Фантазёры»: Николай Кавалеров и Иван Бабичев

Николай Кавалеров – главный герой романа Ю. Олеши «Зависть». Неоднозначный и многогранный, обладающий чертами настоящей личности и даже частично отразивший черты самого автора, Николай Кавалеров вызывал вокруг себя споры многих критиков. Отношение к нему всегда было неоднозначным. Кто-то хвалил его, кто-то ругал, но, тем не менее, в любом своём амплуа он не переставал вызывать восхищение.

Отношение самого Олеши к своему герою гуманно, осторожно, сбивчиво и противоречиво. И хотя он осмеивает Кавалерова за тон, подозрительный по ямбу, но делает это не так охотно и радостно, как его уже кое-что смекнувшие коллеги. Олеша даже не всегда осмеивает Кавалерова сам. Он поручает это неблагодарное дело другим персонажам романа, а другие персонажи — враги поэта. [ 1 ]

Что же такое есть Николай Кавалеров? Несомненно, в первую очередь Кавалеров – интеллигент. Интеллигент до мозга костей. Интеллигент, попавший в мир и родившийся в эпоху, которая отвергла его. Он здесь не нужен. Он чувствует себя чужим и невостребованным.

А.Белинков писал, что «интеллигент, которого изобразил Юрий Олеша, напугал его самого. Этот интеллигент был непонятен Юрию Олеше, иногда даже неприятен и чужд. Он вызывал необыкновенно сложную гамму чувств, в полутонах которой, в черных бемолях, диезах, иногда слышались едва различимые отголоски чего-то неясного, неосязаемого, неуловимого, быть может, зависти».⁵

Но пугает ли Олешу сам Николай Кавалеров или он вызывает такие противоречивые чувства у автора именно потому, что последний, сам того не осознавая, изобразил в главном герое никого иного, как Юрия Олешу? Взглянув же на «себя» со стороны, явственно осознал, прочувствовал, в каком положении, какой ненужностью является он и, разумеется, ужаснулся…

Несомненно, Николай Кавалеров вызывает противоречивые чувства не только у автора. Но происходит лишь потому, что он – настоящая личность, неординарный человек, обладающий способностью к творческому мышлению. Такие люди всегда вызывают противоречивые чувства.

Да, он действительно неординарен, хотя пытается убедить себя и других в обратном, называя себя простым обывателем. Вставить про обывателя. Но разве может быть обычным обывателем поэт, «человек другого мира и другой судьбы. Представьте себе человека, который в ответ на вопросы, где он работает (как живет, как себя чувствует, где

⁵ Белинков, А. Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша – М.: Изд-во: РИК «Культура», 1997

купил шапку) отвечает стихами.

Кавалеров отвечает стихами. Он говорит: «Вы... труппа чудовищ... бродячая труппа уродов...» Или: «...на груди у нее я увидел голубую рогатку весны...»⁶

Будучи поэтом, Кавалеров видит весь окружающий его мир образно, мысленно раскрашивая его красками, давая волю своей фантазии и самые простые банальности превращая в летящие метафоры.

Своими «оптическими фокусами» Кавалеров не просто по-детски расцвечивает мир, он преображает окружающую серую реальность, открывает новые грани мира. Даже из обыденных ассоциаций Кавалеров может выстраивать целые новеллы. Например, эпизод с утренним церковным звоном и звонарем, мечущимся среди колоколов и веревок, он превращает в яркую новеллу про юношу по имени Том Вирлирли, который пришел на заре в средневековый город, чтоб со временем покорить его. [ 4 ]

Кавалеров ощущает общество как врага. Реакционность кавалеровского романтизма мешает ему понять современность. Он уходит в мир, создаваемый его воображением, в мир призраков. Отсюда – его визионерство, любовь к зеркалам, смакование «восхитительных противоположностей», бесплодная мечтательность. Он созерцатель по преимуществу. Поэтому Кавалеров часто говорит о «снах». Ему «другое снится». Он живёт двойной жизнью: реальной, когда в беседах с Андреем Бабичевым протестует против современности, и в снах, когда трепещут сквозные надкрылья насекомого, когда мерещится ему зелёная трава старинных битв, оленей и романтики.

