До дня кончины мира в глубине морской

лежи, моя мечта, - я твердою рукою

тебя похороню.

(Делает несколько шагов к фиорду, забрасывает кольцо в воду и воз­вращается к Фальку с просветленным лицом.)

Для жизни скоротечной

тебя утратила — и обрела для вечной.

Это — полное торжество вечного, «несотворенного» духа, и в то же время, — и именно по этой причине, — это полное самоотречение, самоуничтожение «нового», временного. Победа «очищенной» воли рав­носильна полнейшему ее поражению и торжеству того, к отрицанию чего она стремилась. Поэтический Фальк уступает честь и место про­заическому Гульдстаду. В борьбе с буржуазной пошлостью герои Ибсена оказывались всего слабее именно тогда, когда их «очищенная» воля обнаруживала наибольшую силу. «Комедия любви» могла бы быть названа «Комедией автономной воли».

VII

Недавно, в известной парижской газете «L'Humanité», т. Жан Лонгэ назвал Ибсена социалистом. Но в том-то и дело, что Ибсен был так же далек от социализма, как и от всякого другого учения, имеющего общественную подкладку. В доказательство я сошлюсь на речь, произ­несенную Ибсеном в дронтгеймском рабочем союзе 14 июня 1885 года.

В этой речи маститый драматург описывает впечатления, получен­ные им при возвращении на родину после многолетней жизни за гра­ницей. Он увидел много отрадного, но испытал и некоторые разочаро­вания. Он с сожалением убедился в том, что необходимейшие личные права еще не пользуются в его стране надлежащим законодательным признанием. Правящее большинство произвольно ограничивает свободу совести и речи. С этой стороны остается еще много сделать, но н ы н e ш н я я демократия ¹) не будет в состоянии решить эту задачу. Чтобы она могла быть решена, в правительство, в государственную жизнь, в печать и в народное представительство должен быть предва­рительно внесен элемент благородства. «Говоря это, — поясняет Ибсен, — я думаю, конечно, не о дворянском благород­стве, не о благородстве денежной аристократии, не о благородстве знания и даже не о благородстве способностей, дарования. Я имею в виду благородство характера, благородство воли и настрое­ния. Только такое благородство освободит нас». И это благородство придет, по его словам, с двух сторон: «со стороны женщин и со стороны рабочих».

Это в высшей степени интересно. Во-первых, «правящее большинство», которым недоволен Ибсен, приводит на память то «сплоченное большинство», с которым воевал доктор Стокман. Оно тоже навлекает на себя упрек в отсутствии уважения к правам личности вообще, — в частности к свободе совести и слова. Но, в против­ность Стокману, Ибсен не говорит, что «недохватка кислорода» осу­ждает человека из «массы» на отупение. Нет, рабочий класс является здесь одной из тех двух общественных групп, от которых Ибсен ждет обновления общественной жизни Норвегии. Это как нельзя лучше под­тверждает сказанное мною выше о том, что Ибсен вовсе не был созна-

¹) Слово: «нынешняя» подчеркнуто в печатном тексте речи. Ibid., S. 525.

гельным противником рабочего класса. Когда он задумывается о нем, как об особой составной части «толпы», — что случилось с ним в Дронтгейме, но что случалось с ним вообще крайне редко, — он как будто уже не довольствуется «доением козла», осво­бождением ради освобождения, «бунтом духа» ради «бунта духа», а ука­зывает на определенную политическую задачу: расширение и упрочение индивидуальных прав. Но каким путем следует идти к решению этой за­дачи, которая, кстати сказать, должна быть отнесена к числу «частичных революций», так резко осужденных Ибсеном? Казалось бы, что путь этот должен вести через политическую область. Но в политической области Ибсен всегда чувствует себя слишком неуютно. Он спешит уйти в не­сравненно более привычную и привлекательную для него область мо­рали: он ждет всего лучшего от внесения в политическую жизнь Норве­гии «элемента благородства». Это уже совсем туманно. Здесь как будто говорит его художественное детище, Иоганн Росмер, который тоже за­дается целью сделать всех людей в стране «благородными людьми». («Росмерсгольм», первое действие). Росмер надеется достигнуть этой возвышенной цели, «освободив дух» людей и «очистив их волю». И это, разумеется, похвально. Свободный дух и чистая воля весьма жела­тельны. Но политики здесь нет ни одной капли. А без политики нет и социализма.

