Глава 12. первобытный ритуал 6 страница

На переходе от первобытности к древневосточной культуре отношение че­ловека к смерти и посмертному существованию резко и существенно меняется. Смерть становится проблемой, на решение которой древневосточные культуры тратят огромные материальные и душевные ресурсы. Особенно поражает в этом отношении Древний Египет. Нам трудно отдать себе отчет, в какой огромной сте­пени каждодневная жизнь египтян была повернута к смерти и загробному существованию, насколько интенсивно работала на них. Впечатляет уже один пример пирамид, чье строительство истощало ресурсы Древнего Египта в тече­ние столетий. Но пирамиды — лишь вершина айсберга. Не менее известным и значимым символом и знаком древнеегипетской культуры стали мумии и муми­фицирование. Сегодня они воспринимаются как экзотика. Но представим себе: на протяжении тысячелетий древнеегипетской истории практически каждый египтя­нин, кроме совсем уж нищих и обездоленных, которых в нормальное и устойчи­вое время было относительно немного, стремился обеспечить себе мумифици­рование, достойную гробницу с утварью и последующий загробный культ с бого­служением и жертвоприношением усопшему. Ежегодно в Древнем Египте умира­ли сотни тысяч людей, и, даже если далеко не всех из них мумифицировали, все равно над десятками тысяч мумий непрерывно работали многие тысячи специа-листов, еще тысячи и тысячи изготавливали саркофаги, гробницы и утварь, со­вершали заупокойный культ в некрополях. Добавим к сказанному, что пока еще живые и здравствующие египтяне заботились о своих умерших предках, видя в этом свой прямой долг благочестия.

Если собрать воедино все аспекты жизни древних египтян, связанные со смертью и загробным существованием, окажется, что древнеегипетская культура обслуживала смерть едва ли меньше, чем жизнь. Огромные богатства—-драго­ценные металлы, слоновая кость, дерево, камень, благовония — уходили в гроб­ницы и некрополи, оставляя живым не так уж много именно для жизни, а не для подготовки к смерти. Древним египтянам смерть нужно было заклясть, преодо­леть, снять ее перспективу в качестве чего-то отравляющего и парализующего жизнь. В целом им это, несомненно, удавалось, хотя и дорогой ценой. О чем же свидетельствует заплаченная ими цена?

Видимо, не в последнюю очередь о том, что египтян перестало удовлетво­рять отношение к смерти как к чему-то понятному, естественному, однородному с посюсторонней жизнью. Смерть стала вопросом, вызывающим беспокойство и требующим своего снятия. Уже одно это обстоятельство служит симптомом да­леко продвинувшейся индивидуации древних египтян. Ведь только обострение индивидуального самоощущения у человека имеет своим следствием постанов­ку вопроса о смерти, пристальный интерес к ней. Для древнего египтянина он был интересом раба, который видел в своей смерти и посмертном существовании воз­можность преодоления рабского состояния. Не в том только смысле, что за пре­делами земной жизни человека не будут угнетать власть имущие, исчезнут наси­лие и несправедливость. Вспомним, что раб — это прежде всего существо ничтожное и ничтожествующее по самой своей природе, а не в силу каких-то внешних причин. Ничтожность человека-раба и должна преодолеть посмертное существование. Кем же тогда раб надеялся стать в загробном мире? Если мы решим, что свободным и счастливым человеком, то это не просто в корне невер­но, но и нечто сточки зрения древневосточной культуры несообразное. Челове­ческая природа не вмещает в себя свободы, да и само это понятие чуждо Древне­му Востоку. Счастье же, о чем ясно дает понять этимология слова, частично и преходяще. Очевидно, что египтянин видел себя в своем посмертном существо­вании за пределами человеческой природы. Он надеялся на блаженство боже­ственной жизни и эту свою надежду выразил во множестве дошедших до нас текстов. Вот один из них:

Воистину, кто перейдет в загробное царство — Будет живым божеством, Творящим возмездье за зло.

Воистину, кто перейдет в загробное царство — Будет в ладье солнечной плыть, Изливая оттуда благодать, угодную храму.

Воистину, кто перейдет в загробное царство — Будет в числе мудрецов, без помехи Говорящим с божественным Ра1.