Он вслушивается в реальный колокольный звон. Из медных звуков возникает некое романтическое видение. Том Вирлирли реет в воздухе.

Том Вирлирли,

Том с котомкой,

Том Вирлирли молодой.

«Так в романтическую, - с иронией раскрывает смысл образа Кавалеров, - явно западноевропейского характера грёзу превратился во мне звон обыкновенной московской церкви».

Автор с большой смелостью сводит эту грёзу из мира романтического в мир реальный. Ещё звенели в ушах Кавалерова звуки «Тома Вирлирли» - в дверь постучали: вошёл юноша с котомкой за плечами – Володя Макаров.

Положение Кавалерова между миром реальным и романтическим делает его двойственным. Он не лишён чувства реальности. В нём иногда подымает голос его второй

⁶ Белинков, А. Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша – М.: Изд-во: РИК «Культура», 1997

лик. Реалист борется с романтиком-фантазёром. Романтик, вслушиваясь в гул времени, обуян гордыней, а реалист смеётся над коротеньким толстяком. Романтик хочет поразить мир злодейством; реалист отзывается о нём с иронией: «Ах, это тот, что жил в знаменитое время, всех ненавидел и всем завидовал, хвастал, заносился, был томим великими планами, хотел многое сделать и ничего не сделал». Кавалеров чувствует своё ничтожество в мире реальном. Здесь он всем чужой. Он с удивительной силой говорит, как его не любят вещи, как мебель норовит подставить ему ножку, как какой-то лакированный угол однажды буквально укусил его. Но, отвернувшись от мира реального, Кавалеров не находит успокоения в мире призрачном. [ 6 ]

Призрачный мир Кавалерова не нужен теперь никому. Он одинок в нём и несчастен. Мир его фантазий духовно богат, но кому теперь нужна эта духовность? Никому не нужна теперь духовность. Теперь нужна лишь колбаса. Материя вытеснила духовность. Кавалеров прекрасно понимает, что в силу своей одарённости, в силу своих способностей он достоин большего. Он молод и амбициозен, разумеется, жаждет признания, а потому осознание собственной ненужности буквально убивает его, приводит к нравственному краху.

«В нашей стране дороги славы заграждены шлагбаумами... Одаренный человек либо должен потускнеть, либо решиться на то, чтобы с большим скандалом поднять шлагбаум. Мне, например, хочется спорить. Мне хочется показать силу своей личности. Я хочу моей собственной славы. У нас боятся уделить внимание человеку. (...) Теперь мне сказали: не то что твоя, — самая замечательная личность — ничто. И я постепенно начинаю привыкать к этой истине, против которой можно спорить. Я думаю даже так: ну, вот можно прославиться, ставши музыкантом, писателем, полководцем, пройти через Ниагару по канату... Это законные пути для достижения славы, тут люди стараются, чтобы показать себя... А вот представляете себе, когда у нас говорят столько о целеустремленности, полезности, когда от человека требуется трезвый, реалистический подход к вещам и событиям, — вдруг взять да и сотворить что-нибудь явно нелепое, совершить какое-нибудь гениальное озорство и сказать потом: «Да, вот вы так, а я так». Выйти на площадь, сделать что-нибудь с собой и раскланяться: я жил, я сделал то, что хотел (...)». [ 4 ]

Но нет, нет никакой возможности для него сделать то, что он хотел бы сделать. Он родился не в свой век, он – талантливая ненужность, абсолютно раздавленная осознанием этого.

«Так как герой Олеши думает в категориях ушедшей эпохи, а живет в обстоятельствах существующей, то он начинает догадываться, что наступает обычная борьба поэта и толпы. Борьба кончается привычным для нашей истории способом: гибелью поэта.

