Глава 7. культурология и противоречия исторического познания

Симптомом поворота исторического знания к человеку как субъекту истори­ческого процесса служит обнаружившееся противоречие устоявшейся к началу XX в. схемы исторического исследования. Эта схема строится на том, что любое историческое явление существует в качестве звена цепи других явлений. Оно порождено предшествующими состояниями и в свою очередь порождает после­дующие. Поэтому историческое исследование начинается с анализа историчес­ких предпосылок данного явления, затем переходит к самому явлению и завер­шается рассмотрением его воздействия на последующие явления. В центре вни­мания исследований, придерживающихся приведенной схемы, как будто нахо­дится центральное звено цепи — изучаемое явление. Ему непосредственно уде­ляется основная часть текста, его предпосылки и последствия опять-таки рас­сматриваются как "еще не" или "уже не" данное явление. Однако подобное впе­чатление поверхностно и обманчиво. Во-первых, где гарантия, что при обраще­нии к изучаемому явлению историк заранее не отбирает в нем то, что оказалось значимым впоследствии, от чего ведет прямая дорога к современности. Во-вто­рых, предпосылки явления также могут навязываться в конечном счете из буду­щего, т.е. из современной историку эпохи. Предпосылками тогда будет то, что представляет собой проекцию уже спроецированного из современности прошло­го далее в прошлое. Но хотя в лице изучаемого явления и его предпосылок перед нами могут оказаться не более чем две градации настоящего, на поверхности само изучаемое явление выступает и как объясняемое (его объясняют предпо­сылки) и как объясняющее (оно объясняет будущую по отношению к нему совре­менность). Налицо три этапа по своей сути одного и того же действия. Современ­ность проецируется в прошлое, формируя из него предмет исследования, ибо она определяет, исходя из сегодняшнего интереса, что изучать в прошлом, что в нем актуально для современности (1); далее прошлое объясняется обнаружени­ем себя в предшествующих ему обстоятельствах (2) и, наконец, объясняет собой ту же современность (3). Так или иначе, все вертится вокруг современности, "веч­ного теперь", которое формирует взгляд на прошлое, с тем чтобы из этого про­шлого увидеть себя, как его дальнейшее развитие. Но неожиданный результат описанной операции состоит в том, что под угрозу ставится и само "вечное те­перь" как таковое, оно ведь не более чем переход из прошлого в будущее, в нем нет ничего самосущего и самоценного. Все, что в нем есть существенного, обна-ружимо в прошедшем как его действующая причина и в свою очередь существует для будущего, определяя его перспективы. Прошедшее и будущее не оставляют места настоящему. Оно — исчезающая грань перехода прошедшего к будущему. Современность как будто навязывает себя и прошлому (превращая последнее в свою предпосылку), и будущему (рассматривая себя в качестве его предпосылки), и вместе с тем она не способна ощутить собственную абсолют­ность. Победа над прошлым и будущим оказывается пирровой победой. Точнее, перед нами победа самозванца, когда настоящее черпает свое достоинство у прошлого и будущего, в них находит обоснование своего тотального господства. Но тем самым оно превращается в нечто само по себе не существующее. На современность можно, конечно, смотреть как на результат прошедшего и источ­ник будущего, но в этом случае становится невозможно в настоящем увидеть настоящее. Непомерные претензии оборачиваются ничтожеством и несущество­ванием. Такой итог становится неизбежным ввиду отношения к прошлому и буду­щему как прошлому и будущему настоящего, к истории же в целом как истории современности, когда на ее наличной действительности замыкается вольно или невольно весь исторический процесс. Есть ли, однако, история не более чем история современности как ее про­шлое? На уровне межличностных контактов подобная предпосылка перестает быть самоочевидной. Сын, рассматривающий отца как свою историю, его биографию как предпосылку своей биографии, соответственно интересующийся в отце тем, что непосредственно ведет к нему самому, рискует не вызвать у нас одобрения своей человеческой позиции. Его "историзм" кажется нам неуместным и бесчело­вечным. Другое дело история как наука. Здесь самозамкнутость современности не только считается чем-то самим собой разумеющимся, но и длительное время выступала необходимой предпосылкой научности исторического знания. Но то, что абсолютизация современности предстает перед нами как резко выраженное противоречие, как некоторое самоотрицание коренных предпосылок историчес­кого знания само по себе, — симптоматично. .Несомненно, перед нами симптом необходимости перехода к новым основаниям исторического знания. Во всемир­но-историческом масштабе такой переход начался достаточно давно, вместе с кризисом первого варианта позитивизма, с коренными изменениями мировоззрен­ческой ориентации европейской культуры на переходе от XIX к XX в.

