в рисунке, о котором мы говорили в предыду­щей главе, — прием, преследующий и предполагающий частичную неотчетливость формы, — схема сосредоточения краски в немно­гих местах тоже опирается на признание приглушения красок, как живописного фактора.

Согласно основным положениям классического искусства краска служит форме не только в частностях, как думал Лио­нардо, но и в целом: вся картина расчленяется краской на пред­метные части, и красочные ударения являются также смысловыми ударениями композиции. Впрочем, очень скоро художникам

1 Лионардо, там же 729 (703). Ср. 925 (925) об „истинной" окраске листвы: художник должен сорвать листок с дерева, которое он хочет изо­бразить, и по этому образцу приготовить свои красочные смеси.

начинает нравиться некото­рое смещение ударений, и уже в переходную эпоху можно указать отдельные аномалии в распределении краски. Одна­ко подлинный барокко возни­кает лишь с того момента, когда краска вовсе освобо­ждается от обязанности про­яснять и упорядочивать пред­метную сферу. Краска, правда, не противоречит ясности, но чем больше она пробуждается к собственной жизни, тем меньшей становится ее слу­жебная роль по отношению к предметам.

Уже повторение одной и той же краски в раз­личных местах картины свидетельствует о намерении за­глушить предметный характер колорита. Зритель связы­вает одинаково окрашенные места и вступает таким обра­зом на путь, не имеющий ничего общего с материальной интерпретацией. Простейший пример: Тициан изображает красный ковер на портрете Карла V (Мюнхен), а Анто-нис Мор — красное кресло на портрете Марии Тюдор (Мадрид), так что на обоих этих предметах очень резко подчеркнута их окраска, и они запечатлеваются в памяти именно с их предметной стороны — как ковер и как кресло. Позднейшие художники избегали бы такого впечатления. В своих известных портретах Веласкес повторяет данную краску на других предме­тах: платьях, подушках, занавесях, — всегда несколько видоизме­няя ее, вследствие чего она легко дает некоторое надпредметное сочетание и в большей или меньшей степени отрешается от мате­риальной основы.

Чем сильнее тональная связь, тем с большей легкостью совер­шается этот процесс. Но самостоятельному действию колорита может способствовать также одинаковая окраска совершенно различных предметов или, наоборот, разделение в смысле кра-

сочной, трактовки того, что в предметном отношении образует единство. Стадо овец Кюйпа не будет изолированной беложелтой массой, но его световой тон то там, то здесь найдет отклик в ясных красках неба, а в то же время некоторые животные могут быть обособлены от других и оказаться гораздо более созвуч­ными коричневому тону земли (ср. картину во Франкфуртс-на-Майне).

Таких комбинаций существует бесчисленное множество. Но, вообще говоря, самый интенсивный красочный эффект не связы­вается непременно с главным предметным мотивом. В картине Питера де Гоха (Берлин), где изображена сидящая у люльки мать, красочный эффект построен на созвучии ярко красного тона с теплым желтовато-коричневым. Этот последний достигает наибольшей интенсивности на дверных косяках на заднем плане, а красный тон — не на платье женщины, но на юбке, беспоря­дочно свешивающейся с кровати. «Пуанты» красочной игры лежат совершенно в стороне от фигуры (122).

Эта вольность никем не ощущается как посягательство на ясность композиции, но она все же означает эманципацию краски, которая была бы немыслима в классическую эпоху.

Сходно, но не одинаково, проблема решается в таких карти­нах, как Андромеда Рубенса или Сусанна Рембрандта (обе в Бер­лине) . Если здесь, в Сусанне, снятая одежда купальщицы издали выделяется на картине своим ослепительно ярким красным цве­том, еще более усиленным белизною тела, то зритель хотя и не ошибается относительно вещественного значения красочного пятна, и едва ли даже на секунду способен позабыть, что это пятно — платье, платье Сусанны, однако он все же чувствует, что картина Рембрандта совершенно непохожа на картины XVI века. Это впечатление объясняется не только характером рисунка. Ко­нечно, красную массу нелегко воспринять как фигуру, и зритель ощущает чисто живописно, как красное пламя по каплям стекает со свисающих шнурков и собирается внизу в форме огненной лужи туфель, но решающим обстоятельством является все же одиночество этой положенной совсем сбоку краски. От этого кар­тина получает ударение, которое не вяжется с данной ситуацией.