Выброшенный из своей среды художник во враждебном окружении кажется странным, непонятным, нелепым и жалким. С великолепием bel canto пропета его фраза о ветви, полной цветов и листьев. Но вот эта оторванная от ствола ветвь с размаху всаживается в другую среду, в песок, в почву, на которой она не может расти. Теперь эта осмеянная ветвь выглядит странно, непонятно, нелепо и жалко. Вот как она выглядит в изображении человека другой среды: «Он разразился хохотом. — Ветвь? какая ветвь? Полная цветов? Цветов и листьев? Что?» А вот как в том же изображении выглядит художник, создавший эту ветвь: «...наверное, какой-нибудь алкоголик...»

Поэт отчетливо сознает несходство своего мира с миром, в котором он живет, и враждебность этих непохожих миров. Мир поэта прекрасен, сложен, многообразен и поэтому верен. Чужой мир — схематичен, упрощен, беден, приспособлен для низменных целей и поэтому ложен. Для того чтобы хоть как-нибудь понять друг друга, людям, говорящим на разных языках, необходим перевод. Поэт иногда вынужден брать на себя обязанности переводчика.

Он переводит свой язык на язык общества, которое его не принимает и которое он не может принять.» [ 1 ]

Кого история хочет наказать, у того отнимает разум. Кавалеров – наказан историей. Ему поэтому изменяет разум. Кавалеров не может преодолеть своего внутреннего конфликта. У него – гипертрофия чувства. Он лишён мировоззрения: у него одно лишь мироощущение, диктатура психологии, поток настроений, колеблющихся между полюсами реального и идеального, между миром имён и миром вещей. Он грозит «новому веку» злодейством, хочет убить счастливого соперника, но убийство будет бесцельным – безмотивный террор, протест в пустое пространство, мыльный пузырь, окрашенный радугой. Нет смысла, потому что нет цели. Ибо история замкнула перед Кавалеровым не только шлагбаум славы, но пути жизни вообще. Идти ему некуда, кроме как в ночной мир фантазии. Но мир этот – обман, разоблачённый самим Кавалеровым. Он не верит самому себе. Он боится довести до конца логику своего обречённого положения. Он упрямится. Это делает за него Иван Бабичев. [ 6 ]

Наум Лейдерман называет Ивана Бабичева «скромнейший фокусник советский», он же и проповедник, и создатель странной машины по кличке Офелия»⁷

Иван Бабичев – двойник Николая Кавалерова.

Двойники героев, как все двойники мировой литературы, нужны для того, чтобы показать, каким свойствам героя угрожает обеспокоивающее развитие.

Иван и Кавалеров знают все наперед. Они знают, что проиграли, что «... все идет к гибели,

⁷ Лейдерман Н. Драма самоотречения.

все предначертано, выхода нет...» И тогда остается одно: «... устроить скандал... уйти с треском...»

«...Друг и учитель и утешитель» Кавалерова Иван Бабичев не устает говорить о сходстве и общности своих и кавалеровских мыслей, целей, судьбы. Подобие фигур устанавливается с геометрической неопровержимостью. Кавалеров тихо сказал: «Наша судьба схожа». «...судьба наша схожа.. — сказал Иван». Сходство все время подчеркивается. Кавалеров выдумывает метафоры. Иван — машину-метафору Офелию.[ 1]

Олеша привел своего героя (Кавалерова) к нравственному итогу, который тот сам себе напророчил: «Ах, это тот, что жил в знаменитое время, всех ненавидел и всем завидовал... был томим великими планами, хотел многое сделать и ничего не делал — и кончил тем, что совершил отвратительное, гнусное преступление...»