Хорошо известно, что XIX в. — век истории и историзма. Он создал истори­ческую науку в современном смысле, и тем не менее его историзм — это не исто­ризм как таковой, а определенная и преходящая его разновидность. Ее очень точно и емко охарактеризовал X. Ортега-и-Гассет, когда писал о жизнеощущении "эпохи исполнения" и "полноты времен", которая "всегда ощущает себя конечным результатом многих подготовительных этапов, предыдущих эпох, не достигших полноты, низших по развитию, над которыми "эпоха исполнения" доминирует"¹. Историзм XIX в. потому и был историзмом, что все предшествующее развитие мыслил в рамках единого, направленного и необратимого процесса, но себя XIX в. незаметно исключил из истории, сделал сверхисторической реальностью. Ко­нечно, воспринимая себя "полнотой времен" и "эпохой исполнения", XIX в. далек был от признания современности неким абсолютным состоянием, где исполняют­ся все чаяния и обетования. Скорее подразумевалось или утверждалось продол­жение многотысячелетней эволюции человечества, с той только разницей, что его блуждание вслепую сменилось выходом на проезжую колею, где все основ­ное предсказуемо и контролируемо. Опять-таки упомянем очевидную вещь: для Запада Первая мировая война окончательно сделала невозможным или глубоко провинциальным жизнеощущение "полноты времен". Какие бы варианты историзма ни предлагались идеологами и мыслителями взамен утерянных постулатов исто­ризма, для исторической науки окончательно наступило время отказа от упоми­навшейся трехчленной схемы исторического исследования. Подрыв абсолютиза­ции современности разрушил и незыблемость анализа исторического явления как всецело заданного современностью, которая и есть его полное осуществление. Иначе обстояло дело в отечественной науке.

Она развивалась не просто на фоне крушения мировоззрения "полноты вре­мен", но и под прямым и во многом принудительным воздействием того, что мож­но обозначить как исторический революционаризм. Своим возникновением он всецело обязан предшествующему историзму с его абсолютизацией настоящего. Для него также коренная предпосылка состоит в исторической неизбежности пе-рехода к "эпохе исполнения" и "полноты времен". Однако для революционаризма переход совершается не постепенно и органично, а в результате скачка или со­знательного усилия передового класса. В соответствии с революционаризмом XIX в. в лице капитализма только создает условия для скачка, сам же скачок непос­редственно есть отрицание предшествующего состояния. Он создает реальность, по отношению к которой вся предшествующая история не более чем предысто­рия и царство необходимости. Уже здесь заложена решающая предпосылка для усугубления господства настоящего над прошлым и будущим. Прошлое до конца теряет самоценность, непременно обязательной становится избирательность по отношению к нему, выделение в нем лишь непосредственно ведущего к настоя­щему. Да и как может быть иначе там, где настоящее обладает таким абсолют­ным статусом. Сложнее обстоит дело с будущим. Революционаристское миро­воззрение в своих декларациях и поверхностном слое своего самосознания уст­ремлено в будущее. Оно вовсе не мыслит революционную эпоху временем дос­тижения абсолютного состояния царства свободы. Оно искренне полагает себя в самом начале пути, возможно и очень длительного. Революционер живет и дей­ствует для будущего. Будущее же — это бесконечный процесс, неохватный се­годняшним взором путь подлинного свободного человечества. По сравнению с развитыми состояниями будущей эпохи современность не более чем ее эмбрион, своего рода первичная клеточка. Но с подобной "трезвостью" и самоуничижением уживается нечто совсем иное.