Точно также и Рубенс в своей столь предметной Андромеде ощущал потребность оживить композицию барочно-иррациональ-ным красочным пятном. В правом нижнем углу, у ног стоящей

в ослепительной наготе фигуры, капризно взвивается кровавый пурпур. Нетрудно дать вещественное объяснение — это сброшен­ная бархатная мантия царской дочери, — все же положенная с такой силой и в таком месте краска невольно поражает всякого, кто подходит к картине с мерилом XVI века. Самым любопыт­ным с точки зрения истории стиля является здесь интенсивность красочного ударения, не стоящего ни в какой связи с удельным весом его носителя, но именно это дает краскам возможность вести на картине самостоятельную игру (81).

Приемам, которые обычно применял в аналогичных случаях классический стиль, можно поучиться в той же берлинской галле-рее у Тициана; я имею в виду портрет дочери Роберто Строцци, где красный плюш тоже помещен у края картины, но здесь он со всех сторон поддерживается и уравновешивается сопровождаю­щими красками, так что совсем не получается впечатления аси-метрии и оторванности. Предметная сторона картины и ее форма совершенно согласованы друг с другом.

Наконец, что касается пространственно-фигурной компози­ции, то и в ней красота перестает связываться с наивысшей, исчерпывающей ясностью. Не доводя неясность до такой степени, чтобы зритель останавливался в недоумении перед картиной, барокко все же сознательно принимает в расчет и менее ясное и даже то, что остается совсем в тени. Встречаются смещения, оттесняющие существенное на второй план и выдвигающие несу­щественное: такой прием не только позволителен, но даже жела­телен, нужно только, чтобы главный мотив все же, так или иначе, был подчеркнут.

И здесь мы можем воспользоваться Лионардо как теоретиком искусства XVI века. Как известно, излюбленным мотивом бароч­ной живописи было усиление движения в глубину путем чрезмер­ного «укрупнения» переднего плана. Для этого необходимо избрать очень близкий пункт: тогда предметы относительно быстро уменьшаются по направлению в глубину, т. е. непосред­ственно близкие мотивы кажутся несоразмерно большими. И Лионардо наблюдал это явление, 1 но проявлял по отношению к нему чисто теоретический интерес; для художественной прак­тики оно казалось ему непригодным. Почему? Потому что от этого пострадала бы ясность. Лионардо считает непозволитель­ным слишком разобщать в перспективном изображении пред­меты, в действительности близкие между собой. Конечно, всякое удаление в глубину уменьшает предмет, однако, верный принци­пам классического искусства, Лионардо рекомендует большую осторожность в перспективных сокращениях и запрещает переска­кивать от крупных планов прямо к мелким. Увлечение поздней­ших художников этим приемом в значительной степени обусло­влено погоней за эффектом глубины, но несомненно соблазняло также желание затемнить картину. Наиболее выразительным примером может служить Ян Фермер (35).

Примером барочных затемнений могут служить также все те перспективные смыкания и пересечения, благодаря которым пред­меты, реально очень далекие друг от друга, вступают в тесную оптическую связь между собой. Пересечения конечно всегда бы­вали на картинах. Решающим является то, насколько принуди­тельно такое соотнесение близкого и далекого, пересекающего и пересеченного. И этот мотив способствует усилению эффекта глу­бины, почему он уже был упомянут раньше. Но мы в праве оста­новиться на нем и в связи с проблемой предметной ясности, ибо

1 Li о г. а г do, а. а. О. 76 (117) и 481 (459). Ср. 471 (461) и 34 (31).

в результате всегда создается новая фигура, поражающая нас странностью своих очертаний, как бы хорошо ни были знакомы нам формы отдельных предметов, изображенных на картине.

Но явственнее всего физиономия нового стиля раскрывается в многофигурной композиции, где отдельная голова и отдельная фигура вообще не рассчитаны на полную отчетливость. Слуша­тели, собравшиеся вокруг поучающего Христа на офорте Рем­брандта (стр. 193), видимы лишь частично. Рисунок остается местами неясным. Более отчетливые формы выделяются из смут­ного фона, и в этом заключена своеобразная прелесть.

Вместе с тем меняется также характер изображаемых сцен. Если классическое искусство ставило себе целью совершенно

ясное изображение мотива, то барокко хотя и не стремится к не­ясности, все же допускает ясность лишь в качестве случайного побочного результата. Иногда же художник прямо играет пре­лестью сокровенного. Всякому известна картина Отеческое наста­вление Терборха. Название это неправильно, но, во всяком слу­чае, «пуант» изображения в том, что сидящий мужчина обра­щается с речью к стоящей девушке, или скорее в том, как девушка воспринимает его речь. Однако здесь художник предо­ставляет нас самим себе. Девушка, которая своим белым атлас­ным платьем уже в качестве светового тона образует главный притягательный пункт картины, отвернулась от зрителя (123).