Однако автор почему-то не завершил сюжет романа этим итогом. Наоборот, он усилил линию Кавалерова, введя в сюжет линию Иван Бабичева. Совершенно резонным представляется объяснение, которое дал Вячеслав Полонский: «Иван — это обезьяна Кавалерова, он договаривает то, что не договаривает Кавалеров. Без Ивана образ нашего романтика был бы не полон». [ 4 ]

Иван – это направление, куда растёт Кавалеров. Мироощущение его подобно кавалеровскому: это родственные социально-психологические типы. Мы узнаем кое-что об его профессии инженера, но, добавляет автор, «не вязалось с ним представление об инженерской душе, о близости к машинам, к металлу, чертежам». Вместе с Кавалеровым он – враг техники, машинной цивилизации, романтик прошлого, поэт доиндустриальной культуры. Но если Кавалеров – мечтатель, Иван хочет быть практиком. Иван – деловая сторона Кавалерова. [ 6 ]

Каковы отношения между Кавалеровым и Иваном Бабичевым? Во-первых, они — родственные души. Не случайно Иван появляется перед Николаем из-за уличного зеркала. И Кавалеров без колебаний срастается с ним: «Немедленно я осознал: вот мой друг, и учитель, и утешитель”. А между тем при этой первой встрече Иван выглядит более чем непрезентабельно: «Толстенький маленький человек, он нес подушку». Подушка — знак лености и сибаритства, традиционно снижающий образ. Так же как и котелок на голове — знак того, что он шут, клоун, человек из мира игры, балагана. Однако, видимо, этому смешному человеку живется очень несладко: «мешки под глазами свисали у него, как лиловые чулки».

Но почему-то Николай Кавалеров о нем говорит уверенно: «Я думы еще не знаю его. Он гениален, а в чем — не знаю». Гениален ли Иван Бабичев?

Действительно, как и Кавалеров, Иван выдумщик и фантазер. Но если Кавалерову мир чаще всего видится в осколках метафор, то Иван Бабичев способен фантастическую игру воображения довести до гиперболических размеров. Чего стоит хотя бы сочиненная Иваном история о страшной мести, которую он учинил тетке, помешавшей любви гимназиста и молоденькой девушки: от чудесной мази для выведения бородавок, которую Иван дал тетке, у той «из бородавки вырос цветок с крупный полевой колокольчик».

Причем оказывается, что фантастические выдумки Ивана Бабичева не абсолютно беспочвенны, они каким-то странным образом реальны. Так, замечателен рассказ о том, как Иван Бабичев однажды потряс своего отца, педантичного рационалиста, решившего проверить фантазии сына трезвой логикой:

«Иван сочинил, что может при помощи своего прибора в виде абажура с бахромой с бубенчиком выдать любому по заказу любой сон. «Хорошо! — сказал отец, директор гимназии, латинист. — Я верю тебе. Я хочу видеть сон из Римской истории». «Что именно?» — спросил мальчик. «Все равно. Битву при Фарсале. Но, если не выйдет, я тебя высеку».

Разумеется, фокус провалился, и «маленький экспериментатор был выпорот». Но вот что происходит далее:

«К вечеру того же дня горничная сообщила хозяйке, что не выйдет за сделавшего ей предложение некоего Добродеева. «Он врет все, нельзя ему верить», — так объяснила горничная. «Всю ночь я лошадей видела. Все скачут, все страшные лошади, вроде как в масках. А лошадь видеть — ложь». Потеряв власть над нижней челюстью, мать лунатиком прошла к дверям кабинета. <...> Мать пролепетала: «Петруша, расспроси Фросю. Кажется, Фрося видела битву при Фарсале».

Иван Бабичев любит дурачиться, он буквально фонтанирует экстравагантными выходками, парадоксальными суждениями, эпатирующими поступками. А ведь читателю все эти фантазии и розыгрыши, придуманные Иваном Бабичевым, не могут не нравиться: в них есть какой-то шарм, обаяние живой неординарной личности.