Автор приведенных строк видит посмертное будущее, уготованное умер­шему человеку, в его пребывании вблизи верховного солнечного бога древних египтян. И эта честь будет оказана ничтожествующему на земле рабу. Значит, рабское и человеческое состояние души преходяще и не окончательно. Не окон­чательна и противопоставленность раба своему земному богу — фараону. По ту сторону жизни не будет ни царей, ни рабов, точнее же, все умершие, попавшие в загробный мир, станут божествами, а следовательно, и царями. Теперь и каждый из них, как говорится в древнеегипетском тексте, будет "творящим возмездие за зло", т.е. царем над живущими на земле.

Насколько мы можем судить по дошедшим до нас текстам и в соответствии с самим духом древнеегипетской культуры, рабы-египтяне были вполне чужды представлению о том, что в загробном мире они будут, так сказать, уравнены в правах с умершими фараонами, беседуя с ними так же, как с божественным Ра. Как-будто в таком движении мысли есть своя логика. Однако она подрывает не­зыблемое величие, несоизмеримое превосходство фараона и его подданных уже здесь, на земле, в Египте. Не забудем к тому же, что древние египтяне восприни­мали своего властителя как собственную душу, а себя — как фараоново тело. Потому для них более убедительным был ход мысли, в соответствии с которым после смерти и посмертного суда они достигнут мистического единения со своим фараоном. Их невнятная, лишенная самобытия и самообращенности душа со­льется с божественной душой фараона, станет им. Оформлялась эта мысль че­рез представление о том, что в загробном мире все умершие соединятся в боге Осирисе. Осирис же, согласно древнеегипетским представлениям, не только царь загробного мира, наподобие древнегреческого Аида, некогда он правил Египтом, был его фараоном.

У современного человека посмертное блаженство и божественность, как они виделись египтянам, могут вызвать недоумение. Ведь они были так озабоче­ны смертью, столько усилий прилагали к ее преодолению. Между тем, как и пер­вобытные люди, древние египтяне оказались бессильны и несостоятельны в сво­ей попытке укрепить индивидуальное существование в вечности. По сути подоб­ное утверждение верно. Действительно, обожение, которое рисовало воображе­ние египтян, очень трудно совместимо с сохранением индивидуальности каждого человека. Не был здесь исключением и фараон. В египетских текстах никогда не говорится о его смерти: как может умереть бог! В цитированном "Рассказе Сину-хета" он "поднялся в свой небесный чертог, был восхищен на небо и соединился с солнечным диском, божественная плоть слилась с тем, кто ее сотворил"2. Как видим, фараон, в данном случае Аменемхет I, по завершении своего правления в Египте из земного бога стал небесным, но ничего не свидетельствует о том, что он остался тем же самым Аменемхетом. Вот этот конкретный земной бог, подняв­шись в небесный чертог, стал божеством как таковым, божественной реальное- тью, невнятной и неопределенной. Вслед за своим фараоном в такую же невнят­ность и неопределенность божественности уходили и рабы-египтяне. Как и для первобытных людей, сфера сакрального бытия была для них индивидуализиро­вана по сути гораздо меньше, чем профанно-человеческое бытие. Даже верхов­ный бог Ра на протяжении египетской истории неоднократно сливался и отож­дествлялся с другими богами. Он был не более чем примером божественности в ее высшем проявлении, а вовсе не богом-индивидом и тем более лицом. В изве­стном смысле Ра являлся всеми богами, так же как и все боги являлись Ра.

В такую вечность божественного мира, в котором, например, обитало бо­жество Семь Хатхор (т.е. семь, которые вроде бы разделены между собой, но в то же время и нет), и был устремлен из посюстороннего мира древний египтянин. В нем он стремился обрести полноту существования и достигал ее, но слишком дорогой ценой. Раб обретал блаженство и божественность, но терял при этом даже тот неустойчивый намек на индивидуально-личностное существование, ка­ковым была его рабская душа.

Между тем потребность в сохранении своей индивидуальности, приобще­нии ее к вечности божественной жизни у египтян, несомненно, была. На это, в частности, указывает портретность надгробных изображений, но прежде всего му­мифицирование, к которому стремился каждый египтянин. В создании мумий зна­менательна попытка навсегда сохранить тело умершего. Казалось бы, загробный суд предстоит душе умершего, она должна приобрести мистическое единение и слитность с фараоном. Телу же в мире божественного делать нечего. Однако, мумифицируя его, египтяне каким-то образом рассчитывали не просто увекове­чить тело, навсегда поселив его в гробнице. Вечное тело пристало только вечной душе. Им же обоим, в свою очередь, место в сфере вечного, т.е. божественного бытия. Но тогда как же быть со слиянием человеческой души с всеобъемлющим и неопределенным божеством? На подобный вопрос не могут дать ответа не только наши размышления, но и наверняка не смогли бы и сами египтяне. Их представ­ления о загробном существовании не просто противоречивы, они содержат не­совместимые и взаимоисключающие моменты. Ни от одного из этих моментов древний египтянин отказаться не может и вместе с тем совместить их тоже не в его силах.