Как бы будущее ни превосходило революционное настоящее, оно мыслит­ся осуществлением сегодняшнего фундаментального проекта. Будущее строится и созидается сознательными усилиями революционера, и в этом отношении есть следствие и производное современности. Современность втайне высокомерна и деспотична и готова работать на будущее при строго определенных условиях; она приносит себя ему в жертву, в то же время стремясь увековечиться в предсто­ящей полноте времен. При всей остроте восприятия несоответствия настоящего и будущего революционное сознание связывает их очень жесткой и однозначной связью. Это прежде всего связь предельно неразвитого и развившегося феноме­нов. Но более важные последствия для исторической науки имеет установившие­ся между настоящим и будущим отношения должного и сущего. То, что сегодня, в эпоху революционной ломки, видится как долженствование и императив, в буду­щем предполагается одействоренным. Революционное настоящее может быть сколь угодно далеким от идеала, но в нем важно не наличная действительность, а движение в сторону должного. Собственно, настоящее господствует над про­шлым и будущим именно от лица идеала. Воистину идеал есть будущее настоя­щего, которое добыто и создано прошлым и настоящим и станет со временем всеобъемлющей реальностью.

Самоосвящение настоящего спроектированным им будущим приводит к раз­мытости границ между должным и сущим, строго говоря, оно не всегда осознает, с чем имеет дело, и даже выработало соответствующий лексикон, где исчезает модальность высказываний. Все это оказало непосредственное влияние на исто­рическую науку. Десятилетиями она строила свои концепции, оценки и даже сам предмет исследования как проекцию нерасчлененного настоящего-будущего (дол­жного-сущего) в прошлое. Прошедшее, т.е. изучаемые исторические явления, не просто рассматривалось как неразвитое состояние настоящего, но не в меньшей степени и как предпосылка (положительная или отрицательная) должного состо­яния человека и общества. Скажем, в русской истории внимание исторической науки привлекали восстания Степана Разина, Пугачева или декабристов, кото­рые изучались как более или менее отдаленные предшественники пролетарской революции. Если абстрагироваться от очень и очень многого, можно найти какие-то общие черты между казацкими и крестьянскими бунтами, революционным дви­жением декабристов и большевистской революцией. Но тенденция историческо­го революционаризма идет далее. Ему важно увидеть в предшественниках под­линной революционности соотнесенность не с неприкрытой реальностью рево­люционной эпохи, а с ее идеалами. Поэтому у Пугачева должны были искать стремление ко всеобщей справедливости, несмотря на всю исторически ограни­ченную форму этого стремления, или, наоборот, в декабристах следовало обна­ружить буржуазно-просветительскую ограниченность, прогрессивность проектов гражданского и политического устройства. Впрочем, речь идет о пределах тен­денций, задаваемых исторической науке историческим революционаризмом. Этих пределов обыкновенно достигали откровенно конъюнктурные работы. Что же ка­сается собственно научных исследований, то у них длительное время почти от­сутствовала возможность в выборе предмета, частью им навязывалась, частью же они сами разделяли направленность на изучение социально-экономических структур и противоречий, которые неизменно должны были расшатывать очеред­ной эксплуататорский строй и тем самым способствовать приближению скачка в царство свободы.

Изложенные противоречия и сегодня еще преобладающей схемы истори­ческого познания по сути своей есть противоречия определенным образом пони­маемого историзма. Вообще же говоря, историзм, будучи необходимой предпо­сылкой всякого исторического знания, носит двойственный характер. С одной сто­роны, он состоит в признании и реализации подхода к истории как последова­тельности взаимосвязанных явлений, когда настоящее вырастает из предыдуще­го и определяет последующее, а все они образуют необходимый и закономерный ряд развития. С другой стороны, историзм выражается не только в признании связи, преемственности и направленности исторического процесса, но и в отно­шении к каждому историческому явлению как чему-то неповторимому, несводи­мому к роли звена и цепи развития. Короче, историзм в такой же мере предпола­гает связь и преемственность (единство), в какой и уникальность (многообразие) явлений. Единство обеих сторон историзма — именно противоречивое единство. Есть примеры его разрешения в практике исторических исследований. Но несрав­ненно больше примеров того, как противоречия между единством и многообрази­ем исторического процесса устраняется за счет сведения одной из сторон к дру­гой. В своей основной массе исторические работы длительное время базирова­лись на сведении уникальности исторических явлений, а значит, их самоценнос­ти, к функции необходимого звена в цепи развития. Уникальность понималась половинчато и непоследовательно. Самобытность и неповторимость историчес­кого феномена могла сколько угодно декларироваться. Но, во-первых, существен­ным в нем признавался закон, т.е. повторимое, и, во-вторых, самобытное и непов­торимое ценилось прежде всего за содержащиеся в нем зерна будущего, после­дующих этапов исторического процесса. Исторический феномен тем самым ста­новился не более чем носителем и передатчиком, самим по себе не имеющим безусловной ценности со всеми вытекающими отсюда перспективами самоотри­цания историзма.

