Последние дни лорда Бенедикта и его друзей в Лондоне. Тендль. Смерть и исповедь Мартина. Еще раз музыка. Прощальные беседы с остающимися

На следующий день по возвращении из деревни капитан приступил к своим служебным обязанностям и начал осмотр своего парохода, готовясь к дальнему плаванию. Вечером, оставив Лизу у ее родителей, капитан приехал к лорду Бенедикту, чтобы получить у него указания, сколько и каких кают записать для него. Покончив с делами, лорд Бенедикт спросил Джемса, что его беспокоит и почему у него далеко не сияющий вид.

Капитан улыбнулся и ответил, что хорошо знает, как невозможно скрыть от Флорентийца свои мысли. Но в данном случае все его беспокойство относится к морю, к непрестанным бурям и нескольким катастрофам, происшедшим за последние дни в океане. Воспоминание о последней, пережитой на Черном море буре вставало в воображении храброго капитана и страшило его, ответственного за столько драгоценных жизней, которые он повезет.

— Я и сам не понимаю, почему во мне такое смятение. Правда, последняя буря перещеголяла все, когда-либо испытанное. Правда и то, что никогда в жизни мне еще не приходилось везти так много близких и дорогих людей. Но все же я не понимаю, почему именно этот рейс заставляет меня так волноваться.

— Очевидно, у вас нет уверенности, что если я подле вас, то ничего не может случиться с вами. Если бы в вашем сердце жила полная верность тому, кого вы назвали человеком ваших мечтаний, — в вашем сердце не мог бы жить страх и не могло бы быть даже мысли беспокойства за всех нас и вообще о будущих днях, Джемс. Вы были бы заняты только одним: готовить судно к плаванию в полном самообладании и спокойствии. Надо, чтобы никакой мусор духа, никакие даже самые мелкие личные волнения не нарушали состояния того самообладания, в котором только и может быть выполнено удачно дело человека. Такое цельное внимание, цельное самообладание составляет необходимость творчества всякого обычного человека. Но вы, Джемс, хотите ведь дальше идти? Вы хотите выйти из обихода мирного и добросовестного обывателя. Вы хотите — как вы мне говорили — идти за мной. Где же та радость, которая льется из вашего сердца, если вами понят путь? Друг мой, если вы вступили на путь жизни, надо откинуть предрассудок заботливости, выражающийся в страхе и волнении за кого-то. Как бы вы ни уверяли себя и других, что плачете, тревожитесь, сомневаетесь и страдаете о других, — вы все это переживаете в форме личного страдания только потому, что думаете о себе. Если честно разберетесь, то поймете, что в глубине вашего страдания о людях лежит мука о себе. Если же вы на самом деле будете думать о людях — вы будете всегда незыблемо стоять в верности, то есть в полной памяти о Вечности людей, о их единственной цели и счастье: труде для Вечного. И сейчас не о временных наших формах думайте, но развивайте всю отвагу, всю силу Любви, всю вечную память, чтобы готовить каждый день свое судно к отплытию в полной радости. Человек иногда говорит: «Злое предчувствие давит меня. Я знаю, что погибну». На самом же деле он ничего не знает. Но дух его слаб и короток для тех испытаний, которые он сам, всей своей вековой деятельностью, вызвал к жизни. Если бы он держал перед глазами духа ясное величие своего вечного пути — он победил бы, несомненно, и на этот раз.

Флорентиец подошел к капитану, положил ему руки на плечи и посмотрел в его глаза с такой лаской и нежностью, что тот почувствовал, как в него проникло точно тепло солнечного луча, захватив в свой Свет все его сердце. И в этом Свете растворилось все волнение Джемса.

— Иди, мой сын. И эту радость, что ощущаешь сейчас, неси во все дела и встречи. Со свойственным тебе тактом, ты не будешь тем гонцом, что кричит на базаре. Ты не будешь навязывать никому своей веры, назойливо объявляя ее единственной истиной. Но уверенность твоего сердца, уверенность от знания, что я с тобой, а следовательно, ты в защитном кольце, передастся каждому, кого ты посадишь на свой корабль. Иди и помни, что моя сеть защитная вокруг тебя. И судно твое дойдет благополучно, хотя бы вокруг него шли бури и катастрофы. Нести свой день труда надо в радости.

Преображенным вышел капитан из кабинета своего великого друга, и ему показалось, что с него спали какие-то неудобно давившие его латы.