Иван Бабичев не просто двойник Кавалерова, он вождь целого племени Кавалеровых. Он — идеолог старого романтического мира. В отличие от Кавалерова, он ничуть не стремится быть признанным сыном этого века. Обращаясь к своим слушателям, Иван называет их «детьми гибнущего века». Он ничуть не стыдится именовать себя сыном века старого. Присваивая себе звание «короля пошляков», он воинствующе отстаивает старые ценности, которые нынче объявлены пошлыми: «Видите ли, можно допустить, что старинные чувства были прекрасны. Примеры великой любви, скажем, к женщине или отечеству. Мало ли что! Согласитесь, кое-что из воспоминаний этих волнует и до сих пор. Ведь правда?»

Кульминационный эпизод, где Иван выступает как герой-идеолог — его речь посреди Тверской, перед машиной, в которой едет его брат, и последующий допрос у следователя. Иван Бабичев выглядит смешным и одновременно величественным: «Он вознесся над толпой приверженцев. Котелок его съехал на затылок, и открылся большой, ясный, усталого человека лоб». Когда Ивана забирают в милицию, он говорит: «Меня ведут на Голгофу», — и опять-таки непонятно, чего здесь больше — смешного или трагического.

Вызывающе провокативен характер ответов Ивана на вопросы блюстителя порядка. Он называет себя королем. Он признается, что возглавляет большую группу людей, значит — создал подпольную организацию (а это маленькая кучка людей, которые себя называют “упадочниками”). Он затеял какой-то заговор (выясняется — заговор чувств). Он планирует некую акцию — мирное восстание, мирную демонстрацию чувств... На фоне отчетов о судебных процессах над всякого рода “вредителями”, которыми в 20-е годы пестрели советские газеты, получилась едкая пародия на признание некоего крупного организатора контрреволюционного заговора. А ведь за этим псевдодопросом и псевдопризнанием в готовящемся преступлении скрывается боль об утрате жизненных святынь — прекрасных старых чувств. Перед нами типический эффект трагической иронии: герой говорит иронически о том, что ему очень дорого, свою боль он выговаривает с горькой улыбкой отчаяния.

Но, как и в случае с Кавалеровым, по отношению к Ивану Бабичеву автор отказывается от диалогического взгляда на героя и делает все, чтобы дискредитировать его. Из всех чувств, которые дороги Ивану, самое главное, оказывается, — это чувство зависти. Так, Иван вспоминает, как из-за зависти в детстве испортил прическу самой красивой девочке на балу, вспоминает с удовольствием (вариант геростратовой славы). То же самое в финале: борьба Ивана Бабичева против утилитаризма выражается в проекте создания машины «Офелия», предназначенной разрушить фабрику-кухню.

Но в воспаленном сознании Кавалерова «Офелия» превращается в жуткое фантасмагорическое чудовище, которое убивает своего создателя, Ивана Бабичева. Наконец, оба героя окончательно дискредитируются автором, когда вдвоем оказываются на ложе вдовы Анечки Прокопович, гротескного воплощения мещанства и физической нечистоплотности. (Если в новом мире создают фабрику-кухню под названием “Четвертак”, то вдова Прокопович содержит нечто вроде “анти-Четвертака”: “Она варит обеды для артели парикмахеров. Кухню она устроила в коридоре. В темной впадине — плита. Она кормит кошек. (...) Она расшвыривает им какие-то потроха. Пол поэтому украшен какими-то перламутровыми плевками”.) [ 4 ]

По мнению Наума Лейдермана, «Олеша демонстрирует, что люди, которые занимают позицию крайнего индивидуализма, неминуемо превращаются в пошляков, опускаются в низкую, недостойную жизнь». Но действительно ли это так? Действительно ли лучше забыть об индивидуальности, сравняться с остальными и стать обычным обывателем, приземлённым и циничным, представителем серенькой толпы, жить обычной земною жизнью, ничем не примечательной, мечтая лишь о совершенствовании быта? Ярчайший пример такого «мечтателя» - Андрей Бабичев.