Чтобы высказанное по поводу историзма исследований, по существу игно­рирующих историческую уникальность, не оставалось отвлеченными соображе­ниями, слишком широкими мазками, которые не образуют узнаваемой реальнос­ти, обратимся к одному только примеру, демонстрирующему самую тесную связь изложенных тезисов с реальностью исторической науки. Очевидно, что убеждаю­щим примером в данном случае может послужить лишь образцовая в своем роде работа, тогда ее критический анализ может ограничиться критикой исходных пред­посылок, налагающих свои ограничения на самое квалифицированное и точное постижение предмета. Примером нам послужит известное исследование блестя­щего историка литературы И. Н. Голенищева-Кутузова "Творчество Данте и миро­вая литература"¹. То, что выбрана историко-литературная, а не историческая в узком смысле работа, в нашей ситуации никакого значения не имеет, точнее, зна­чение имеет ее исторический, а не литературоведческий аспект.

В полном соответствии с заглавием исследование Голенищева-Кутузова по­строено таким образом, что в нем творчество Данте рассмотрено в самом широ­ком культурном контексте. Правда, контекст этот по преимуществу временной. Тем самым "Творчество Данте" тяготеет к обычной трехчленной схеме историчес­кого исследования: предпосылки явления — само явление — его последствия. И действительно, монография Голенищева-Кутузова четко членится на три основ­ные части. После предваряющей биографической главы "Жизнь Данте" следуют разделы: "Данте и культурное наследие", "Творчество Данте" и, наконец, "Данте в мировой литературе". Даже в чисто количественном отношении первый и третий разделы работы не только не уступают центральному, но и заметно преобладают над ним. Так, в разделе "Данте и культурное наследие" — более 200 страниц, в то же время на "Творчество Данте" остается всего 128 страниц.

Разумеется, такие пропорции сами по себе мало о чем говорят и менее всего нуждаются в оправдании. Но в настоящем случае они примечательны. Ког­да крупный ученый подводит в обширной монографии итоги своим многолетним исследованиям произведений Данте и при этом уделяет внимание не столько им самим, сколько их ближайшим и отдаленным предпосылкам и последствиям, — такой преимущественный интерес не может быть случайным. Он определяется тем, что для Голенищева-Кутузова проблема Данте и задача изучения его творе­ний — это прежде всего проблема и задача изучения влияний. Влияния на Данте в интервале от Античности до середины XIII в. (которые охватывают не только литературу, но и в не меньшей степени философию и теологию, не только Евро­пу, но и Ближний и Средний Восток), также как и влияния самого Данте на после­дующую литературу, начиная с эпохи Возрождения и заканчивая XX в.

Не будем упрощать ситуацию, Голенищев-Кутузов вовсе не стремился растворить произведения Данте в произведениях предшественников и последо­вателей. Напротив, он постоянно обращает наше внимание на то новое, что внес великий флорентиец в мировую культуру. Голенищев-Кутузов не забудет подчер­кнуть, что в том или ином случае имело место усвоение и преобразование в соот­ветствии со своими творческими задачами, а не прямое заимствование или уче-ничество. Так, давая обзор творчества ближайших предшественников Данте, вли­явших на его теологические построения, таких, как Бернард Клервосский и Иоахим Флорский, автор заключает: "Несомненно, что великий поэт отнюдь не во всем является единомышленником аббата Клерво"¹. И далее: "Отрицать влияние на Данте идей Иоахима Флерского было бы неразумно, делать из него ученика ка-лабрийского пророка, повторяющего его схемы в своей поэме, вряд ли имеет смысл"².