В это время сидевшая в комнате матери Алиса старалась успокоить бедную леди Катарину, все еще очень тяжело переживавшую безобразную свадьбу Дженни и ее теперешнюю жизнь. Стоило ей что-либо услышать о свадьбе или жизни Лизы, как моментально в ее памяти вставали картины последних девичьих дней Дженни, ее свадьбы и сцены в судебной конторе. И все существо пасторши наполнялось горечью от сравнения этих двух молодых женских жизней. Услыхав, что у лорда Бенедикта сидит Джемс, пасторша снова заплакала, прильнув к Алисе.

— Детка моя, неужели же жизнь не наградит тебя в двойном размере за все те муки, что выпали Дженни?

— Зачем же мне двойные удачи, мамочка? Единственно, чего бы я хотела, — стать достойной всего того счастья, что свалилось на меня сейчас. Мне иногда кажется, что я не так достойна всех удач, что мне как из рога изобилия сыплются, как вам хочется это видеть. Вне всяких сомнений, более достойный человек сумел бы на моем месте развить гораздо шире свою энергию.

К ним вошел сияющий капитан, и разговор их прервался. Ласково поздоровавшись, он передал Алисе просьбу Флорентийца спуститься к нему, если она свободна, в девять часов, а пока прислать к нему Сандру, которого он, Джемс, не мог нигде найти.

— Если Алиса свободна? Но я думаю, что если бы Алисе надо было спешить к Господу Богу, то и тогда она отложила бы свое свидание и побежала бы к лорду Бенедикту. Беги, дитя, ищи скорее Сандру. Куда бы это он мог запропаститься?

— Уж я знаю, где искать Сандру, если он пропал, — смеялась Алиса. — Ему взбрело на ум, что он нашел новую звезду в своих математических вычислениях. Потихоньку от всех он соорудил себе астрономический кабинет в левой башне, на чердаке. Наверное, и сейчас там колдует. Бедняга еле-еле владеет собой, так ему тяжело, что он не едет с нами.

— Как я его понимаю! Я бы на его месте тосковал не меньше. Хотя отлично знаю, что навязываться или напрашиваться силком ни на какие, даже простые дела, нельзя. Нельзя выбирать себе дела или судьбу, стоя подле Учителя.

Алиса убежала искать Сандру и нашла его, как и предполагала, в новоявленной обсерватории. Сандра был так увлечен своими наблюдениями, что не только не заметил появления Алисы, но и не слыхал ее оклика. Только когда девушка притронулась к его плечу, Сандра в испуге вскочил и никак не мог понять, что перед ним стоит Алиса.

— Да как же вы могли сюда войти? Ведь я запер дверь на ключ. И как вы могли знать, что я здесь?

— Немудрено войти в открытую дверь, это раз. Еще менее мудрено узнать, что у вас здесь... мастерская, — сказала Алиса, осматривая чердак. — Вы ведь таскали сюда все мимо меня через галерею в вашу обсерваторию, которую правильнее было бы назвать щелью колдуна. Это что за орудия пыток? — указывая на какие-то стойки, выведенные в слуховое окно, смеясь спрашивала Алиса.

— Щель колдуна! Извольте радоваться, — огрызнулся было Сандра. Но, осмотрев свое помещение, которое сейчас осветила Алиса, заваленное ящиками, трубами, чертежами, — присоединился к смеху Алисы.

— Я не сомневаюсь, милая дама, что вы явились к колдуну заказать ему свой гороскоп. Оставайтесь же в старых девах и не мечтайте о дамском чепце, — хохотал Сандра.

— Я не сомневаюсь, что ваше прозрение в мое будущее равно вашему звездному предвидению. Идите-ка лучше к лорду Бенедикту и кайтесь, что испортили часть чердака в его доме.

— Побойтесь вы Бога, Алиса! Неужели же вы разболтали о моей мастерской лорду Бенедикту? Что же это будет теперь? На скачках он сказал, что у меня повыросли четыре ноги, что же он скажет теперь?

— Уж, наверное, скажет, что вы завели себе четыре глаза в подмогу. Идите же скорее, он вас зовет. Вдруг он поднимется сюда?

Сандра схватил девушку за руку, выбежал с нею из узкого чердака и захлопнул дверь.

— Только этого еще недоставало, чтобы вы все подняли меня на смех, — смущенно говорил бедный ученый, спускаясь с Алисой вниз.

— Сандра, да на кого вы похожи? Неужели можно идти к лорду Бенедикту в этой грязной блузе? А руки? Да вы весь точно в саже.

— Бог мой, Алиса, что же мне делать? Не может же...

Перед Алисой и Сандрой выросла мощная фигура Флорентийца.

— В моем доме пара заговорщиков? Где же это вы оба были? Почему ты, Алиса, похожа на полосатую зебру? Да и ты хорош! Ты, Сандра, кузнечное дело изучаешь с Алисой?