Эта впервые открытая барокко изобразительная возможность показалась бы искусству XVI века простой шуткой.

3. Анализ со стороны содержания

Если понятие ясности и неясности появляется здесь не впер­вые — нам уже и раньше приходилось иногда иметь с ним дело,—■ то причина этого в том, что оно в большей или меньшей степени связано со всеми факторами рассматриваемого нами великого процесса и частично совпадает с противоположностью линейно­сти и живописности. Всем объективно живописным мотивам свой­ственно некоторое затемнение осязательной формы, и живопис­ный импрессионизм, сознательно упраздняющий осязательный характер видимых предметов, мог стать стилем лишь благодаря тому, что «ясность неясности» приобрела законные права в искус­стве. Достаточно снова сравнить Иеронима Дюрера и Мастер­скую художника Остаде, чтобы почувствовать, как сильно живо­писность связана с понятием условной отчетливости. В первом случае мы видим комнату, где самый маленький предмет в самом дальнем углу кажется все же совершенно ясным, во втором — сумерки, в которых расплываются очертания стен и предметов.

И все же содержание разбираемого нами понятия не исчерпы­вается сказанным в предыдущих главах. После рассмотрения ру­ководящих мотивов мы и здесь хотим проследить на отдельных сюжетах превращение полной ясности в условную ясность, смену точек зрения. Не задаваясь целью дать исчерпывающий анализ частных случаев, мы надеемся, что этот метод лучше всего позво­лит нам всесторонне осветить явление.

Как и раньше, можно начать с Тайной вечери Лионардо. Это предел классической ясности. Форма раскрыта сполна, и компо­зиция такова, что ударения картины в точности совпадают с объ­ективными ударениями. Тьеполо, напротив, дает типичное ба­рочное смещение: хотя Христос и подчеркнут должным образом, но явно не он определяет движение картины; что же касается учеников, то в отношении их до конца выдержан принцип при­крытия и затемнения формы. Ясность классического искусства несомненно казалась этому поколению безжизненной. В самом деле, жизнь никогда не размещает сцен таким образом, чтобы зритель видел все, и содержание происходящего обусловливало группировку. В круговороте действительной жизни существен­ное лишь случайно может предстать и для глаза как существен­ное. На эти то моменты как раз и «установлено» новое искусство. Но было бы неправильно видеть основу нового стиля исключи­тельно в естественности, потому что эта естественность могла быть достигнута лишь после того, как художник вполне почув­ствовал прелесть относительной неясности.

Как и для Лионардо, для Дюрера в его гравюре на дереве Успение Марии естественной казалась абсолютная ясность. Правда, в этом отношении требования немца не идут так далеко, как требования итальянца, и как раз в гравюрах на дереве Дюрер склонен предоставить линиям вести самостоятельную игру, однако и эта композиция является типичным примером совпа­дения изображаемой сцены и самого изображения. Каждое све­товое пятно — это обстоятельство играет особенно важную роль в бескрасочной композиции — ясно моделирует определенную форму, и если совокупность всех этих световых пятен создает, кроме того, самостоятельную фигуру, то и в этом впечатлении определяющая роль принадлежит опять таки изображаемой сцене. Репродукция написанного масляными красками Успения Иоса фан Клеве уступает в этом отношении Дюреру, но виною здесь лишь то обстоятельство, что она не передает красочных тонов. Система различных повторяющихся красок и тут создает некоторое общее впечатление, но каждая краска опирается на со­ответствующую предметную основу, и даже ее повторение не является единой живой стихией, которая то здесь, то там про­ступает на картине, — нет, мы видим только рядом с красным одеялом красный балдахин и т. д.

В этом отношении резко отличается следующее поколение. Краска приобретает самостоятельность, и свет освобождается or предметов. В связи с этим интерес к исчерпывающей разработке пластического мотива естественно все больше отходит на второй план, и если художник не может отказаться от отчетливости изо­бражения, то эта отчетливость уже не выводится прямо из пред­мета, но получается якобы неожиданно, как счастливая слу­чайность.