Приведенные утверждения вроде бы не оставляют сомнений в позиции Го-ленищева-Кутузова. Будем учитывать только, что позиция может быть деклара­цией, а может и пресуществляться в рабочие принципы исследования, которые служат выявлению самобытности творчества Данте, его жизненного центра. Пос­леднего в "Творчестве Данте" не происходит. Даже в главе второго раздела "По­этика Данте", где, казалось бы, должно сконцентрироваться изложение собствен-, но дантовского в творчестве Данте, происходит другое. По существу, здесь речь идет о том, что поэзия Данте — "завершение не только итальянского процесса литературного развития, но и общероманского... От него идут большие пути евро­пейской литературы эпохи Возрождения"³. В который раз под взглядом автора изучаемое явление распадается на "уже не" и "еще не", прошлое и будущее вы­тесняют настоящее, предшественники и последователи не дают зазвучать соб­ственному голосу Данте, он остается исчезающе малой точкой их встречи. И не то чтобы в "Творчестве Данте" совсем не идет речь о его самобытности, на нее ука­зывается, но самобытность (самобытие, бытие для себя, под собственным взгля­дом) постоянно сводится к новизне. Новизна же у Голенищева-Кутузова — это новое даже не по отношению к самому Данте, а по отношению к иному, будь оно прошлым или будущим, гораздо реже — современным. Получается, что новое в лучшем случае фиксируется как таковое: "вот этого не было в мировой культуре — теперь оно есть". С позиций избранного Голенищевым-Кутузовым подхода иначе и быть не может. Потому что абстрактность дантовской новизны преодолима лишь тогда, когда она соотносится не с внешним ему старым и не с внешним еще более новым, а со всей целостностью творчества Данте. В этом случае новизна уже не смогла бы остаться чистой новизной, неминуемо став моментом самораскрытия художника и мыслителя. И не новизна того или другого образа, положения или позиции как таковые оказалась бы в центре исследования. Его. центром стал бы сам Данте как субъект творчества, центрирующий собой самые разнообразные его моменты и делающий их выражением своей творческой индивидуальности вне зависимости оттого, откуда и что он заимствует. Достижим подобный резуль­тат лишь при условии того, что исследователь изначально ориентируется на ре­конструирование предмета изучения в его уникальности и целостности. Если эта целостность и уникальность схвачена (пускай неполно, интуитивно и т.п.), по сути дела, отпадает и проблема новизны. Точнее, она превращается из простой кон­статации, внеположенной реальности в исходную предпосылку исследования. Теперь новизна — это самобытность, а не наоборот. Самобытен сам Данте, у него свое бытие, которое выражено, воплощено в его творениях. Поскольку исследо-вание Голенищева-Кутузова построено совсем на других основаниях, в нем мож­но найти все, что угодно, только не целостный образ творца, которому посвящено "Творчество Данте". Повторимся — этот результат запрограммирован тем типом историзма и стоящей за ним исследовательской схемы, которых последователь­но придерживается автор.

Историзм, понимаемый как подлинная суть и оправдание исторической на­уки сегодня, только и может состояться за счет реализации обеих заложенных в нем возможностей: установки на связь и преемственность и установки на само­ценность изучаемых явлений. Как бы то ни было, они изначально присущи исто­рическому знанию, поэтому задача современных исторических исследований со­стоит в том, чтобы заново обрести и реализовать свои внутренние возможности. С неизбежным в подобных случаях риском сильно огрубить ситуацию попытаем­ся схематически выразить отношение становящегося сегодня историзма и исто­рического познания к его предшествующим типам.

