Связь категории «события» со «временем» и «пространством»; событие, о котором рассказывается, и событие самого рассказывания (М. М. Бахтин) в литературном произведении

Особенностью описания М. М. Бахтиным категорий простран­ства и времени, изучение которых в разных моделях мира стало позднее одним из основных направлений исследования вто­ричных моделирующих семиотических систем, является внедрение понятия «хронотоп». В своем докладе, прочитанном в 1938 году, свойства романа как жанра М. М. Бахтин в большей степени выводил из «переворота в иерар­хии времен», изменения «временной модели мира», ориентации на незавершенное настоящее. Рассмотрение здесь — в соответствии с разобранными выше идеями — является одно­временно семиотическим и аксиологическим, так как исследу­ются «ценностно-временные категории» , определя­ющие значимость одного времени по отношению к другому: ценность прошлого в эпосе противопоставляется ценности настоящего для романа. В терминах структурной лингвистики можно было бы говорить об изменении соотношения времен по маркированности (признаковости) — немаркированности.

Вос­создавая средневековую картину космоса, Бахтин приходил к выводу о том, что «для этой картины характерна определенная ценностная акцентировка пространства: пространственным ступеням, идущим снизу вверх, строго соответствовали ценностные ступени»[15] . С этим связывается роль вертикали (там же): «Та конкретная и зримая модель мира, которая лежала в основе средневекового образного мышления, была существенно вертикальной»[16] , что прослеживается не только в системе образов и метафор, но, например, и в образе пути в средневековых описаниях путешествий. К близким выводам пришел П. А. Флоренский, отмечавший, что «искусство христианское выдвинуло вертикаль и дало ей значительное преобладание над прочими координатами <.„> Средневековье увеличивает эту стилистическую особенность христианского искусства и дает вертикали полное преобладание, причем этот процесс наблюдается в западной средневековой фреске», <...> «важнейшую основу стилистического своеобразия и художественный дух века определяет выбор господствующей координаты»[17] .

Подтверждением этой мысли служит проведенный М. М. Бахтиным анализ хронотопа романа переходного периода к эпохе Возрождения от иерархической вертикальной средневековой картины к горизонтали, где основным становилось движение во времени из прошлого в будущее.

Понятие «хронотоп» — это рационализированный терминологический эквивалент к понятию той «ценностной структуры», имманентное присутствие которой является характеристикой художественного произведения. Теперь уже можно с достаточной долей уверенности утверждать, что чистой «вертикали» и чистой «горизонтали», неприем­лемым из-за их однотонности, Бахтин противопоставлял «хронотоп», совмещающий обе координаты. Хронтоп создает особое «объемное» единство бахтинского мира, единство его ценностных и вре­менных измерений. И дело тут не в банальном постэйнштейновском образе вре­мени как четвертого измерения пространства; бахтинский хронотоп в ее ценностном единстве строится на скрещении двух принципиально различных направлений нравственных усилий субъекта: направления к «другому» (горизонталь, время-пространство, данность мира) и направления к «я» (вертикаль, «большое время», сфера «заданного»). Это придает произведению не просто физическую и не только смысловую, но художественную объемность.

Конец

Христианское средневековье, сформировавшее представление о ценности «сокровенного человека», привнесло во внутренний мир героев литературы много нового. Были открыты сложность и противоречивость человеческой и обозначена возможность ее преображения на путях веры и подражания Христу.

Интерес к сложности внутреннего мира человека, к переплетению различных умонастроений и импульсов, к смене душевных состояний упрочился на протяжении последних трех-четырех столетий. Своего максимума психологизм достиг в творчестве Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского, которые художественно освоили так называемую «диалектику души». В их романах и повестях с небывалой полнотой и конкретностью воспроизведены процессы формирования мыслей, чувств, намерений человека, их переплетение и взаимодействие, порой причудливое. По мысли М.М. Бахтина, художественной доминантой романов Ф.М. Достоевского явилось самосознание героя-идеолога, который «фигурирует не как человек жизни, а как субъект сознания и мечты», пребывающий в «подполье»: «видение автора направлено именно на его самосознание и на безысходную незавершимость, дурную бесконечность этого самосознания».

Психологизм Толстого и Достоевского — это художественное выражение пристального интереса к текучести сознания, к всевозможным сдвигам во внутренней жизни человека, к глубинным пластам его личности. Освоение самосознания и «диалектики души» — одно из замечательных открытий в области литературного творчества.

Арсенал художественных средств освоения внутренней жизни человека весьма богат. Здесь и описания его впечатлений от окружающего, и компактные обозначения того, что творится в душе героя, и пространные характеристики его переживаний, и внутренние монологи персонажей, и, наконец, изображение сновидений и галлюцинаций, которые выявляют бессознательное в человеке, его подсознание — то, что прячется в глубинах психики и неведомо ему самому.

Интенсивное становление и широкое упрочение психологизма в литературе XIX–XX вв. имеет глубокие культурно-исторические предпосылки. Оно связано прежде всего с активизацией самосознания человека Нового времени. Современная философия различает сознание, «которое само себя осуществляет», и «сознание, изучающее себя». Последнее и именуют самосознанием. Самосознание реализуется главным образом в виде рефлексии, составляющей «акт возвращения к себе». Вместе с тем неотъемлемым, универсальным свойством человеческой жизни является «примат сознания о чем-то над самопознанием», а потому рефлексии подобает знать свои границы и иметь определенные рамки. Активизация и нарастание рефлексии у людей Нового времени связаны с небывало острым переживанием разлада человека с самим собой и всем окружающим, а то и тотальным отчуждением от него.

