Леди Цецилия Ретедли в деревне у лорда Бенедикта

Как было условлено накануне, в назначенный час Дория и капитан Джемс встретились у подъезда леди Цецилии. Обменявшись приветствиями, они молча стали взбираться по уже знакомой им лестнице. Капитан чем выше шел, тем все более робел. Судя по всему виду дома и по тем редким людям, которые спускались им навстречу из своих квартир в оборванных и грязных платьях, капитан ожидал найти в матери Генри нечто подобное тому, что сейчас видел. Но он твердо говорил себе, что идет к вдове своего брата, обиженной женщине, незаслуженно оскорбленной всей его семьей и его собственной матерью.

В его сердце раскрывалось такое огромное сострадание, что он принимал всякую форму, в какой бы ни встретил вдову брата. Он старался быть спокойным, он знал свой долг сейчас и хотел его выполнить. Но, помимо его воли, что-то вызывало в нем дрожь в руках. Он думал о целой жизни героических усилий женщины и готовился увидеть развалину, физически и нравственно изможденного человека. В свою очередь, Дория, хотя и была уверена, что женщины с сердцем и мужеством леди Цецилии не подвержены истерикам, все же опасалась повторения обморока и спазма сердца.

На легкий стук Дории в дверь послышались шаги, и изумлению капитана и его дамы не было предела. Перед ними стояла совершенно готовая к отъезду леди Цецилия в элегантном шелковом костюме, прелестной небольшой черной шляпе, с шалью и ридикюлем в руках. Изящество фигуры, скрытой до сих пор старым платьем и передником, отлично причесанные волосы и новая для Дории манера держаться приковали ее к месту. Леди Цецилия теперь казалась моложе и выше и так напоминала Алису, что не назвать их сестрами было бы невозможно даже для тех, кто видел бы их впервые. Капитан, готовившийся увидеть богатый, но нелепо напяленный наряд, ждавший остатков убожества и вульгарности в своей невестке, был так поражен, что ему стало стыдно за свои мысли покровительства и снисхождения, с которыми он сюда поднимался. Видя, что ее гости не входят, леди Цецилия открыла дверь во всю ширь, улыбнулась и сказала:

— Войдите, пожалуйста. Я приготовила вам легкий завтрак, проглотить который займет у вас пять минут времени. Мы успеем к поезду, все готово.

Оторопевшие Дория и капитан поздоровались с хозяйкой, не давшей им времени вымолвить ни слова и усадившей их за небольшой стол, покрытый белоснежной скатертью. Точно по волшебству перед каждым из них очутился дымящийся шоколад и пудинг.

— Боже мой, только в детстве, дома, я ел такой чудесный пудинг, как ваш, леди Цецилия.

— Быть может, это не единственное из воспоминаний детства, которые вы здесь встретите, лорд Джемс. Если вы обратите внимание на вашу чашку, то узнаете и ее. Мой муж дорожил ею и говорил, что это ваш подарок.

Капитан осторожно поднял свою чашку и тотчас же признал в ней свой подарок старшему брату в один из дней его рождения. Сердце у него сжалось, молнией мелькнули тысячи воспоминаний, и он еще раз пристально посмотрел на свою невестку. Это была несомненная красавица. На ее лице, немолодом, бледном, не было ни одной морщинки, только кожа ее была желтее обычного, напоминая легкий загар или слоновую кость. Дория увидела, как изменилось лицо капитана и как задрожали его губы. Ей стало страшно, выдержит ли леди Цецилия такое большое волнение, и она стала торопить капитана, уверяя, что они могут опоздать к поезду.

Через несколько минут все уже сидели в коляске, а затем и в поезде. Каждый чувствовал так много, что все предпочитали вести самый незначительный разговор. Объясняли леди Цецилии станции и знакомили ее с семьей лорда Бенедикта и с теми людьми, которых она встретит в его доме. Благополучно добравшись до места назначения, капитан усадил обеих дам в коляску лорда Бенедикта, проверил их вещи и, сердечно простившись с ними, возвратился к часу дня в Лондон, как и предполагал.