При всем различии и даже противоположности древнеегипетских и перво­бытных представлений о смерти и загробном существовании между ними сохра­няется достаточно существенная связь и общность. Объясняется это обстоятель­ство тем, что египетская культура по-прежнему насквозь ритуальна и мифологич­на, а религия Древнего Египта, так же как и любого первобытного народа, язы­ческая. В ритуале, мифе, религии смещаются старые и появляются новые акцен­ты, но какие-то их основы остаются незыблемыми. В частности, египтяне вполне по-первобытному усматривают в мире космос и хаос, сакральное и профанное измерения. Космичен для них Египет, окруженный хаосом других стран и наро­дов. Сакральное бытие потусторонне к космически устроенному Египту. Однако понимается оно, как и у первобытных народов, по аналогии с профанным. А это значит, что боги живут так же, как и люди, только их жизнь лишена человеческой неполноты и ущербности. Даже образы внутрибожественного бытия очень опре­деленны и совпадают с человеческими реалиями. Это образы пира (трапезы) и соития как блаженной встречи мужского и женского начал, образующей полноту существования. С одной стороны, египтяне остро сознавали всю разведенность богов и людей, достоинство первых и недостоинство вторых. С другой же сторо­ны, обращая свой взор к богам, они легко соскальзывали на сближение и отождествление того, как живут боги и люди. Когда, например, египтяне-жрецы совершали в своих храмах ежедневные богослужения, они непременно предпо­лагали утренний туалет божества, меняя одеяние его изображению, далее шло умащение истукана, наконец ему подносили яства и давали пить. Точно так же древние египтяне не могли не осознавать различий между земным и загробным миром. Они и стремились в последний, потому что во втором можно было обрес­ти недостающее в первом. Но загробный мир тем не менее оставался для егип­тян, пускай и улучшенным, подобием земного. Как и в первобытности, он распо­лагался где-то очень далеко (высоко, глубоко), к нему вел долгий и трудный путь. И главное для египтянина было как следует, надежно подготовиться к предстоя­щему переселению, сделать его по возможности легким и успешным. Этому по­священы были прижизненные заботы о мумии, утвари, гробнице, заупокойном культе. Они заслоняли собой страх смерти, ее мистично-ужасную сторону. Крас­норечивые свидетельства тому содержатся на страницах "Рассказа Синухета". Когда живущего на чужбине египетского вельможу фараон зовет возвратиться на родину, он знает, чем взять его за душу.

"Возвращайся в Египет! — пишет Сенусерт Синухету. — Ты снова увидишь родину, где ты вырос, ты поцелуешь землю у великих двойных врат, займешь место среди сановников. Ведь ты уже начал дряхлеть, утратил мужскую силу, вспоминаешь о дне погребения, о переходе к состоянию блаженства.

Тебе назначат ночь, посвященную маслу сефет и пеленам из рук Таит. Тебе устроят похоронную процессию в день погребения; футляр для мумии из лазури­та; над тобою, находящимся в саркофаге, поставленном на полозья, — небо, и быки влекут тебя, и музыканты впереди тебя. Исполнят пляску му перед дверью твоей гробницы. Огласят для тебя список даров, совершат заклание против твоей стены; колонны твои будут возведены из белого камня среди гробниц царских детей"1.