С максимальной жесткостью, негативно по сути оценивается уединенное сознание в «Записках из подполья» Ф.М. Достоевского. Здесь рефлексия предстает как удел «антигероя», существа слабого, жалкого, озлобленного, стремящегося «ускользнуть» от правдивой самооценки, мечущегося между несдержанными рассказами о своих «позорах» и попытками самооправдания. Не случайно герой признается в особой остроге наслаждения, доставляемого мучительным самоанализом.

На содержательные функции психологизма в литературе (наряду с приведенными словами Гегеля) проливают свет бахтинские суждения о сущности самосознания. Позитивно значимое переживание ученый увязывал с тем, что назвал «нравственным рефлексом» и характеризовал как «след» смысла в бытии: «Переживание как нечто определенное <...> направлено на некий смысл, предмет, состояние, но не на самого себя». Подобного рода движениям души Бахтин противопоставлял переживания болезненные, ведущие человека в тупик раздвоенности, которые он назвал «саморефлексом». Этот саморефлекс порождает то, «чего быть не должно»: «дурную и разорванную субъективность», которая связана с болезненной жаждой «самовозвышения» и боязливой «оглядкой» на мнение о себе окружающих.

Конец)

Карамазова у Достоевского, черный монах в одноименном рассказе Чехова. Не менее условен древний мотив превращения, метаморфозы героя («Человек-невидимка» Г.Уэллса, «Клоп» Маяковского, «Собачье сердце» Булгакова).

Система персонажей

Как и любая система, персонажная сфера произведения характеризуется через составляющие ее элементы (персонажи) и структуру –"относительно устойчивый способ (закон) связи элементов". Статус персонажа тот или иной образ получает именно как элемент системы, часть целого, что особенно хорошо видно при сопоставлении образов животных, растений, вещей в различных произведениях.

В произведениях жизнеподобного стиля нередко в персонажный ряд вводятся высшие животные, в которых, в устойчивых традициях анималистики, подчеркивается то, что сближает их с человеком.

Для образования системы персонажей необходимы как минимум два субъекта; их эквивалентом может быть раздвоение героя (напр., в миниатюре Д. Хармса из цикла "Случаи" – Семен Семенович в очках и без очков). На ранних стадиях повествовательного искусства число персонажей и связи между ними определялись, прежде всего, логикой развития сюжета. "Единый герой примитивной сказки некогда потребовал своей антитезы, противоборствующего героя; еще позже явилась мысль о героине как поводе для этой борьбы – и число три надолго стало сакральным числом повествовательной композиции". Вокруг главных героев группируются второстепенные, участвующие в борьбе на той или другой стороне (важнейшее свойство структуры – иерархичность). При этом разнообразие конкретных персонажей в архаических сюжетных жанрах поддается классификации. Многочисленность действующих лиц русской волшебной сказки ("Там чудеса: там леший бродит, / Русалка на ветвях сидит...") В.Я. Пропп свел к семи инвариантам, на основании выполняемых ими сюжетных функций (отлучка, запрет, нарушение и т. д. – всего 31 функция, по подсчетам ученого). В эту "семиперсонажную" схему вошли вредитель, даритель, помощник, царевна (искомый персонаж) и ее отец, отправитель, герой, ложный герой.

В древнегреческом театре число актеров, одновременно находившихся на сцене, увеличивалось постепенно. Доэсхиловская трагедия представляла собой песнь хора, к которому Феспид присоединил одного актера-декламатора, периодически покидавшего сцену и возвращавшегося с сообщениями о новых событиях. "...Эсхил первый ввел двух вместо одного; он же уменьшил партии хора и на первое место поставил диалог, а Софокл ввел трех актеров и декорации". Так установился обычай исполнения пьесы тремя актерами (каждый мог играть несколько ролей), соблюдавшийся и римлянами. Нововведение Эсхила создало "предпосылку для изображения столкновения между двумя сторонами"; присутствие же третьего актера включало в действие второстепенных лиц.

Сюжетные связи между персонажами могут быть очень сложными, разветвленными.

Чаще всего сюжетные роли героев более или менее соответствуют их значимости как характеров. Обычно главные герои произведений, через которых раскрывается творческая концепция, занимают центральное положение и в сюжете. Автор выстраивает цепь событий, руководствуясь своей иерархией характеров. При этом для понимания главного героя (героев) могут играть большую роль второстепенные персонажи, оттеняющие различные свойства его характера; в результате возникает целая система параллелей и противопоставлений.

Однако между местом героя в сюжете произведения и в иерархии характеров могут быть и существенные диспропорции. В "Венецианском купце" Шекспира Шейлок намного превосходит – по оригинальности типа, потенциалу многозначности образа – своего должника Антонио, как и остальных лиц.

Неучастие персонажа в основном действии – нередко знак его важности как выразителя общественного мнения, авторского резонера. В реалистических произведениях, с их вниманием к социально-историческим обстоятельствам, такие лица и воплощают обычно эти обстоятельства, помогая понять мотивы поступков главных героев. В "Грозе" Островского не участвующие в интриге пьесы Феклуша и Кулигин представляют два полюса духовной жизни города Калинова. По мнению Добролюбова, без так называемых "ненужных" лиц в "Грозе" "мы не можем понять лица героини и легко можем исказить смысл всей пьесы...". Свобода драматурга-реалиста в построении системы персонажей особенно очевидна на фоне классицистического правила единства действия.

Собирательные образы – примета стиля многих произведений ранней советской литературы Часто этот прием был данью моде, исполнением «социального заказа», в связи со своеобразной сакрализацией темы народа.