Леди Цецилия, расставшись накануне с Дорией, не пожелала примерить при ней ни одного из привезенных костюмов и платьев, сказав, что выберет что-нибудь в дорогу сама и приладит, если будет надобно. Остальное возьмет в деревню в чемодане и там, с помощью Дории, постарается пригнать по фигуре. Дория не спорила, так как не хотела ничем отнимать сил у леди Цецилии, сил, которых, как она полагала, будет надо немало для предстоящих испытаний. Увидев леди Цецилию одетой так артистически и именно в те вещи, какие она наметила для ее первого появления в деревне, Дория была удовлетворена и успокоена, поняв в этом верный признак большого самообладания.

Сейчас, выехав впервые за город, впервые за двадцать пять лет сев в коляску, леди Цецилия думала не о капризе судьбы, выносящей ее на поверхность из той клетки труда и одиночества, где она считала себя навек похороненной. Она думала все о том же, все о тех же словах лорда Бенедикта в письме, о ее вине перед братом, перед любимым и нежным существом, которого она сделала более несчастным, лишив его своих забот и любви. Вся ее воля сейчас, вся любовь и надежды собирались вокруг племянницы, желая ей и ее будущим детям отдать то, чего она лишила своего обожаемого брата.

Леди Цецилия не думала о том, чего ее лишили люди. Она не ощущала себя именинницей, которую жизнь вознаграждает по достоинствам. Она думала только об Алисе, об этой новой жизни, которой она может быть полезна. За Генри, с того момента как он уехал к лорду Бенедикту, леди Цецилия перестала волноваться. О встрече с капитаном Джемсом, который сохранился в ее памяти подростком, она мало думала, как вообще мало думала о прошлом, об обидах и скорбях, перенесенных от семьи мужа. Она все и всем простила, но себе простить не могла лишних страданий брата. Вся под влиянием этой мысли, леди Цецилия жаждала скорее увидеть Алису и претворить в дело свою энергию любви.

Чем ближе подвигались путницы к дому лорда Бенедикта, тем более волновалась леди Цецилия. Теперь мысли ее повернулись к сыну. Как ни тесно было дружеское сближение матери и сына за последние дни, все же в наболевшем сердце матери оставались трещинки от прежних отношений. Теперь, не зная, что Генри еще в полном неведении о своем родстве с Алисой и капитаном, не зная также, что приезд ее был неожиданностью для Генри, она задумывалась, как примет ее новый внешний вид ее сын и как перенесут его потрясенные нервы ее появление «в свете» вместе с ним. Ей не суждено было решить этого вопроса, так как едва экипаж завернул в аллею парка, как навстречу ему вышли юноша и девушка, смеясь и болтая и, очевидно, никак не ожидая коляски. Внезапно, точно выстрел, раздался крик: «Мама!» — и, прежде чем леди Цецилия успела что-либо сообразить, она уже была в объятиях сына, прыгнувшего на подножку коляски с ее стороны.

Дория остановила коляску, уступив свое место Генри, глаза которого были влажны, и предоставила матери и сыну доехать до подъезда дома, где она уже видела высокую фигуру Флорентийца. Когда экипаж остановился, никто не успел открыть его дверцы раньше самого хозяина. Подав руку своей гостье и высадив ее из коляски, хозяин ввел ее на террасу, где уже ждал накрытый стол. Усадив леди Цецилию, совсем бледную, на диван, лорд Бенедикт подал ей маленькую коробочку, прося скушать конфету, которая освежит ее после долгого пути.

Не смея ослушаться, леди Цецилия сняла перчатку и невольно поглядела на прекрасную руку, державшую перед ней открытую коробочку. Глаза ее поднялись вверх на огромную фигуру хозяина и утонули в море ласки, лившейся из его глаз.