Заметьте: в том, что Ибсен говорил дронтгеймским рабочим о «бла­городстве», была большая доля правды. Его чутье поэта, не выносившего мелкобуржуазной умеренности, опошляющей даже благороднейшие дви­жения души, не обмануло его, указав ему на рабочих, как на тот обще­ственный элемент, который внесет в общественную жизнь Норвегии недостающий ей элемент благородства. Энергично стремясь к своем великой «конечной цели», пролетариат в самом деле освободит свой дух и очистит свою волю. Но Ибсен извращал действи­тельное отношение вещей. Чтобы в пролетариате произошло это, нрав­ственное перерождение, ему необходимо предварительно поставить пе­ред собою эту великую цель: иначе он не выйдет из мелкобуржуазной трясины, несмотря ни на какие нравственные проповеди. Благородный дух энтузиазма вносят в рабочую среду не Росмеры, а Марксы и Лассали.

Нравственное «освобождение» пролетариата будет достигну­то лишь посредством его социальной освободительной борьбы. «В «начале было дело», говорит Фауст. Но этого-то и не понимал Ибсен.

Правда, в дронтгеймской речи есть одно место, которое, по-видимому, подтверждает мысль Жана Лонгэ. Вот оно:

«Преобразование общественных отношений, подготовляющееся те­перь там, в Европе, занимается главным образом вопросом о будущем положении рабочего и женщины. Я жду этого преобразования, я уповаю на него, и я хочу и буду действовать на его пользу всеми силами в течение всей моей жизни». Здесь Ибсен как будто выступает убежден­ным социалистом. Но, во-первых, это место страдает крайней неопре­деленностью. Я уже не говорю о том, что нельзя отделять так назы­ваемый женский вопрос от так называемого рабочего вопроса. Но Ибсен ни одного слова не говорит о том, как сам он представляет себе буду­щее «положение рабочего». А это показывает, что ему совсем не ясна конечная цель «преобразования общественных отношений». Ожидание благородства от женщины не помешало Ибсену запереть ее в детской. Откуда же видно, что ожидание благородства от рабочих привело его к сознанию того, что рабочий должен избавиться от ига капитала? Это ниоткуда не видно; а из речи, произнесенной Ибсеном перед «Союзом для защиты женского дела», видно, наоборот, что «преобразо­вать общественные отношения» на его языке значило только «поднять народ на более высокую ступень». Социализм ли это? ¹)

У Ибсена выходит, что сначала надо облагородить народ, а потом поднять его на более высокую ступень. По существу, это формула то­ждественна с пресловутой формулой наших блаженной памяти крепост­ников: «сначала просветить народ, а потом освободить его». Повторяю еще раз: в Ибсене не было ровно ничего крепостнического. Он совсем не враг народного освобождения. Он даже, пожалуй, согласен работать на пользу народа. Но как это сделать? Как за это взяться? Это ему совершенно неизвестно. А неизвестно ему это потому, что в мелко­буржуазном обществе, в котором он рос и с которым он вел жестокую войну впоследствии, не было и не могло быть данных не только для правильного решения, но даже и для правильной постановки таких во­просов, как рабочий или женский.

Жан Лонгэ ошибся. Его ввело в ошибку уже упомянутое мною выше заявление, сделанное Ибсеном в 1890 г. по поводу газетных тол-

¹) Удивительно, что Брандес, все-таки знакомый с социалистической литера­турой, нашел в дронтгеймской речи выражение «скрытого социализма» Ибсена (G. Brandes, Gesammelte Schriften, München 1902, В. I, S. 42. статья: Henrik Ibsen u. seine Schule in Deutschland). Впрочем, Брандес видит «скрытый социализм; лаже в «Столпах общества». На это нужно много доброй воли!

ков, вызванных лекциями Бернарда Шоу на тему: Ибсен и со­циализм.

В этом заявлении наш автор утверждает, что он старался, по­скольку ему позволяли случай и способности, «изучить социал-демо­кратические вопросы», хотя «никогда не имел времени для изучения великой, обширной литературы, занимающейся различными социали­стическими системами» ¹). Но, как я уже заметил, по всему видно, что и на «социал-демократические вопросы» Ибсен взглянул с своей обычной, т. е. с исключительно моральной, а не с политической точки зрения.