В известном большом офорте Рембрандт именно таким обра­зом перевел Успение на язык барокко. Поток света, заливающий ложе, вместе с наискось возносящимися светлыми облаками, и в противовес ему несколько мощных пятен тени, — все это со­здает живое впечатление светотени, в которую погружены отдель­ные фигуры. Сцену нельзя назвать неясною, но зритель ни ми­нуты не сомневается в том, что эти волны света льются над пред­метами и не могут быть удержаны ими. Офорт Успение, возник­ший незадолго до Ночного дозора, принадлежит к числу вещей, которые Рембрандт впоследствии ощущал как слишком театраль­ные. В зрелые годы он рассказывает значительно пооше. Это не значит, что он возвратился к стилю XVI века — Рембрандт не мог этого сделать, даже если бы хотел, — он только сбросил фан­тастический наряд. Вот почему и освещение стало у него совсем простым, но простота эта все же остается полной тайн.

Такая простота присуща Снятию с креста. Мы уже разбирали этот замечательный лист в главе о единстве; теперь мы можем добавить, что единство понятно достигнуто здесь только ценой отказа от равномерной ясности. Отчетливо различимы лишь со­гнутые колени Христа, туловище же частью погружено во мрак. Из этого мрака к нему протянута рука — единственная освещен­ная рука человека, который почти весь пропадает в темноте. С большим или меньшим трудом можно разглядеть несколько фигур, из недр ночи выступают отдельные светлые пятна, но так, что кажется, будто они образуют живую связь между собою. Главные ударения падают на те места, куда они и должны падать по смыслу изображаемой сцены, но совпадение не явно, оно ка­жется случайным. Напротив, все композиции XVI века, отчетли­вые до последней детали, производят впечатление «сделан­ных», как в отношении целого, так и в отношении отдельных фигур.

Для Рафаэля было самоочевидно, что в Несении креста изне­могающий герой должен быть изображен в максимально ясном аспекте и в то же время ему должно быть отведено на картине место, требуемое «установленным на ясность» воображением. Хри­стос является у Рафаэля центральной фигурой первого простран­ственного слоя. Рубенс, напротив, кладет в основу совсем другие представления. Если ради впечатления движения он порывает с плоскостностью и тектоничностью, то иллюзорность и неясность являются для него необходимым условием жизненности. Атлету, подставляющему под крест плечо, отведено на картине Рубенса более значительное место, чем Христу, широкая и густая тень, па­дающая на главную фигуру, совсем оттесняет ее на второй план, так что сцену изнеможения под тяжестью креста едва ли можно воспринять здесь как пластический мотив. И все же мы не в праве сказать, что законное желание ясности осталось неудовлетворен­ным. С разных сторон зритель незаметно подводится к некази­стой фигуре героя, и в мотиве изнеможения глазу дается все су­щественное для мгновения.

Правда, затемнение главного действующего лица есть лишь один из способов применения принципа, и способ скорее внеш­ний. У позднейших художников главные мотивы совершенно ясны, и все же общее впечатление таинственно неясное, неопределимое. История милосердного самарянина например — тоже страстный путь — не может быть изображена яснее, чем это сделано зрелым Рембрандтом на картине 1 648 г. Но никто не был большим раз­рушителем классических правил, чем Тинторетто. По отношению ко всем почти сюжетам.

Введение во храм девы Марии является сценой, которая пови-димому может быть ясной лишь при условии размещения фигур вдоль картины. Тинторетто не отказался от изображения в про­филь главных фигур, — хотя понятно он избегает чистых плоско­стей, и бегущая вверх лестница, которая нигде не силуэтирует, взята скорее несколько наискось,—но он гораздо резче подчерки­вает силы, устремляющиеся внутрь и изнутри картины. Поверну­тая спиной фигура указывающей на Марию женщины и вереница людей, жмущихся в тени у стены и сплошным потоком движу­щихся в глубину, способны заглушить главный мотив одной своей направленностью, даже если бы размеры их не превышали в такой степени размеры главных фигур. Сидящая на лестнице освещен-

ная фигура тоже тянется в глубину. Эта столь изобилующая про­странственной энергией композиция служит прекрасным примером глубинного стиля, оперирующего преимущественно пластическими средствами, а, кроме того, она хорошо иллюстрирует расхождение между ударениями картины и ударениями изображаемого собы­тия. Удивительно, что и при таких условиях сохранена ясность повествования! Девочка не затерялась в пространстве. Подкре­пляемая заурядными сопровождающими формами и поставленная в исключительные условия, она утверждает себя и свое отноше­ние к первосвященнику как ядро всей сцены, несмотря на то, что даже освещение разделяет двух главных действующих лиц. Та­ковы новшества Тинторетто (124).