Эстетические категории

ЭСТЕТИКА ЗАПАДНОГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

Вспомните характеристику средневекового западного искусства:

ПЕРСОНАЛИИ:Псевдо-Дионисий Ареопагит, Августин, Фома Аквинский, Боэций.

ЭСТЕТИЧЕСКАЯ РЕФЛЕКСИЯ ИЗУЧАЕМОЙ ЭПОХИ

( ЗАПАДНОЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ)

1.Бог как источник прекрасного (Фома Аквинский).

2.

3.

СОВРЕМЕННАЯ ЭСТЕТИЧЕСКАЯ РЕФЛЕКСИЯ

1.Анонимность художественного творчества в эпоху средневековья.

2. Религиозная обусловленность доминирующих видов средневекового искусства.

3.Влияние католицизма на стилистику художественных образов

средневекового искусства.

4.. Церковь как главный заказчик произведений искусства.

5. Место средневекового искусства в истории культуры

ЭСТЕТИЧЕСКИЕ КАТЕГОРИИ

Прекрасное, прекрасное земное и прекрасное божественное, сакральное, трансцендентное, спиритуалистичное, символ, цвет, свет.

ЗАДАНИЯ:

I.Объясните значение понятий:

Сакральное – (от лат. sacrum - священное)

Трансцендентное –(лат. transcendens - перешагивающий, выходящий за пределы)

Спиритуалистичное – (франц. spiritualisme, от лат. spiritualis — духовный, spiritus — душа, дух)

II.Используйте данные понятия для эстетического анализа какого-либо произведения искусства средневековья:

III.Ниже даны отрывки из работы Умберто Эко «Эволюция средневековой эстетики». Прочитайте текст и подчеркните заинтересовавшие вас фрагменты.

Умберто Эко:

У Псевдо-Дионисия Ареопагита Вселенная предстает как неутомимо извергающийся поток прекрасного, как грандиозная демонстрация щедро проливающейся первозданной красоты, потоп, ослепляющий своим блеском: «Сверхсущностную же красоту мы называем красотой по той причине, что она сообщается всем существам в соответствии с их природой; потому что она есть причина гармонии и блеска всех вещей во вселенной и, подобно [солнечному] свету, испускает всюду сияющие потоки своих лучей, несущих красоту миру; потому что она все привлекает, отчего она и называется красотой; и потому что она все во всем соединяет»

Люди Средневековья постоянно рассуждают о красоте всего сущего. Если история этой эпохи и полна темных мест и противоречий, то образ вселенной, который был создан философами и теологами, наполнен светом и оптимизмом. «И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма что «если все стремится к благу и красоте, то благо и красота суть одно и то же». Он отмечает, что как оба эти понятия соединяются в одном объекте, так объединены они и в Боге

«В самом деле, Господь благ, ибо Он всему дарует жизнь и благое существование, и движет, и соединяет, и оберегает. Прекрасным называют Его потому, что Он все приводит к собственной гармонии, уподобляя себе». Благо характеризует Бога, дарует вещам существование и сохраняет их для бытия. Прекрасное же становится организующим началом всего сотворенного. Эта концепция созидательной деятельности Бога необычайно интересна с эстетической точки зрения.

Сохранилось множество свидетельств того почтения, которым были окружены поэты и художники. Но формы, в которых выражалось это почтение, часто были экстравагантны. Например, монахи аббатства Сен-Рюф под покровом ночи похищают молодого паренька, необычайно сведущего в искусстве живописи, которого соборный капитул Нотр-Дам-де-Дом в Авиньоне ревностно оберегал. В действительности такого рода эпизоды изобличают определенную недооценку искусства, тенденцию рассматривать художника как предмет, который можно использовать и даже обменивать. Они поддерживают образ средневекового художника, посвятившего себя смиренному труду во имя веры и на благо общины, — образ, совершенно отличный от художника Возрождения, кичащегося своей неповторимостью.