Наверное, нет необходимости пояснять конкретные реалии заупокойного культа, которыми фараон соблазняет своего подданного, чтобы ощутить все своеобразие древнеегипетского отношения к смерти. Мы еще можем как-то по­нять, что Сенусерт I играет на тоске Синухета по родине, на его желании лежать после смерти в родной земле. Но фараон идет дальше, он предлагает Синухету представить себе свои похороны, порадоваться тому, какие они будут пышные и торжественные. Самое же неимоверное, поразительное в том, что фараон видит Синухета покоящимся в гробу и хочет, чтобы сам вельможа вообразил себя там. С целью не содрогнуться и ужаснуться, а испытать глубокое удовлетворение и предвкушение будущей радости и блаженства. Если фараон считает такую реак­цию Синухета вполне возможной и естественной, то за этим как раз стоит полное игнорирование мистики смерти. Смерть ужасна не сама по себе, а лишь тогда, когда оформлена и обставлена ненадлежащим образом. Стоит как следует поза­ботиться обо всех моментах погребального ритуала, и она станет желанным пу­тем к обожению и блаженству, путем гладким и ровным, без всяких приключений и рискованных ситуаций. Впрочем, некоторый намек на риск представления егип­тян о смерти и загробном существовании все-таки содержат. Как-никак, а умерше­му предстоит загробный суд.

Его введут в Зал Двух Истин. Здесь восседает на своем троне царь загроб­ного мира Осирис. За его спиной две сестры и супруги Осириса Исида и Нефтис. В глубине зала выстроились 14 участников божественного суда. Посередине зала стоят весы, украшенные головой богини истины Маат. Весы охраняет чудовище, готовое сожрать душу осужденного. Поблизости от них находятся еще два боже­ства — Тот, исполняющий роль делопроизводителя, и Анубис, чья обязанность вводить облаченного в льняное одеяние покойника. Ему предстоит нелицеприят­ный суд перед лицом богов, среди которых помимо названных присутствует еще богиня истины Маат. Судебное разбирательство состоит во взвешивании. На одну чашу весов клали сердце погибшего, его "ка", на другую — статуэтку Маат, в кото­рой мистическим образом присутствовала сама богиня. Умерший защищался все­ми доступными ему аргументами. Однако речь его, конечно же, не была импрови­зированной. Она носила ритуальный характер, составлялась и записывалась за­ранее и вряд ли отличалась у одного умершего от другого.

Об этом свидетельствует, например, то, что оправдательные речи умерших перед лицом богов содержатся в древнеегипетской "Книге мертвых", составлен­ной жрецами одного из храмов в XI в. до Р.Х. В одной из этих речей дан перечень тех прегрешений, которые могут погубить душу умершего. Соответственно, что­бы успешно пройти загробный суд, он должен был отрицать свою причастность к прегрешениям. Их список сам по себе характеризует те нормы и запреты, кото­рым должен был следовать древний египтянин. Соблюдение этих норм и запре­тов отделяло рабов, для которых рабство только путь и переход к блаженству божественного бытия, от рабов, которые из ничтожества посюстороннего суще­ствования погрузятся в окончательное ничтожество потустороннего небытия. Об­ратимся к одной из оправдательных речей "Книги мертвых".

"Я не делал зла людям, Я не нанес ущерба скоту, Я не совершил греха в месте Истины, Я не творил дурного, имя мое не коснулось слуха кормчего свя­щенной ладьи, Я не кощунствовал, Я не поднимал руку на слабого, Я не делал мерзкого перед богами, Я не угнетал раба перед лицом господина, Я не был при­чиною недуга, Я не был причиною слез, не убивал, не приказывал убивать, Я никому не причинял страданий, не истощал припасов в храмах, Я не портил хле­ба богов, не присваивал хлебы умерших, Я не совершал прелюбодеяния, Я не сквернословил, Я не прибавлял к мере веса и не убавлял от нее, Я не убавлял от аруры, Я не обманывал и на пол-аруры, Я не давил на гирю, Я не плутовал с отвесом, Я не отнимал молока от уст детей, Я не сгонял овец и коз с пастбищ их, Я не ловил в силки птицу богов, Я не ловил рыбу богов в прудах ее, Я не преграж­дал путь бегущей воде, Я не гасил жертвенного огня в час его, Я не пропускал дней мясных жертвоприношений, Я не распугивал стада в имениях бога, Я не чинил препятствий богу в его выходе"1.