Лорд Бенедикт весело смеялся над своими растерянными юными друзьями. Алиса с удивлением увидела на своем платье темные полосы. Очевидно, на чердаке все было в саже и пыли, которых не заметила девушка при плохом освещении, и вся выпачкалась.

— Ну, признавайся, друг, что ты там начудил в башне?

— Да я только сковал там закрепы и не предполагал, что будет так много сажи.

— Хорошо, что ты нас не спалил, — продолжал улыбаться Флорентиец. — Если бы ты мне сказал, что башня тебе нужна для обсерватории, я бы тебе предложил заниматься в правой башне, где у Николая и Наль отличная мастерская. Ну полно, не смущайся. Беги в свою комнату и приводи себя в порядок. После ужина ты зайдешь ко мне. Я побеседую пока с Алисой.

Флорентиец прошел с Алисой в музыкальный зал. Здесь горела только одна лампа. Зал тонул в полумраке, и лорд Бенедикт сел у окна, усадив девушку рядом с собой.

— Чувствуешь ли ты, дитя, как особенно чиста в этой комнате атмосфера?

— Каждый раз, как я вхожу сюда, я как-то особенно радуюсь. Мне становится легче жить, как будто бы на меня сваливается новое счастье. Но с тех пор, как здесь играл и пел Ананда, эта комната стала для меня храмом. В ней я поняла однажды, после того как вы в ней пели, что представляет собой песня. Но ваша песня была так величественна, так недосягаемо, божественно высока, что она не вызвала во мне ничего, кроме экстаза молитвы и преклонения. У меня даже не мелькнуло дерзновение надежды когда-либо достичь возможности приблизиться к этому совершенству. Когда же стал играть и петь Ананда, я тоже преклонилась перед его искусством. Но я сразу почувствовала, что эта музыка может быть достигнута человеком. И теперь, входя сюда, я попадаю точно в храм моих мечтаний. Я как будто бы понимаю, что в моем земном пути мне придется трудиться в музыке не как в личной радости, но как в предназначенном мне пути служения. Не подумайте, что я хочу сказать, что надеюсь играть и петь, как Ананда. Я знаю только, что предел того, чего можно достичь, отдавая все свое бескорыстие любви искусству, указан Анандой.

— Это так, Алиса. Но в этой твоей жизни перед тобой стоят несколько сложных задач. И ни об одной из них нельзя сказать, которая же из них главная. Семья, глубочайший смысл которой и задачи ты знаешь. Музыка, значение которой ты постигла. Сестра и мать, для спасения которых перед тобой проходит все дно их несчастья, — все одинаково важно для той роли общественной деятельности и служения людям, для которых ты попала в мой дом и встретилась здесь с группой людей, предназначенных строить общину нового типа единения людей. Ты уже видишь две семьи, семью Наль и семью Лизы. Перед тобой проходят путь две будущие матери. И тебе надо наблюдать их постепенный рост, их ошибки, волнения, разлад, восторги и счастье. Только тогда ты войдешь в круг материнских дел и обязанностей, когда освоишься с ними на чужом, близком примере. Ты поймешь всю их важность, ответственность и сумеешь сама нести их легко, весело, просто. Но когда же ты сможешь, друг мой, быть настолько внутренне свободной, чтобы создать легкую и радостную жизнь семье, где бы люди, глубоко и широко психически одаренные, могли развиваться без помехи, в полной освобожденности? Когда ты будешь в состоянии стать во главе такой семьи, которая перевернула бы быт всех тех уродливых и затхлых семей, которые погибают в удушливых парах собственных страстей, называя их любовью? Чудовищное насилие, навязывание всем и каждому своих представлений и своих понятий. Выбирание детям компании по своему вкусу, а не по необходимому росту их дарований — все это называется в семьях обывателей словами любовь, забота, опека. Только тогда ты станешь истинной матерью-воспитательницей, когда выбросишь три понятия из своего жизненного пути. Первое — страх, второе — личное восприятие текущей жизни и третье — скорбь. Подумай, что такое страх. Это самое сложное из всех человеческих ощущений. Оно никогда не живет в человеке одно, но всегда окружено целым роем гадов, не менее разлагающих самое ценное в духовном мире

человека, чем самый страх. Страх заражает не только самого человека, он наполняет вокруг него всю атмосферу тончайшими вибрациями, каждая из которых ядовитее яда кобры. Тот, кто заполнен страхом, — подавлен как активное, разумное и свободно мыслящее существо. Мысль только тогда может литься, правильно улавливая озарения интуиции, когда все существо человека действует гармонично, в равновесии всех сил его организма. Только тогда ты попадаешь — через сознательное — в то сверхсознательное, где живет божественная часть твоего творящего существа. Если же мысль твоя в каменном башмаке страха — тебе невозможно оторваться от животной, одной животной части