— Смелее, леди Оберсвоуд, уверяю вас, все более нежели благополучно в вашей и ваших близких жизни, хотя я и напугал вас вашей виной перед пастором.

Леди Цецилия почувствовала себя сразу же увереннее и проще среди всего невиданного ею десятки лет великолепия и простора и ответила своим музыкальным голосом:

— Такая великая и благодетельная рука, как ваша, лорд Бенедикт, не могла никого напугать. Человек может быть не готовым принять весть, которую она дает, или, может быть, чересчур низменным, чтобы понять мудрость и свое спасение, подаваемые ею. Но напуганным он быть не может, если вообще он способен видеть Свет.

Не успела она закончить своих слов, как на ступенях террасы показались Дория и Алиса.

— Что это? Сплю я? Или мое воображение показывает мне мираж, чем я буду через двадцать лет? — закрыв глаза рукой, остановившись на ступеньках, тихо говорила Алиса. — Лорд Бенедикт, я просто боюсь открыть глаза. У меня, вероятно, жар и галлюцинация.

— Успокойся, друг мой, тебе не так легко теперь заболеть после твоей долгой болезни, — рассмеялся Флорентиец. — Открой глаза и посмотри хорошенько на сестру твоего отца, ту любимую его сестру Цецилию, которую он искал до самой смерти, да так и не нашел. Теперь она перед тобой, и если бы нашлись желающие не признать ее — фамильное сходство с тобой убедительнее всяких отрицаний.

Алиса, при всей своей мужественности, не была в силах двинуться с места, пораженная неожиданностью. Леди же Цецилия и не менее Алисы пораженный Генри сочли ее молчание и неподвижность за нежелание признать ее родней.

— Мама, дорогая, милая, не огорчайся. Если Алиса не хочет признать вас, я буду так любить вас, так заботиться о вас, что вы забудете, как отвергли вас сейчас.

— Да вы совсем с ума сошли, Генри, — закричала Алиса, бросаясь к леди Цецилии. — Тетя, тетя и еще раз тетя, всей душой желанная! Если папа искал вас и не нашел, то та, о ком он говорил как о единственной своей счастливой за всю жизнь встрече, отыскана лордом Бенедиктом не для драм и скорби, а для общего нашего счастья и любви. Папа, обожаемый папа все надеялся отдать вам свою любовь, вознаградить вас за ваши страдания, о которых постоянно думал. Он не успел. Но здесь, этот дом, бывший дом его возрождения, счастья и смерти, этот дом вернет вам не только племянницу, но и внуков, и друзей, и бодрость жить в радости. Тетя, не плачьте, я не могу этого видеть. Обнимите меня, принимая в моем лице всю любовь, которою любил вас папа.

Успокоив дрожавшую леди Цецилию, Алиса и Генри проводили ее в приготовленную ей комнату. Потрясенный непосильным трудом всей жизни организм бедной женщины едва справился к вечеру, при помощи целебных трав лорда Бенедикта, со всей путаницей новых дел, людей, происшествий, свалившихся сразу. На следующее утро первым лицом, постучавшимся к леди Цецилии, была Алиса. Личико ее, вчера такое бледное, сияло сегодня всей прелестью юности и свежести. Ласково, нежно поднимая тетку с постели, на которой она давно сидела задумавшись, Алиса попросила ее примерить принесенное платье, которое они с Дорией выбрали ей на сегодня, желая видеть ее в полном смысле красоткой.

— В таком случае, племяннице моей надо становиться спиной к публике, чтобы лица ее никто не видел рядом с моим, иного средства нет, и никакие костюмы мне не помогут.

Раскритиковав прическу тетки, которая по старой моде и по долголетней привычке сложила волосы тугими жгутами, Алиса занялась ее головой, болтая обо всем, не давая тетке задумываться о тревоживших ее вопросах.