Историзм, идущий от Геродота и разделяемый не только Античностью, но и Средневековьем и Ренессансом, основывается на работе историка — свидетеля и летописца. Те же самые Геродотовы "великие и удивления достойные деяния" описывались историком, с тем чтобы сделать их достоянием будущего, сохра­нить историческую память. Заботясь о своем времени, историк заботился и о бу­дущем, в его сознании они были неразделимы. Современность для историка была самоценна, поскольку она фиксировалась во всей своей индивидуальности, но именно в этом своем качестве должна была послужить будущему. В данном слу­чае ориентация на будущее совсем не противоречила самоценности настоящего. Очень показательно, что вплоть до XIX в. в общественном сознании образ исто­рика в чем-то совпадал с образом мемуариста, а ведение дневника — с создани­ем исторического сочинения. Мемуары и дневники людей, причастных государ­ственным делам, мыслились не просто как материал исторического сочинения, •чотя это и не исключалось. Не в меньшей степени они рассматривались как гото­вые блоки или даже законченное произведение исторического жанра. Что, на­пример, представляют собой написанные в XV в. "Мемуары" Филиппа де Комми-на действительно: воспоминания или исторический трактат? Сам Коммин вряд ли сумел бы однозначно ответить на подобный вопрос. Он ставил своей целью вспом­нить и описать то, что "знал и ведал о деяниях Людовика XI... изложить как можно ближе к истине все, что смог и сумел вспомнить"¹. В самом тексте "Мемуаров" речь идет далеко не только о Людовике XI, в них создана широкая панорама по­литической жизни Франции, Нидерландов и Италии второй половины XV в. Ни современники Коммина, ни его позднейшие читатели не воспринимали их в каче­стве мемуаров в современном смысле. Мемуары государственного деятеля со­впали с историческим сочинением, одно переходило в другое. То, что важно оста­вить в памяти потомков действующему лицу или наблюдателю современных ему событий, в его представлении совпадало с тем, что будущие поколения принима­ли за существенно важное для себя. Конечно, исторические сочинения, оставши­еся от прошлого, мыслились и как резервуар поучений, предостережений, пра­вил, но всегда и обязательно историческое сознание еще и отдавало должное деятелям и поступкам, запечатлевало их в вечности. В противоположность предшествующему, историзм XIX и XX вв. опирался и опирается на позицию историка, который уже практически никогда не ставит сво­ей целью свидетельствовать о настоящем для будущего. Он открывает прошлое для настоящего. Торжествует интерес современности. Парадокс в том, что совре­менность в лице представляющего ее историка перестает относиться к себе ис­торически, она приобретает абсолютный статут. Трудно избежать сравнения этого статута современности с тем, который придавался мифологическому правреме-ни в доисторическом сознании. Для последнего существовало абсолютное про­шлое, правремя, тогда как для рассматриваемого типа историзма существует аб­солютное настоящее. Оно не может не подрывать основ исторического познания. Как уже отмечалось в другой связи, иллюзорной является устремленность абсо­лютизированного настоящего к будущему. Безусловно, оно имеет место, но по­скольку речь идет о будущем настоящего, то этому будущему постоянно навязы­вается настоящее так же, как оно навязывается и прошлому, с той лишь разни­цей, что в прошлом идет поиск предпосылок современности, а в будущее оно. проецируется как идеал. По данному признаку господствующий сегодня тип исто­ризма прямо противоположен предшествующему. Для античного, средневекового и ренессансного исторического сознания всей полнотой реальности обладало не только настоящее, но не в меньшей степени прошедшее и будущее. Оно не знало привилегированного этапа исторического времени. Приоритетом обладала не ис­торическая в собственном смысле реальность, а реальность мифа, эпоса, свя­щенной истории.