Всего в оправдательной речи перечислено 34 запрета, которые должен был соблюдать умерший при жизни. Из них 21 запрет может быть отнесен к нрав­ственным или нравственно-правовым, 9 — это ущерб, наносимый храмам, жре-ческому сословию, а в конечном счете божеству. Наконец, 4 запрета носят чисто ритуальный характер. Как видим, в древнеегипетском загробном мире суд тво­рится богами преимущественно по нравственным критериям. Прежде всего это совестный суд, он требует от человека праведности как условия его обожения. Учтем, однако, что оправдательные формулировки для всех умерших одни и те же, их предстоит произнести каждому египтянину. Он снабжается ими так же, как и саркофагом или утварью. Оправдательные речи, будучи произнесенными на загробном суде, призваны сами по себе гарантировать успешное завершение суда. Поэтому они носят внешний характер, ничего не говорят о реальном поведении или душевных движениях того, кто их произносит. В душу умершего судьи не заглядывают. И это несмотря на то, что на чаше весов в Зале Двух Истин взвеши­вается именно душа подсудимого. Понятно, что для египтян во взвешивании души измерялось нечто иное, чем ее физические параметры. Измерялись достоинства и прегрешения. Казалось бы, во взвешивании души ей никуда не деться от нели­цеприятного и всеведущего суда богов. Они судят по критериям нравственности и благочестия, а значит, вполне способны разобраться с тем, в какой мере реаль­ная человеческая жизнь соответствовала этим критериям. Между тем и здесь древние египтяне находят лазейку для того, чтобы овнешнить и обезличить суд богов над душой. Как мы помним, в представлении египтян душа не тождествен­на человеку, она полуотделена от него. Поэтому к ней можно обратиться с увеще­ванием, попытаться уговорить ее вести себя на загробном суде по заранее опре­деленному сценарию. Понятно, что этот сценарий должен быть в пользу умерше­го, гарантировать ему успех судебного процесса. Как это сделать, подсказывает та же "Книга мертвых". В ней содержится стандартная формулировка обращения человека к своей душе—"ка".

"О сердце мое, сердце моей матери, сердце моей плоти! Не клади свой вес против меня в качестве свидетеля, не перечь мне перед судьями, не клади свой вес против меня перед владыкой весов. Ты мой Ка, который во мне, ты Хнум, дающий целостность моим членам. Не допусти, чтобы имя мое плохо пахло! Не лги против меня перед богом"1.

С чем же обращается в приведенном тексте человек к своей душе — с мо­литвой? А может быть, перед нами магическое заклинание? Видимо, и то и дру­гое. Главное здесь для египтянина договориться с самим собой, замкнуть ситуа­цию на самого себя, сделать бывшее, если оно когда-то было, небывшим. Мало ли что в жизни случилось, не все же нужно знать богам-судьям. Пожалуй, нечто подобное стоит за обращением человека к своей душе. Однако поспешным было бы решить, что перед нами документ, в котором сквозят обман и лицемерие. Ско­рее всего он является воплощенным свидетельством неустойчивости душевной жизни египтянина, неполного различения им внутренней и внешней реальности. Душа здесь не собрана и не центрирована тем, что у нас обозначается как со­весть. Совесть - это внутренний голос человека, который он и отделяет от себя и относит к самому себе. Отделяет, потому что совесть судит человека в соответ­ствии с общезначимыми критериями. Относит же к себе, так как человек совести сам себе высший суд. От себя не убежишь, не убежишь и от совести. На свой манер знает это и древний египтянин. Но что значит "от себя", если "ты" египтянина обнаруживается через присутствие "ка"? Когда для "ка" твои поступки и помыс­лы, вся твоя жизнь окажется приемлемой, тогда можно идти на загробный суд в том состоянии, которое нами обозначается как чистая совесть. Весь вопрос для египтянина заключается в том, чтобы договориться со своей душой. В тексте из "Книги мертвых" душа уговаривается, ей чуть ли не "заговаривают зубы", потому что других обращений у египтянина в запасе нет. Скажем, молить ее о снисхожде­нии — значит слишком отделить душу от человека, сделать ее внешней реально­стью; угрожать ей еще менее уместно, так как это окончательно овнешняет ситу­ацию. Остается одно: призвать душу—"ка" — к единению и единогласию с чело­веком на загробном суде. Оно гарантирует успех ввиду того, что через "ка" чело­век причастен к божественному миру, договорившись со своею душой, он как бы предрешает судебное постановление богов в свою пользу. Все-таки причастная божественному, душа ближе к человеку, чем к богу. Она ответственна за него и заинтересована в посмертном благополучии человека. А то, что это благополучие может не вполне соответствовать той жизни, которую человек прожил на земле, снимается тем, что он, утверждая отсутствие у себя грехов, не просто лжет. В не меньшей мере происходит отречение от греховных дел и помыслов. Скажем, "я не чинил зла людям" означает не столько голую фактичность, сколько раскаяние в содеянном, которое мольбой-заклинанием отменяется, смывается с души как вредный нарост, препятствующий посмертному блаженству.