— Вот что, тетя. Как бы вы ни были встревожены, раз вы попали в дом лорда Бенедикта, вы можете быть уверены, что вы уже не в кольце бед. Не стоит думать все об одном и том же тяжелом, потому что минуты бегут, а человек все сидит в печали и не видит того радостного, что эта летящая минута несет.

— Да, дитя, ты совершенно права. Но в течение всей моей жизни не было дня, когда бы я не помнила, не любила и не благословляла двух людей: твоего отца и моего сына. И ни того, ни другого я не умела сделать счастливыми.

— Не смею спорить, тетя, о том, чего еще не знаю в своем опыте, то есть о сыне. Но боюсь, что вы очень ошибаетесь, и все счастье, главное счастье Генри, именно в том и состоит, что у него были вы. Что же касается второго, то у меня до самого последнего времени только и было во всем мире три человека: отец, мать и сестра. Я их любила всем сердцем, как могла и умела... И ни одного из них не сделала счастливым. Это было трагедией моей жизни, раной, которая вечно кровоточила. И только здесь, подле великого друга, моего второго отца, лорда Бенедикта, я поняла и смысл своего страдания и цену всей жизни, а не только своей личной. Думаю, что лорд Бенедикт разъяснит вам все то, что было до сих пор от вас скрыто. И вы найдете здесь радость в себе, чтобы помочь целому кольцу людей вновь сойти на землю.

Леди Цецилия, тронутая любовью, звучавшей в словах племянницы, далеко не все поняла, о чем та говорила, но вопросов ей задать не пришлось, так как в дверь стучал Генри, нетерпеливо требуя, чтобы его впустили. После многих восторгов по поводу нового внешнего вида матери, многих удивлений о сходстве ее с Алисой Генри никак не мог понять, почему он сразу же не открыл их сходства. Все вместе спустились вниз, где леди Ретедли познакомилась с остальными членами семьи, которых не могла видеть вчера из-за своего недомогания. Красота Наль произвела такое сильное впечатление на леди Цецилию, что она даже оробела.

— Я вижу, леди Ретедли, моя красотка дочь пленила вас.

— Да, лорд Бенедикт. Должна признаться, что не только красота вашей дочери, но и еще что-то пленяет и страшит. Мне все кажется, что я не достойна здесь быть, — краснея до волос, сказала леди Цецилия. — Быть может, это результат моего слишком долгого одиночества, слишком долгой привычки скрываться. Я, вероятно, отвыкла от людей. Хотя, — прибавила она смеясь, ласково глядя на хмурившегося Сандру и добрейшего Амедея, — вот юного вашего друга, как он ни строго на меня смотрит, и лорда Мильдрея я вовсе не боюсь.

— Браво, леди Оберсвоуд! Вы попали не в бровь, а в глаз нашему ученому Сандре. Он считает себя первым другом вашего покойного брата и потому, ввиду важности события вашего приезда, считает неудобным быть естественно веселым и напускает на нас всю пыль учености.

— Пощадите, лорд Бенедикт, — взмолился расхохотавшийся Сандра. — Неужели вся моя ученость — одна пыль? Бог мой, я готов до конца дней дать обет не хмуриться от радости, только бы не носить мантии и парика книжной мудрости.

Быстро отдав кое-какие приказания, осведомившись, чем будет занят каждый из членов его семьи, отменив кое-что в порядке дня, лорд Бенедикт сказал, что объявляет свое право хозяина показать гостье дом и парк, на что уйдет все утро до самого завтрака, когда он уступает право развлекать гостью всем остальным.

Первой комнатой, которую увидела леди Цецилия, был кабинет Флорентийца. Усадив ее здесь в кресло, хозяин подал ей великолепный портрет пастора, написанный красками Амедеем и передававший всю новую живую жизнь лорда Уодсворда. Невольно поток слез хлынул из глаз сестры.

— Боже мой, я все хранила в памяти лицо юноши с пламенными глазами. Ни разу я не подумала, что брат мой уже старик, седой, как и я. И ни разу не мелькнула у меня мысль, что немало морщин и седин прибавила этому лицу я.