организма. Твой дух не раскрывается. Люди, воображающие себя духовно озаренными, а на самом деле только изредка сбрасывающие с себя башмаки страха, самые жалкие из всех заблуждающихся. Их вечные слезы и стоны о любимых — на самом деле только жалкие обрывки эгоизма и плотских привязанностей к текущей форме, без всяких порывов истинного самоотвержения. Люди, подгоняемые по земле страхом, — это не полноценные человеческие существа. Строить великие вещи, создавать жизнь как ее строители они не могут. Они живут только в мире текущих форм, а все, что способно создавать, живет в двух мирах: в мире трудящейся земли и трудящегося неба. Дух таких строителей переносит на землю сияние тех форм Вечного, которые они видели, запечатлели в своей памяти и вынесли в своем творчестве для счастья и движения вперед современных им людей. Второе понятие, от которого тебе надо освободить свой дух, — личное восприятие жизни. Что это значит? Как тебе, Алиса, молодому существу, призванному жить полной жизнью, существу, которое в каждую летящую минуту должно отдавать всю полноту чувств и мыслей каждому делу до конца, как тебе понимать эту освобожденность от давления своего низшего «я», принадлежащего одной земле? Все, мой друг, в человеке живущее, так крепко спаяно одно с другим, что нельзя вырвать из себя какого-то одного чувства, чтобы весь организм не ответил эхом тому или иному движению духа. Если ты сегодня, в эту минуту, поддалась страху — весь твой организм заболел. Если ты двинулась в радости и героическом чувстве — ты вплела в весь свой организм те залоги победы, которые через некоторое время войдут в действие всей твоей жизни. Если ты победила страх, потому что зна-

ешь в себе божественный храм сердца, — ты уже сдала первый урок, сделала первый шаг к жизни в вечном. Если же ты живешь в Вечном, ты знаешь, что для тебя нет таких мгновений разъединения, когда твоя земная жизнь в данной форме может идти сама по себе, вне Вечности, в тебе живущей. И ты идешь каждое мгновение земной жизни, неся эту Вечность всем делам и людям. Каждая минута земной жизни для

тебя — только мгновение текущей Вечности. Когда ты твердо знаешь этот закон мировой Жизни — для тебя нет условных чувств и страстей, условных сравнений своей судьбы с судьбами других людей, а следовательно, нет зависти, ревности и суждений, идущих от одной плотской любви. Исчезают понятия: мой дом, моя семья, мои дети, мои друзья и т. д. У тебя есть только радость сознавать, что все живущее на земле идет, как и ты, в своих вечных задачах. Отсюда уже само собой вытекает то третье понятие, что так мучит и тяготит каждый летящий момент жизни человека. И не только тяготит, но и не дает ему возможности увидеть всю свою Жизнь, то есть жизнь в двух мирах. Я говорю о скорби. Тебе известно древнейшее из изречений: «Глаза, которые плачут, не способны видеть ясно». Если ты знаешь бесстрашие не от ума, а от раскрывшегося для любви сердца — ты знаешь путь Вечного. А если ты знаешь путь Вечного — ты знаешь, что твоя земная жизнь есть труд двух миров. И ты уже не выбираешь, что тебе выгоднее и удобнее, ты творишь всей полнотой сердца свой трудовой день, принимая радостно все свои обстоятельства как именно те, в которых тебе короче, легче и проще изжить это протекающее мгновение. Ты видишь в нем свое служение Жизни, в той форме, в том месте и времени, в которых она нуждается для счастья людей. Не личное твое «я», но то, что идет через тебя, составляет твою задачу творчества в дне. Раз ты приняла эти два положения, отсюда логически вытекает вывод, как простое следствие: нет скорби. Если видишь страдания человека — не плачь о нем, ибо слезами помощи не подашь. Помощь — это твое ясное видение Вечности в человеке. Ясное понимание, в каком месте своей эволюции Вечного движения Жизни стоит данный человек. Только тогда, когда ты сама стоишь перед встречным в полном самообладании и мужестве, ты можешь увидеть — скрытое за слезами его условной скорби — вечное счастье человека. Можешь увидеть и понять его счастье подобрать звено, выпавшее из