Несомненно, что древние египтяне, создавая свой образ смерти, посмерт­ного суда и загробной жизни, решали жизненно важную для себя проблему. Если бы смерть оставалась для них безответным вопросом, ничем не прикрытой без­дной, которая все в себя со временем вбирает, тогда бы древнеегипетская культу­ра просто не состоялась. Но и утверждать, что мифология, ритуал, связанный со смертью культ целиком преодолевали смерть, создавая для египтян незыблемую уверенность в посмертном блаженстве, было бы преувеличением. Древние егип­тяне, хотя и сделали только первые шаги на пути к индивидуации, преодолеваю­щей первобытное "мы-бытие", все-таки не могли не ощущать, что вожделенное ими посмертное блаженство не индивидуализировано, что для индивида, поскольку он воспринимает себя таковым, загробный мир остается чем-то непонятным и страшным. Не чужды были древние египтяне и самым радикальным сомнениям в своем загробном существовании. Об этом, в частности, свидетельствует знаме­нитая "Песнь арфиста", полное название которой "Песнь из дома усопшего.царя Антефа, начертанная перед певцом с арфой".

Приведем ее текст с небольшими сокращениями.

"Боги, бывшие некогда, покоятся в своих пирамидах. Благородные и слав­ные люди тоже погребены в своих пирамидах. Они строили дома - не сохрани­лось даже место, где они стояли... Словно никогда их и не было. Никто еще не приходил оттуда, чтоб рассказать, что там, чтоб поведать, чего им нужно, чем наши сердца успокоить... А потому утешь свое сердце. Пусть твое сердце забудет о приготовлениях к твоему просветлению. Следуй желаниям сердца, пока существуешь. Надуши свою голову миррой. Облачись в лучшие ткани. Умасти себя чудеснейшими благовониями из жертв богов. Умножай свое богатство. Не давай обессилеть сердцу. Следуй своим желаниям себе на благо... Причитания никого не спасают от могилы. А потому празднуй прекрасный день и не изнуряй себя. Видишь, никто не взял с собой своего достоянья. Видишь, никто из ушед­ших не вернулся обратно"1.

Мыслительный ход "Песни арфиста" очень узнаваем. Впоследствии он вос­производился бессчетное число раз. Он и сегодня обладает огромной убеждаю­щей силой для очень многих людей. Однако в данном случае перед нами текст эпохи Среднего Царства. У Древнего Египта впереди еще около полутора тысяч лет существования. Такая древность "Песни арфиста" не может не быть связана с тем, что ход ее мысли значил для египтян иное, чем в последующие эпохи и тем более для современных людей. Несомненно, в "Песне арфиста" посмертное су­ществование человека поставлено под вопрос. Более того, в ней дается рекомен­дация, как жить индивиду вне соотнесенности с перспективой оказаться в загроб­ном мире. Очевидно, что эта рекомендация общей ситуации в Древнем Египте не изменила. Египтяне как мумифицировали своих мертвецов, так и продолжали делать это еще многие столетия, то же самое можно сказать об утвари, гробни­цах, заупокойном культе. Как раз они только и делали, что стремились "взять с собой свое достояние". Но что тогда стоит за умонастроением автора "Песни ар­фиста"? Несомненно, оно в первую очередь нигилистично: автор предлагает сво­им читателям по возможности беззаботную жизнь человека, занятого только со­бой и своими сиюминутными удовольствиями. Если бы каждый египтянин все­рьез воспринял советы "Песни арфиста", все социальные связи в Египте оказа­лись бы разорванными. Не стало бы ни фараона, ни жрецов, ни ирригационных сооружений, ни войска, ни надежной защиты рубежей. Замкнутый на себя инди­вид, устремленный к своим удовольствиям, по сути, начинает историю и культуру в самом себе, здесь же он ее и заканчивает. В этом заключен нигилизм "Песни арфиста". Но есть в ней и нечто более существенное и мировоззренчески пози­тивное.