Противопоставление предшествующего и современного типов историзма мо­жет оставить впечатление того, что автор не просто разводит их в качестве проти­воположностей, но и подталкивает к оценке первого из них как историзма по пре­имуществу, второго же — как историзма несостоявшегося. Подобный вывод ме­нее всего отвечает существу дела, хотя бы потому, что вполне возможно не толь­ко разведение и противопоставление двух типов историзма, но и их сближение по значимым признакам. Укажем на один лишь момент, сближающий традиционный и господствующий сегодня подход к истории. Оба они, хотя и по-разному, предпо­лагают наличие дихотомии между абсолютной и преходящей реальностью. В од­ном случае абсолютная реальность выносится за пределы исторического про­цесса или выступает как некая сверхистория, в другом абсолютная реальность — это настоящее в его полном господстве над прошлым и будущим. В последнем случае мир настоящего можно рассматривать по аналогии с миром мифа, эпоса, священной истории. Он центрирует на себе все смыслы прошлого и будущего, поглощает их, угрожая иллюзорностью всему, что является для него историей. Видимо, оба типа историзма достаточно изжили себя в процессе своего истори­ческого бытования и не могут претендовать на господство. Более плодотворна их роль в самоопределении нового становящегося типа историзма, который один только в состоянии соответствовать самосознанию изменившегося субъекта ис­торического процесса.

В чем же конкретно состоит существо того, что было обозначено как стано­вящийся тип историзма? Начать его характеристику можно с того, что новый исто­ризм предполагает отношение к изучаемому историческому феномену не как чи­стому переходу от предшествующего к настоящему, а как к самоценной реаль­ности, существующей прежде всего для себя самой и только потом и поэтому становящейся предметом заинтересованного отношения историка. Любое исто­рическое явление — это прежде всего самовыражение человека и эпохи. Причем даже тогда, когда они ставят своей целью быть приемниками прошлого или со­здать предпосылки для будущего. Главное в историческом явлении — это несво­димость, то, что не подлежит разложению на оформившийся итог прошлого или неразвитую форму будущего. Теперь каждый исторический феномен рассматри­вается как равноправный с изучающим его настоящим. Последнее уже не итог и завершение предшествующего исторического процесса. В настоящем историчес­кий процесс вообще не фокусируется. Оно не разрешает его коллизий, не дает ответы на поставленные другими эпохами вопросы. Настоящее слушает и слы­шит другие эпохи, обретая тем самым себя не в качестве абсолютной инстанции, но зато как нечто действительно существующее. Настоящему уже не угрожает участь превращения в неуловимую грань между прошлым и будущим, поскольку на прошлое оно уже не смотрит как на свою предпосылку, а на будущее — в качестве собственно следствия.

Изменение взгляда историка на отношения прошлого и современности де­лает его обращение к прошлому необходимым, как никогда ранее. Если антич­ный, средневековый, ренессансный историк-свидетель обращался к историчес­ким событиям потому, что ему нужно было будущее, его суд и приговор, предпо­лагающий приобщение к вечности свершившихся событий, если историку XIX— XX вв. обращение к прошлому необходимо для укоренения в нем настоящего, его абсолютности, то у историка становящегося историзма обращение к истории со­вмещает ранее разведенные задачи: поиск современностью себя через контакт с другими эпохами и раскрытие, обнаружение в этом контакте самобытной дей­ствительности прошлого. От первого типа становящийся историзм отличает то, что в его рамках историческое явление не дано в своей устойчивой самотожде­ственности, бытии на самом деле, которое необходимо донести до будущего. Этому явлению еще предстоит изучение и преобразование в процессе самораскрытия перед миром настоящего. Второй тип историзма не приемлем для нового его типа ввиду того, что в нем современность и выражающая ее позиция внутренне ста­тичны. Преобразованию подлежит только историческое явление. Двуединая за­дача становящегося историзма состоит, таким образом, в совмещенном преобра­зовании настоящего и прошедшего: обнаружении-преобразовании себя через об­наружение-преобразование другого.