— Плакать не свойственно вам, леди Оберсвоуд. Ведь вы так полны желанием перевести в дело всю эту энергию любви, которой вы лишили брата при его жизни. Выслушайте меня, но сначала ответьте мне на два вопроса. Во-первых, чувствуете ли вы себя в силах слушать, спокойно обдумывать и еще спокойнее решать? И во-вторых, верите ли вы мне так, чтобы ни в одном моем слове не усомниться? Подумайте, раньше чем дать ответ. Это очень важный момент вашей жизни. Он не менее важен и для целого кольца людей, часть которых вы знаете, часть совсем не знаете и не помните в данной жизни, но с которыми, тем не менее, вы тесно связаны.

Когда я спрашиваю вас, верите ли вы мне, то это значит не только вера в мою честь и доброжелательство. Но вера и в мои знания не одной данной, а и всех жизней человека, всех его кармических связей, всех его творческих возможностей и искупления в данное сейчас. Я вижу, что вы меня не совсем понимаете. Первое, что вам надо узнать, — это вечность жизни каждого существа, сходящего на землю. Земля — мир форм, где идеи, энергия, мысль, все, чем живет человек, непременно претворяется в форму. Все неосязаемое, невидимое, все самое высокое, чем живет человек на земле — пока он на ней живет, — все непременно и непрестанно претворяется им в форму, если он живет полезным членом своего общества. Всякий болтающий попусту, воздвигающий на словах памятники человечеству и не умеющий ни зашить дыру в платье своему другу, ни вылить свою любовь миром в самое простое дело обычного трудового дня, — только бесполезный нарост на человечестве.

Земля — мир действенных форм, мир труда. Здесь каждый человек должен проходить свой урок дня так, чтобы не требовать чего-то от людей, а нести им свою помощь. Вы были матерью, которая всю жизнь помогала сыну. Вы были слишком снисходительны, не упрекали сына за лень, невнимательность, невыдержанность и эгоизм. Вам казалось, что жизнь сама научит его великому искусству самообладания. В этом вы были неправы. Но это вопрос второстепенный в сравнении со всем тем, что вам надо понять и решить сейчас. Чудес нет. Все, что кажется чудом одному, — самое простое знание для другого. Мне, как и многим другим, удалось пройти в моих знаниях дальше тех людей, чьи мысли и сердца не были так пытливы. Из того, что открыто мне, я могу сказать вам сейчас не так много. Но и это немногое покажется вам чудом.

Человек живет в форме земной не раз и не сто раз, а столько, сколько требует его вечная эволюция к вечному и непрестанному совершенству. Этот путь у каждого свой, особый, индивидуально неповторимый. И тот, кто понял, что нет Бога иного, чем в себе носимый огонь творчества, что пока живешь на земле, все, чем можешь двигаться вперед, это только твой собственный текущий день, — тот не прозевал в пустоте того момента формы, то есть земной своей жизни, в которой живет свое сейчас.

Вы, не зная никаких философий мира, умели презреть все условное и раскрыть самое драгоценное в себе, чтобы вложить его в деятельность. Так или иначе, вы поняли законы жизни. Вы отнесли свой дар любви не в ящик условно построенной жизни, но передали его как чистую, верную любовь всем тем, кто встречался вам на пути. Одного человека только вы обделили любовью, с одним человеком вы складывали отношения по условным законам земли, выключив их из орбиты вечности, — с вашим братом. Не будем говорить о том, как много страдали вы, как много от такой вашей тактики страдал он, — перейдем к сути дела. К вопросу: можно ли отдать человеку тот долг любви и забот, в котором перед ним остался навек, как говорят люди, если этот человек разлучен с тобой смертью? Я уже сказал вам, что человек живет много раз. Есть такие, особо возвышенные, души, над которыми реет и любовь, и помощь, и заботы такого большого кольца людей — невидимых людям земли помощников, — которые складывают им, вперед учтя все возможности наилучших условий для их развития, новый путь на земле, готовя им заранее место воплощения. Если дух человека чист, велик и самоотвержен, нужен земле как помощь и мудрость, то те его друзья, которых религия зовет святыми и ангелами, а мы зовем владыками карм и невидимыми помощниками, подбирают ему семью, где он и воплотится.