"Песнь арфиста" демонстрирует собой то, что в Древнем Египте человек подошел к той черте, где он стал способен отделить себя от предзаданной без­личной традиции, усомниться в ней. Теперь индивид ощущает в себе некоторое самобытие, свою нерастворимость в божественном мире и вместе с тем нечто помимо своей человеческой ничтожности. Махнув на все рукой, он предлагает жить по собственной человеческой мерке. Сразу обнаруживается, что такая жизнь никуда не ведет, она тесна и замкнута, сама по себе гораздо более скудная, чем любое растворение в ритуале или поклонении фараону. Позитивно строить свое мировоззрение на человеческом основании автор "Песни арфиста" не в состоя­нии. Но вспомним, что для первобытного человека всякая оторванность от ритуа­ла была равнозначна расчеловечиванию и превращению в животное. "Песнь ар­фиста" предлагает людям "животные" радости, ту же самую перспективу расче­ловечивания. Однако теперь эта перспектива осмысляется, становится жизнен­ной позицией. Тем самым египтянин остается человеком, не сводимым ни к какой другой реальности. Он пытается лелеять свою человечность, держаться за нее. И при том, что возможности ее очень ограничены, легко и быстро исчерпаемы, все-таки человек теперь не чистое ничтожество и небытие, если перед лицом смерти как небытия он не повергается ниц. Напротив, человек предпочитает эфе­мерное существование здесь, на земле, какому-то невнятному бессмертию, ра­створяющему в себе всякое индивидуально-конкретное бытие.

Часть пятая

Античная культура

Античная культура существовала в промежутке между VIII в. до Р.Х. и V в. нашей эры. Она знала архаику VIII—VI вв. до Р.Х., классику V—IV вв. до Р.Х., пережила период эллинизма в IV—I вв. до Р.Х. Наконец, последние четыре века античной культуры приходятся на римскую Античность. Конечно, в настоящей ра­боте такая длительная, внутренне чрезвычайно богатая и разнообразная эпоха может быть рассмотрена только с позиций наиболее значимого, общего и устой­чивого, что было присуще Античности. Основные параметры античной культуры были заданы древними греками. Без них никакая Античность не была бы возмож­ной. Древний Рим придал античной культуре свои собственные черты, в чем-то ее переиначил, а в чем-то усвоил ее, даже ассимилировался в ней. Без Рима Антич­ность не стала бы тем, чем она была в позднюю пору своего развития. В первую очередь благодаря Риму античная культура стала достоянием последующих эпох культурного развития Запада. И все-таки не Рим, а Древняя Греция заложила основы античной культуры и выразила ее с наибольшей силой и полнотой. Поэто­му в дальнейшем речь пойдет преимущественно о греческой Античности и только в последнюю очередь о той коррекции античной культуры, которая связана с Древ­ним Римом.

ГЛАВА 19. АНТИЧНАЯ КУЛЬТУРА И ПОЛИС

Когда речь заходит о Древней Греции, то это словосочетание употребляет­ся несколько в ином смысле, чем, скажем, словосочетания "Древний Рим" или "Древний Египет". В двух последних случаях подразумеваются прежде всего ве­ликие государства древности. Древний Рим первоначально был республикой, затем империей. Египет же образовался после того, как многочисленные княжества, долины и дельты Нила объединились в два государства, которые впос­ледствии стали единым царством. Совсем иначе складывалась ситуация у древ­них греков. Пока они были независимы, греки жили в многочисленных городах-полисах. Так было в греческую архаику, в период классики и эллинизма. Древняя Греция никогда не образовывала единого государства, оставаясь этнической и культурной, но не политической реальностью. Она как бы застыла на первой ста­дии образования государства и не захотела пойти дальше.

В самом деле, на Древнем Востоке, а потом на Западе первоначально мел­кие племенные государства воевали друг с другом, захватывали земли соседей. В результате наиболее удачливые из них разрастались в общенациональные го­сударственные образования или даже выходили за национальные рамки. У всех народов и культур существовало единодушное мнение: чем больше государство, тем для него лучше. Небольшие размеры государства считались признаком его слабости и незначительности. Подобный взгляд держался тысячелетиями. Не поколеблен он и сегодня. Однако древние греки почему-то придерживались со­всем другой точки зрения. Так, два величайших античных философа Платон и Аристотель в своих трактатах рассуждают о размерах государства на манер, со­всем непривычный ни Востоку, ни Западу. Они ставят вопрос об оптимальных размерах государства и приходят к выводу о том, что оно не должно быть ни слишком большим, ни слишком маленьким. С малым государством все понятно-оно слишком слабо и уязвимо для поползновений соседей. А вот чрезмерно круп­ное становится трудно управляемым и не соответствует интересам своих граж­дан. Идеальное государство должно быть легко обозримым.