Там, где историческое познание является одновременно и самопознанием современности, оно приобретает совершенно иной статус, чем ранее. Субъект исторического познания ставится в такое отношение к истории, которое если и не целиком соответствует его отношению к настоящему и будущему, то во всяком случае сопоставимо с ними по своему значению для самоопределения субъекта. Этот субъект оказывается не в вечно ускользающем настоящем. Человеческая реальность существует для него во всех своих трех временных измерениях. Бу­дущее и прошедшее не менее бытийственны, чем настоящее. Прошедшее так же открыто и незавершенно, как и будущее, оно так же требует возобновляющихся созидательных усилий для своего раскрытия. Настоящему по-прежнему принад­лежит центральная роль в историческом познании, но оно не замыкает на себе весь исторический процесс. Настоящее — это принцип выявления и реализации возможностей, заложенных в прошлом и будущем, возможностей, самих по себе неисчерпаемых. Исчерпаемыми их делает настоящее. Но прошлое и будущее для него не только безбрежное поле деятельности, это еще и способ самообна­ружения и самоограничения для настоящего. То, что выявлено и актуализирова­но в прошлом и будущем, с определенной точки зрения и есть настоящее. По­скольку оно выявило это, а не иное, оно само есть вот это, а не иное. Здесь и возникает настоящее, как таковое, а не только в своей роли для прошлого и буду­щего, последние в такой же степени существуют для настоящего, как и оно для них. В лице прошлого и будущего так понимаемое настоящее имеет дело с други­ми "настоящими". Встречаются соприкасающиеся во времени в буквальном смысле слова "современники". Не нужно специально объяснять, что речь идет не об окон­чательной встрече. Все-таки настоящее всегда не окончательно настоящее, а значит, прошедшее не окончательно прошедшее и будущее не окончательно бу­дущее.

Кратко очерченное понимание нового статута настоящего в становящемся историзме делает историческое познание не просто ретроспекцией, выявлением того, что уже произошло. Поскольку прошедшее так же не завершено и незавер-шимо, как и будущее, значит, оно сфера деяния, выбора и риска. У человека те­перь нет чего-то устойчивого и окончательно определившегося за спиной, тогда как неопределившееся впереди, ему вновь и вновь предстоит задача самоопре­деления в ретроспективе прошедшего и перспективе будущего. Этот возобновля­ющийся процесс и есть история как целое, в котором обращение к прошлому есть историческое познание, в то время как обращение к будущему — историческое событие. В новом типе историзма прошедшее и будущее не сводимы к прошлому и будущему настоящего.

Часть третья

Первобытная культура

От всех эпох и типов культуры первобытность отличает ее ни с чем несопо­ставимая длительность. Она безраздельно господствовала минимум 35 из 40 тысяч лет существования человека. Всем остальным эпохам, вплоть до современнос­ти, отведено лишь 5 тысяч лет. Тем не менее, говоря об античной или средневе­ковой культуре, их нельзя не разделить на ранний (архаика), классический и по­здний периоды. Они слишком отличны один от другого, чтобы ограничиться рас­смотрением Античности или Средневековья в целом. Иначе обстоит дело с пер­вобытностью. Несмотря на свою продолжительность, она несравненно однород­ней всех других эпох. В ней преобладают моменты устойчивости и постоянства. Столетия и тысячелетия и тем более региональные различия для первобытной культуры не имеют значения, если сосредоточить свое внимание на ее существе. Конечно, изменения в первобытной культуре происходили, но не случайно ее ис­следователи предпочитают достаточно неопределенно говорить о ранней и по­здней первобытности. Причем сколько-нибудь определенной датировке этих ста­дий не существует. Строго говоря, ранняя и поздняя первобытность — это даже не стадии и периоды, а просто ориентиры, позволяющие судить о том, сталкива­емся ли мы с чистой, беспримесной первобытностью или же тенденциями ее раз­ложения перехода в иные послепервобытные состояния.

В настоящем случае о разделении первобытности на раннюю и позднюю речь не идет. Нас первобытность будет интересовать в ее устойчивом ядре и фундаментальных проявлениях, по возможности независимо от существования первобытности в пространстве и времени. В частности, нам не обойтись без пред­варительной характеристики души первобытного человека в ее своеобразии, а также восприятия им внешнего мира. Далее речь пойдет о мифе, ритуале и ма­гии. В этом выборе нет предпочтений и произвола автора, потому что миф и риту­ал — сквозные реальности первобытной культуры. Все, что совершалось в пер­вобытном сознании и действиях первобытного человека, так или иначе было ри­туально и мифологично. Невозможно говорить о первобытности и без учета ма­гии, в ее противостоянии мифу и ритуалу. Наконец, фигуры жреца и мага — это не просто характерные и впечатляющие представители первобытной общины. Они центрируют собой смыслы и устойчивые моменты ее существования.