Сейчас вашему брату такое кольцо его друзей подобрало будущую семью. Оно же привело вас ко мне, так как эта семья будет ему создаваться в моем доме, с моей помощью. Будущая семья вашего брата — это Алиса и лорд Амедей. Их первенец будет не кто иной, как ваш брат. Вам предоставляется возможность отдать весь остаток сил и жизни не только первому ребенку Алисы и Мильдрея, но и всем их детям. Хотите ли вы этого, леди Цецилия? Если вы этого хотите, вы должны духовно собраться, должны, в полном самообладании, дать два обета. Первый — обет полного и беспрекословного повиновения мне, так как только им одним вы можете выразить свою полную верность взятой на себя задаче. Второй — вы должны дать обет полного целомудрия и безбрачия.

Вы рассмеялись, так невероятно показалось вам выйти замуж сейчас, после чистой и долгой жизни в одиночестве. И тем не менее, обет этот должен быть вами произнесен, так как за каждым поворотом жизненной дороги человека его ждут его испытания. Я писал вам, что у вас есть еще племянница, старшая дочь пастора, Дженни. Дженни и ее мать всю жизнь терзали пастора склонностью ко злу. Пока он был жив, он защищал их своей чистотой от полного окружения злыми. Теперь, увы, они широко раскрыли свои сердца и мысли злу, целому их ужасному кольцу, и спасти их сейчас уже никто не может.

В их головах зреют всякие адские замыслы, как отнять ваш и Алисы капиталы и дом. Начнут они с суда и официальных каверз, а кончат соблазнами вам и Алисе блестяще — по их мнению — выйти замуж. Я вполне уверен в вас. Но не от меня зависит выбор ваших обетов Вечности. Их ставят вам те, кто выше меня, но выбор ваш совершенно свободен. Никто, ничем, никак вас стеснить не может. Вы можете не спешить дать мне ответ. Если он будет отрицательным, на вашем внешнем благополучии он никак не отразится.

Леди Цецилия встала со своего места, подошла к креслу Флорентийца и опустилась на колени:

— Мне нечего выбирать, Великий друг Флорентиец. Я ничего не знала и не знаю. Но из того, что вы мне сказали, я принимаю все до конца. Я не знаю, кто вы, но сердце мое назвало вас Великой Рукой. Таковы вы для меня в эту минуту, таковым останетесь и впредь. Перед алтарем Бога живого я произнесла один только обет верности — верности мужу. Я его сдержала легко и просто. Перед лицом того же Бога, которому служу, как умею, я даю вам те два обета, о которых вы сказали. Я буду повиноваться радостно всему, что будет вам угодно мне приказать. Я не вступлю в новый брак ни с кем, хотя бы кто-то говорил мне, что я этим спасу его жизнь. Я хочу отдать труд и жизнь не только брату, но и всем детям Алисы, и всем тем, кого вы еще укажете мне. Я пойду всюду, так и туда, как вы укажете мне.

— Встань, друг, встань, новая душа, готовая к жизни самоотверженного сострадания. Не важно быть выдержанным и спокойным, когда все благополучно. Растет дух человека только в борьбе и грозах, в страданиях выковывая выдержку. Помни, друг и сестра, только одно отныне: Радость — сила непобедимая. Нам предстоит небольшая борьба с темными силами. Наше участие в ней будет небольшое, мы уедем и оставим всю главную борьбу на великого мудреца Ананду, которого ты чтишь. Пойдем отсюда. Храни все, что я сказал, в тайне и возьми этот браслет, что оставил тебе пастор. На нем из зеленых камней составлена надпись: «Любя побеждай».