ужасной, связывающей человека цепи его прежних страстей и преступлений. Ты сможешь увидеть, что для человека настал момент подобрать, радостно изжить и вынести на своих плечах не только это звено, но и всех тех людей, кто помогал сковывать эту давящую цепь своими взаимными оскорблениями, огорчениями, ссорами, предательством и изменой. Всякая скорбь, в которой люди плачут, — это скорбь невежественности, скорбь о себе, от личного восприятия данного факта. Запомни же, дорогая, что скорбь — это мысли о себе. Это связь в условной форме, в забвении о вечной жизни человека. В забвении о его сияющей свободе, которую ничто не может связать, в забвении о его внутреннем Свете, которого ничто не может затемнить, кроме самого человека. Чтобы тебе, дорогая дочь моя, выполнить задачу этого воплощения, тебе надо найти так много радости и любви, чтобы войти на ступень выше, где эти понятия уже не живут в психике людей. Не удручайся, что тебе еще так далеко до этой ступени. Ты к ней ближе, чем думаешь. Иди теперь, сбрось это платье и приходи ужинать. Я уже слышу гонг Артура. Кстати, завтра мы поедем на могилу твоего отца. Скажи об этом Артуру и матери. Вели садовнику срезать все лучшие цветы. Это будет наш прощальный визит отцу. Мы зайдем и в твой дом, где поселим семью родственников Дории.

Алиса едва успела переодеться и вошла в столовую последней.

— Я тебя нигде не могла найти, Алиса. Мы с Николаем задумали попросить тебя поиграть нам после ужина, — сказала Наль.

— Прекрасная идея, — поддержал Ананда. — Я буду очень рад принять участие в музыке. Я получил новые ноты от Анны. Она с увлечением пишет мне о новом концерте для виолончели композитора Б. Вы, Алиса, не откажетесь разобрать его со мною?

— Боюсь, что не сумею сыграть сразу так, как вам нужно. Но если вы мне дадите час времени, я проиграю партитуру одна — тогда у меня будет больше смелости и уверенности не испортить вам вещи.

Наль протестовала, Сандра, которого разрывало два желания — и к лорду Бенедикту идти, и услышать новый концерт, — ратовал за предоставление Алисе времени для просмотра; Амедей, которому надо было съездить куда-то на час, присоединился к просьбам Сандры. Хозяин дома примирил всех, предложив послать коляску за Лизой и Джемсом, а также за стариками Р. и дать возможность всем услышать новое произведение. На этом решении все разошлись после ужина. К Ананде и Алисе, отправившимся репетировать, присоединились сэр Уоми и Санжер, а Флорентиец и Сандра ушли в кабинет хозяина.

— Тебе все еще кажется великим горем разлука со мною, Сандра? Ты не можешь переварить спокойно мысли, что Генри едет со мной, а ты остаешься?

Сандра глубоко вздохнул и не сразу ответил:

— Сказать, что я по-прежнему воспринимаю разлуку с вами, дорогой Учитель, как катастрофу, — я не могу. Я теперь знаю, что должен так многому научиться в два года, что дни и ночи буду занят. С другой стороны, Генри так работает над собой, так переносит свою разлуку с Анандой, столько рыцарства в его поведении по отношению к тетке, матери и Алисе, что я давно перестал считать себя более достойным вашего общества. Я стараюсь выполнить и даже перевыполнить программу, данную мне вами.

— Поэтому ты и решил потихоньку смастерить себе обсерваторию, — улыбнулся лорд Бенедикт.

— Нет, я не так наивен, чтобы думать, что от вашего взора можно было что-либо скрыть, — рассмеялся Сандра. — Я просто надеялся, что успею больше сделать прежде, нежели ваш взор меня откроет. Я не воспользовался лабораторией Николая не из соревнования, а потому что отшлифовал сам себе новые стекла, за которые только сейчас могу поручиться, что они хороши. Моя кустарщина только внешне безобразна, но трубы мои, по-новому мною рассчитанные, теперь уже испытанные, — хороши. Кроме того, Николая и мой методы совершенно различны. Если оба мы правы — мы новое светило найдем. Я говорю обо всем вкратце, потому что знаю, как вы все понимаете с полуслова. Что касается моей скорби о разлуке с вами, мой друг, мой отец, хотя я вам сказал, что это больше для меня не катастрофа, но... быть второй раз слабее женщины для меня теперь уже невозможно. Сейчас я живу в работе и всегда ощущаю вас настолько близко, точно вы рядом со мной. Если бы я проводил вас месяц назад, я плакал бы день и ночь, долго был бы болен, не мог бы трудиться, и скорби моей не было бы конца. Теперь я нашел вас в труде. Стоит мне начать заниматься и подумать: «Для Общины», — все мои мысли перестают быть тяжело движущимися жерновами. Я вижу вас рядом с собой, я советуюсь с вами, мне даже чудится, что я слышу, как и что вы мне советуете. Иллюзия, до смешного яркая, жила даже на моем чердаке, который злючка Алиса прозвала щелью колдуна. Иллюзия вашего тихого голоса — не такого, каков он на самом деле, а как-то странно, не то внутри меня, не то откуда-то издали звучащего, но звучащего настолько полно, что я радуюсь общению с вами точно так же, как радуюсь сейчас. Резюме мое: нет для моего духа разлуки с вами. Ну а тело — тело будет жить трудом, надеждой стать достойным вас и благодарностью за то, что вы оставили меня подле Ананды. Разлука с вами, любимый отец и друг, — это для меня тот пробный камень, на котором я должен закалить свою волю. Я так наивен во всех жизненных делах, что если бы не Амедей, всегда меня выручающий своими заботами, я забывал бы о самых элементарных вещах, ходил бы в лохмотьях и т. д. Я должен научиться быть полезным еще и Амедею, который — я ни на минуту в этом не сомневаюсь — страдает больше моего, разлучаясь и с вами, и с Алисой.