В то время как миниатюристами были монахи, а мастерами-каменщиками — ремесленники, связанные со своим цехом, новое поколение поэтов — почти всегда придворные, связанные с жизнью аристократии и почитаемые в тех владениях, где они живут. Они трудятся не для Бога и не для общины, они не работают над проектами, которые будут исполнять другие; они не стремятся к одобрению узкого круга эрудитов — читателей манускриптов. Они ищут быстрого успеха и личной славы. Миниатюристы остаются безымянными, даже если они, подобно братьям Лимбург, работают при княжеском дворе. И лишь в Италии XIII века, когда живописцы начали работать в своих мастерских в гуще повседневной жизни, люди начали судить о них как о личностях.Личная гордость художника никогда полностью не опиралась на убежденность в том, что его произведение абсолютно индивидуально и оригинально: оно не было поддержано философией.

Мир соборов не предполагал тревоги и растерянности, в нем даже сатана знал свое место. Теперь же все оказалось потрясенным до основания. От ламентаций Жана Жерсона мы переходим к Иерониму Босху, где теологические символы оборачиваются страшными призраками, а дьявол угрожает гибелью. Схоластическая эстетика не нужна более ни задвинутому на север и дышащему на ладан Средневековью, ни новому миру, который родился в Италии, где платонизм и магия дали новое объяснение незримому и где окажется, что человеческие писания наделили человека уверенностью совсем иного рода. Предназначение живописи, говорит Гонорий Отэнский, автор энциклопедического «Образа мира», заключается в трех вещах: во‑первых, «чтобы украсить Дом Божий», во‑вторых, живопись должна напоминать о праведном житии святых, и, кроме того, «живопись — это книга для мирян».

По словам Й. Хёйзинги, и это святая правда, средневековый человек при созерцании произведения искусства с удовольствием давал волю своей фантазии, не останавливаясь на единстве целого. Превращение радости эстетической в радость бытия или в радость мистическую также зафиксировано аббатом Сугерием, который произносит слова подлинного восхищения, созерцая красоты своей церкви: «Когда я наслаждаюсь красотой Дома Господня и многоцветная прелесть камней отвращает меня от внешних забот, а благие мысли, переносясь от материального к нематериальному, склоняют меня к созерцанию многообразия святых добродетелей, то мне кажется, что я нахожусь в каком‑то неземном краю, который помещается и не в прахе земном, и не в чистоте небес, и что я Божьей милостью могу неким мистическим образом перенестись из нашего дольнего мира в мир горний». В этом фрагменте сказано немало.Он устанавливает некую равнозначность между моральной красотой и добродетелью, недвусмысленно перенося ее из традиции стоиков, сочинений Цицерона и Августина, а возможно, и из «Риторики» Аристотеля: «Прекрасное — это то, что желанно само по себе и приятно, или же то, что, являясь благим, приятно оттого, что оно благое». . Гильом останавливается на этом определении и не идет дальше.

Из всех определений красоты одному необычайно повезло в пору Средневековья: «Вся красота заключается в соразмерности частей и наслаждении цветом». Эта формула Августина воспроизводила другую почти аналогичную, предложенную еще Цицероном: «Существует некое удачное сочетание членов тела, привлекательное внешне, которое и называют красотой», каковая, в свою очередь, вобрала в себя и традицию стоиков, и классическую формулу «цвет и симметрия» .

Те сочинения Средневековья, которые свидетельствуют об этом чувстве любви к цвету и свету, носят совершенно особый характер и представляют собой нечто противоположное ранее рассмотренному. Все теории красоты говорили преимущественно о красоте, постигаемой умом, о математической гармонии, причем даже в тех случаях, когда рассмотрению подвергались эмпирические данные — опыт стихотворной метрики или параметры человеческого тела. Средневековье обнаруживает живейший интерес ко всем аспектам окружающей действительности, какие только можно постичь чувственно: драгоценные камни, ткани, цветы, освещение. Любовь к пропорции поначалу была выражена как теоретическая доктрина и лишь постепенно была перенесена в сферу практики. Тяготение к цвету и свету, напротив, было спонтанной реакцией, типично средневековой. Лишь позднее оно принимает очертания научного интереса и подвергается систематическому описанию в недрах метафизики, несмотря на то что свет с самого начала в текстах мистиков, и особенно неоплатоников, фигурирует как метафора реальностей духовных. Вдобавок красота цвета повсюду воспринимается как красота простая и непосредственная, она обладает неделимой природой и не обязана своим происхождением каким‑то отношениям или соотношениям, что свойственно красоте пропорций.