Флорентиец обнял леди Цецилию, надел ей на руку чудесной работы браслет, который она поцеловала, как бы еще раз подтверждая свои обеты, и они вместе прошли в парк, где нашли на одной из уединенных скамеек печального и задумчивого Генри.

— Что же ты сидишь здесь один, Генри? — спросил Флорентиец.

— Ваши приказания я выполнил, лорд Бенедикт. Я обошел весь парк и, признаться, огорчился, не найдя в нем вас и мамы. Мне так хотелось побыть с вами и с ней, что я чуть не плакал. Зато теперь я так счастлив.

Голос Генри, всегда раньше резкий и сухой, звучал нежно и ласково. Взгляд его, открытый, смотревший прямо в глаза Флорентийцу, изумил леди Цецилию.

— Боже мой, Генри, где ты взял этот голос и этот взгляд? У меня даже сердце забилось. Ты сказал эти слова точь- в-точь, как мой брат Эндрью, твой дядя. Ты — типичный, вылитый Ретедли, но сейчас твой взгляд, твой голос были живым воплощением моего брата.

— Ретедли? — в полном изумлении сказал Генри. — Ты, мама, спутала имя от волнений последних дней, что я тебе принес.

— Нет, Генри, настало время тебе узнать, что ты — Ретедли. Сын Ричарда Ретедли, барона Оберсвоуд. Я тебе не могла сказать об этом раньше, так как отец твой, умирая, взял с меня слово, что я не вернусь в дом его отца до тех пор, пока дед будет жив. Дед умер очень скоро, через несколько дней после смерти твоего отца, не оставив завещания, как думали. Я пришла в дом к его матери, но меня там не приняли, оскорбили ужасно, сказав, что я не жена, а девок на свете много. Теперь выяснилось, что дед оставил мне весь капитал, которого он лишил Ричарда после ссоры с ним, но мать, зная все это, скрыла это от меня. Я была не в силах вынести оскорбление, я действительно вышла замуж за твоего отца против воли его родных. Я бежала ночью из родного дома с твоим отцом, но венчали нас, как венчают всех англичан, и ты — родной и законный сын Ричарда Ретедли.

Не дав опомниться онемевшему от изумления Генри, леди Цецилия продолжала:

— Это еще не все. У моего брата, о котором я думала как о великом и счастливом певце и который был пастором, оказывается, было две дочери. Одну из них мы знаем, Алису, нам предстоит узнать еще вторую — Дженни.

— Приди в себя, Генри, друг, — пожимая руку Генри и улыбаясь, сказал Флорентиец. — Тебе предстоит еще такая масса новых положений, что прежде всего я советую: подружись поближе с Алисой. Она все тебе расскажет о своей семье и об отце, а как тебе стать почтительным племянником лорда Джемса, думаю, этому тебя теперь не учить.

Навстречу трем собеседникам шли остальные члены общества, приглашая в дом к завтраку.

Леди Цецилия, как все цельные натуры, раз приняв решение, уже не знала никаких колебаний. Она ясно понимала свой дальнейший путь, и какие бы трудности ни предстояли ей, она знала, куда и к чему ей идти, и была спокойна.

Дни мелькнули — пора было ехать в Лондон. Лорд Бенедикт предложил леди Цецилии и Генри поселиться в его лондонском доме, чтобы не возиться с квартирами и обиходом и иметь, по возможности, больше времени быть подле него во все время сложых нотариальных дел по получению капитала.

На минуту леди Цецилия как бы запнулась, раньше чем дать свое согласие, но, вспомнив свои обеты, радостно улыбнулась и с благодарностью приняла предложение за себя и сына.

Вполне благополучно и весело совершился переезд всей семьи в Лондон. Каждый с благодарностью сознавал, сколько новых сил он вырастил в себе за это время жизни в доме Флорентийца, и любовь к нему единила их в еще большей дружбе между собою.

Глава 14