— Сандра, бедный и вместе с тем богач Сандра. Твоя радостность, твоя легкость, с которыми ты принял огромный труд, что я на тебя взвалил. Та простота, с которой ты подошел к задаче, что я тебе поставил. То, что ты ни разу ни в чем не отрицал тех обстоятельств жизни, что вставали перед тобой, провели тебя к мудрости дальше, чем могли бы тебя провести годы ученичества, если бы ты умничал и ждал, пока внутри тебя что-то созреет для активных дел, среди людей, указанных тебе. Я не могу открыть тебе сейчас той счастливой кармы со всеми людьми, которыми ты сейчас окружен. Но я могу поздравить тебя, что последние сучья между тобой и Генри, между тобой и Амедеем ты вынул сегодня. Видишь ли, друг мой, есть много людей, ищущих всю жизнь Бога и дел Его. Всю жизнь они мечтают об Учителе, о пути с ним и жизни подле него. А когда, тем или иным путем, заботами невидимых трудящихся неба, они подходят к тропе, на которой могут встретить Учителя, они начинают отрицать эту тропу, видят в ней прежде всего земную форму, не видя Вечности, куда по ней можно прийти. И выходит, что им важна была не весть, которая до них дошла, а муравей, что ее принес. Внимание их концентрируется на муравье и на их собственном духовном умничанье, которое равно убожеству. В тебе нет мелочности. Ты видишь

величие Жизни во всех путях и формах. И с данного момента, когда ты полностью принял свой урок разлуки со мной без слез, без отрицания, без слабости, когда ты в полном мужестве и верности начал трудиться для общины, ты выполнишь свою задачу раньше, и раньше двух лет начнешь строить с нами общину. В твоих печалях не последнее место занимает Дженни, Сандра. У тебя чешутся руки помочь ей. Здесь ты должен призвать себе на помощь всю твою ученическую верность мне. Я запрещаю тебе входить в какие бы то ни было сношения с Дженни, как и со всей ее компанией. В данную минуту ни ты, ни Алиса, ни я, ни Ананда ей помочь не сможем. Я жду, что Дженни, не подозревающая, что мы уезжаем и увозим с собой Алису, непременно сделает нападение и на тебя и на Тендля, считая вас обоих совершенными простофилями, и будет писать вам душераздирающие письма. Не верь ни одному слову в них. Дженни полна не скорбью, а злобой. Не печаль разлуки, не мука отверженной, как она будет тебе писать, а зависть и терзания ревности разрывают ее. Дженни думает только о мести. Итак — мое вето любви лежит на тебе по отношению к Дженни. Иди теперь, благодарю тебя за верную службу, надеюсь, что отныне ты уже всегда будешь все ближе, крепче и бесстрашнее идти за верностью моею.

Флорентиец обнял юношу, проводил его до двери, у которой его уже ждал мистер Тендль, чрезвычайно взволнованный. Флорентиец впустил его в кабинет и сказал Сандре:

— Попроси Ананду не начинать музыки, пока я не приду.

— Ну что, мой бравый капитан?

— Ох, адмирал, я еще никогда не был в таком смятении за всю мою жизнь, — ответил Тендль, тяжело опускаясь в кресло и опуская голову на руки. — Мартин умер полчаса назад. И вот этот ужасный пакет он просил передать тому человеку, которого встретил в вашем кабинете в тот день, когда залез сюда через окно. Я так и не мог добиться от него, кто же был этот человек.

— Это был я, — сказал незаметно для Тендля вошедший и остановившийся за ним князь Санжер.