А что касается литературных свидетельств, то показательны строки из «Эрека и Эниды» Кретьена де Труа, которые демонстрируют нам сходство между радостно зрительным воображением литератора и воображением художника:

Вот нежный мех, парча, атлас,

Вот платья шелк лоснится гладкий

На горностаевой подкладке.

По вороту и обшлагам

Его — солгать себе не дам —

Нашиты бляшки золотые,

А в них каменья дорогие —

Зеленый, алый, голубой —

Чаруют пышною игрой.

Хотя и дорог был наряд,

Но плащ, роскошен и богат,

Не уступал ему нимало.

...................

У ворота соболий мех,

И тут же, ворот замыкая,

Сверкала пряжка золотая

С двумя бесценными камнями,

Где алое горело пламя:

Из этих двух камней один

Был гиацинт, другой рубин.

Плащ горностаем был подбит,

На ощупь мягче и на вид

Красивей мало кто видал,

А ткань повсюду украшал

Узор из крестиков густой

И многоцветный — голубой,

Зеленый, красный, желтый, белый .

В этих строках говорится о подлинной сладостности цвета ( suavitas colons ) — подобных примеров не счесть и в латинской, и в вульгарной литературах.

По‑видимому, мистики и философы гораздо больше восхищались не отдельно взятым цветом, а солнечным сиянием и яркостью освещения. Литература этой эпохи изобилует восторженными описаниями дневного сияния или отсветов пламени. Готический собор строится в расчете на снопы света, которые падают через многочисленные проемы стен, и именно эта достойная восхищения и ничем не прерываемая световая проницаемость пленяет аббата Сугерия, когда он говорит о своей церкви: »Освещенный посередине, лучится весь храм. Поистине сияет — светоносное, светом соединяемое и пронизанное нездешним сиянием, светится новое творение».

Что же касается поэзии, то достаточно вспомнить «Рай» Данте, чтобы получить совершенный образец восхищения светом, восхищения, отчасти происходящего из спонтанных предпочтений средневекового человека. Главное в них — это привычка представлять себе атрибуты Божественного в световых образах и делать из света «главенствующую метафору духовной реальности». Отчасти это порождено системой представлений, идущих от схоластики и Святых Отцов..

Христианство разработало систему символов для выражения принципов веры; оно делало это отчасти из благоразумия, чтобы избежать возможных преследований, представляя, например, Иисуса Христа в виде рыбы. Этот привлекательный образный язык оказался глубоко созвучен средневековому человеку. С одной стороны, простецы легко преобразовывали свои верования в образы. С другой стороны, сами теологи и учителя занялись переложением на язык образов тех идей, которые обычные люди не могли усвоить в форме теории. С этого началась грандиозная кампания по просвещению простого люда, опирающаяся на их любовь к об‑разам и аллегориям, одним из горячих сторонников которой был аббат Сугерий. Ведь, по словам Гонория Отэнского, вдохновленного решениями Аррасского Синода 1025 года, живопись является чтением для простецов ( quae est laicorum litteratura ). Таким образом, дидактическая теория усваивает символическое чувственное восприятие как средство педагогики и «культурной политики», эксплуатирующее ментальные процессы эпохи.

Например, на Христа и его Божественную сущность могут указывать образы различных тварей, каждая из которых означала его присутствие в определенных местах — на небесах, в горах, в лесах, в морях, — ягнята, голуби, павлины, овны, грифоны, петухи, рыси, пальмы или виноградные гроздья. Это настоящая полифония мысли — здесь вокруг каждой идеи другие идеи располагаются симметрическими фигурами, словно в калейдоскопе.

В то время как миниатюристами были монахи, а мастерами‑каменщиками — ремесленники, связанные со своим цехом, новое поколение поэтов — почти всегда придворные, связанные с жизнью аристократии и почитаемые в тех владениях, где они живут. Они трудятся не для Бога и не для общины, они не работают над проектами, которые будут исполнять другие; они не стремятся к одобрению узкого круга эрудитов — читателей манускриптов. Они ищут быстрого успеха и личной славы. Миниатюристы остаются безымянными, даже если они, подобно братьям Лимбург, работают при княжеском дворе. И лишь в Италии XIII века, когда живописцы начали работать в своих мастерских в гуще повседневной жизни, люди начали судить о них как о личностях. Они стали объектами индивидуализирующего внимания.