Тендль, нервы которого были натянуты до последней степени, сильно вздрогнул от неожиданности.

— Я понимаю, как вы должны быть расстроены, если так долго пробыли с несчастным Мартином и несли в руках плод его многочисленных преступлений, — продолжал он, указывая на сверток, который Тендль положил на стол. — Возьмите мою конфету, она подкрепит вас лучше всяких успокоительных капель.

Тендль машинально взял в рот конфету. Он не мог собрать своих мыслей и не знал, с чего начинать свой рассказ.

— Итак, капитан, поручение мое превысило ваши силы? — спросил Флорентиец.

— О нет, адмирал. То ли конфета князя обладает какими-то волшебными свойствами, то ли пакет Мартина внушал мне такое отвращение, — только я уже владею собой и могу рассказать все толком. В тот день, как вы мне приказали, я отправился к Мартину. Я нашел его совершенно запущенным, брошенным, больным. Я нанял ему отдельную палату в одной из частных лечебниц, пригласил к нему сиделку и поручил его наблюдениям нескольких врачей. Каждый из них интересовался болезнью пациента, охотно брал деньги

за визиты, но все их лечение сводилось только к этим визитам. Наконец один из них сказал мне, что надежды на спасение больного нет никакой. Но при хорошем воздухе, питании и уходе можно надеяться на возврат памяти и речи на несколько недолгих дней. Я послушался врача, перевез Мартина в тихий дом на окраине, и там он три дня назад заговорил. — Тендль немного помолчал, несколько раз глубоко вздохнул, как бы желая выдохнуть из себя что-то тягостное. — Я не помню, чтобы когда-либо в жизни я был так несчастен, как я был эти дни. Мартин сознавал, что он умирает, и весь первый день его речь была сплошным проклятием Браццано и Бонде, до седьмого их поколения. Влетело здесь и Дженни, о которой он говорил такие чудовищные вещи, которые можно объяснить только его безумием и которых я не решаюсь повторять. В середине второго дня в больном произошел перелом. Ему стало чудиться, что он видит того человека, с которым встретился в этой комнате. Вместо проклятий, он стал взывать к милосердию и молил подарить ему фиалку. Он клялся, что никогда не крал кольца, что кольцо с фиалками из аметистов, за которым Браццано гонялся по всему свету, украл подкупленный лакей. Но что затем кольцо было передано одному из агентов Браццано и исчезло у этого агента самым загадочным образом, когда он возвращался уже домой в Константинополь. Судьба этого кольца, с которым Браццано связывал часть

своей власти над вами, князь Санжер, никому не известна. Много еще непонятных и безумных вещей говорил Мартин. В своих воображаемых беседах с вами он вел и свою исповедь. Я не мог себе вообразить, что жизнь человекообразного существа может пройти в подобного рода разврате и падениях. Я пытался остановить его, убедить, что никого,

кроме меня, в комнате нет. Он приходил в буйство, швырял в меня чем попало и укорял, что я мешаю ему очиститься в последней исповеди хоть настолько, чтобы Браццано не мог беспокоить его дух, вызывая его после смерти и заставляя повиноваться и служить его грязным целям. Он кричал, что вы, князь Санжер, обещали ему спасение и защиту, если он откажется от злой жизни и возвратит часть уворованного добра тем невинным, кого он сделал нищими. Вот в этом ужасном пакете, как он уверял вас в своей зрительной галлюцинации, вы найдете документы его сестры, матери, жены, сына, которых он пустил по миру за их нежелание разделить его разбойничью жизнь. Он уверял, что здесь его шкатулка, полная драгоценных камней, с которыми он хотел бежать от своей шайки, ожидая удобного случая. Он просил вас разделить эти сокровища между обворованной им своей семьей и — ужасно выговорить! — между детьми женщины, которую он обманул, бросил и довел до виселицы, взвалив на нее свое преступление и подкупив судью и стражу. У меня нет сил передать вам весь ужасный синодик Мартина, я запомнил только число жертв, им погубленных на виселице, в каторге и тюрьме, — это цифра 140, которую он повторял мне несколько раз, вернее твердил ее вашему воображаемому образу. Беспрерывный разговор с вами, исповедь, с немыслимыми подробностями издевательства над своими жертвами, продолжалась почти до вечера. Только часа два тому назад он утих, стал благодарить вас за милосердие. Но к Браццано ненависть его осталась такой же жгучей, и несчастную Дженни он проклинал, навязывая ей чудовищное родство. Не веря ни одному слову из всего того, что Мартин говорил о Дженни, я все же в полном ужасе от компании, куда попала несчастная девушка. Независимо от слов Мартина, вспоминая сцены в конторе, я мучаюсь бессилием помочь Дженни. Я ничего не знаю о ее жизни сейчас. Но на днях я случайно зашел в музей повидать своего приятеля, который там работает. Проходя через Египетский отдел, я вдруг увидел Дженни, которая не видела

меня. О, Господи, я, должно быть, не забуду этого лица, пока моя память будет работать. Большего отчаяния, большей скорби на женском лице ни один художник еще не изобразил. Только у дверей рая отверженное существо могло бы так смотреть, ожидая, не выйдет ли из его дверей какой-нибудь спаситель.

— Да, дорогой Тендль, — сказал Санжер, — Дженни действительно ждала. Но ждала она не спасителя, а жертву себе, свою невинную сестру, которую приказал украсть и привезти для гнусных целей Браццано. И что Браццано отец Дженни, к сожалению, это единственная правда, которую сказал вам умерший злодей. В его исповеди все пропитано ложью, в которой он привык жить. Многое, гораздо более ужасное, он скрыл, а многое исказил так, что и следов не найти, если бы пришлось отыскивать жертв его подлости по его указаниям. К счастью, некоторых из них мне уже удалось отыскать. Я встретил сына Мартина и помог всей его разоренной семье, отчаянно нищенствовавшей, снова стать на ноги. Теперь вопрос только в передаче им части содержимого этого пакета да отыскать детей невинно повешенной женщины. Это была венгерская цыганка красоты редкой. Я беру на себя это нелегкое дело. Что же касается Дженни, то с вами, конечно, поговорит ваш верный друг Флорентиец. Я же должен немедленно выехать в город.

Санжер поспешно вышел из кабинета, обменявшись многозначительным взглядом с Флорентийцем.

— Кто этот Флорентиец, адмирал, и почему бы он был мне другом, да еще верным?

— Это я, мой капитан, а потому не удивительно, что я вам верный друг. Я действительно родом из Флоренции. Когда-то, очень давно, у меня были основания скрывать свое имя. Я слыл под прозвищем, которое с годами стало моим именем. Так я и остался Флорентийцем. Но об этом мы поговорим когда-нибудь еще. Сейчас я хотел бы объяснить вам, что Санжер вовсе не жесток к Дженни, как вам это показалось. Помните ли вы наш первый разговор в деревне? Я говорил вам о такте человека. О понимании, куда, как, когда можно идти, неся свою помощь. Сегодня вам надо понять, как нельзя врываться в чужую жизнь, предлагая свою помощь, если сам не обладаешь достаточными знаниями, помимо отваги и храбрости. Если бы вы бросились сейчас на помощь Дженни, не зная даже, как защититься от гипноза такого мелкого злодея, как Бонда с его племянни-

ками, — результат был бы один: у Бонды был бы лишний слуга на роли Мартина. Для него это была бы большая находка, для Дженни лишний лакей, без чести и совести, которых она лишила бы вас при помощи своего отца. Ну а для вас — решите сами, мой капитан, в каком положении нашел бы я вас, когда явился бы вас выручать. Если вы желаете и дальше быть моим сотрудником, моим капитаном, то вот вам мой приказ: не входить ни в какие разговоры,

свидания и переписку с Дженни. Вы должны оберегать Алису и не допускать к ней, пока мы в Лондоне, никого из компании Дженни, не только ее самое. Если вы искренне сострадаете Дженни и дорожите ее возможностью быть когда-то вырванной из кольца зла, куда она сейчас прочно попала, хотите в действительности, а не на словах помочь вечному спасению Дженни, — ни шагу дальше тех границ, что я ставлю вам сейчас. Я сказал Дженни при вас, что именно тот, кого она так оскорбила, сможет быть ей спасителем и своей рукой приведет ее в дом сестры. Но «сможет» не значит «будет». Чтобы это совершилось, надо, чтобы у вас были силы. Чтобы вы обладали таким знанием, такой верностью и самообладанием, чтобы не дрогнуть в ту минуту, когда понадобится ваше сострадание до конца. Только тогда вы будете в состоянии подать руку помощи Дженни, когда в вашем сердце не будет места слезам жалости. То есть когда вы, сострадая Дженни, будете мужественно видеть не одно текущее на земле ее существование, но будете видеть и вечно держать в памяти всю ее жизнь. Когда вы научитесь понимать, что представляет из себя весь труд ее жизни, когда вы будете точно знать и ясно видеть, как идет жизнь человека в его орбите земли и в его орбите неба. Мертвого, отдыхающего неба, Тендль, не существует. И вообще не существует в мире не творящих, праздно лежащих точек. Земля под паром — и та не отдыхает, тво<