Как плохо понял он современное движение пролетариата, видно из того, что он совсем не выяснил себе великого исторического значения Парижской Коммуны 1871 года; он объявил ее карикатурой на его соб­ственную общественную теорию, между тем как в его голове для обще­ственных теорий вовсе не было места.

VIII

Ha похоронах Ибсена один из его поклонников назвал его Мои­сеем. Это едва ли удачное сравнение.

Ибсен, может быть, как никто другой из современных ему деяте­лей всемирной литературы, способен был вывести читателя из Египта филистерства. Но он не знал, где лежит обетованная земля, и даже думал, что и не надо никакой обетованной земли, потому что все дело во вну­треннем освобождении человека. Этот Моисей осужден был на без­выходное блуждание в пустыне абстракции. Это было для него огромным несчастием. Он сказал о себе, что его жизнь была «длинной, длинной страстной неделей» ²). Этому нельзя не поверить. Для его искренней и цельной натуры вечное блуждание в лабиринте неразрешимых во­просов должно было стать источником невыносимых страданий.

Этим своим несчастием он был обязан неразвитости норвежской общественной жизни. Неприглядная мелкобуржуазная действительность показала ему, чего надо чуждаться, но не могла показать, куда сле­дует идти ³).

¹) Ibid., S. 510.

²) В речи, произнесенной на банкете в Стокгольме 13-го апреля 1898 г. (Ibsen's Werke, I, S. 534).

³) С пролетарской политикой в Норвегии дело до сих пор обстоит довольно-плохо. После недавнего отделения этой страны от Швеции, когда возник вопрос-«республика или монархия?», некоторые из ее социал-демократов высказались за монархию. Это было по меньшей мере изумительно.

Правда, покинув Норвегию, отряхнув от ног своих прах буржуаз­ной пошлости и поселившись за границей, он имел полную в н e ш н ю ю возможность найти тот путь, который ведет к действительному возвышению человеческого духа и к действительной победе над пошлым мещанством. В тогдашней Германии уже неслось неудержимым пото­ком освободительное движение рабочего класса, то движение, о кото­ром даже враги его говорят, что оно одно способно порождать теперь неподдельный и высокий нравственный идеализм. Но у Ибсена уже не было внутренней возможности ознакомиться с этим движением. Его пытливый ум был слишком поглощен теми задачами, которые по­ставила перед ним общественная жизнь его родины, и которые остава­лись неразрешимыми для него именно потому, что эта жизнь, задав их ему, еще не выработала из самой себя посылок, необходимых для их решения ¹).

Ибсена называли пессимистом. И он в самом деле был им. Но в своем положении и при своем серьезном отношении к мучившим его вопросам он решительно не мог стать оптимистом. Он стал бы оптимистом только тогда, когда ему удалось бы разгадать загадку сфинкса нашего времени, а это не было суждено ему.

Он сам говорит, что одним из основных мотивов его творчества была противоположность между желанием и возмож­ностью. Он мог бы сказать, что это был основной мотив его творчества, и что именно здесь лежит разгадка его пессимизма. И эта противоположность была, в свою очередь, продуктом среды. В мелко­буржуазном обществе «люди-пудели» могут иметь очень широкие за­мыслы. Но «свершить» им «ничего не дано» по той простой причине, что для их воли нет никакой объективной опоры.

— Правда ли это? — спросил я известного шведского социал-демократа Бран­тинга. — «К сожалению, это правда», — отвечал он. — Да зачем они это сделали?! — «Чтобы не отстать от нас, шведов, у которых есть король», — отвечал Брантинг с тонкой улыбкой. Вот так социал-демократы! Таких вряд ли можно найти еще где-нибудь на земном шаре.

¹) В интересах точности прибавлю, что влияние более развитых стран сказа­лось на Ибсене еще до отъезда его за границу. Еще живя в Христиании, с энту­зиазмом писал он о венгерской революции и даже одно время стал сближаться с людьми, зараженными социализмом. Можно сказать поэтому, что не норвежская жизнь, а иностранные влияния научили его тому, от чего нужно было отвернуться. Но эти влияния были во всяком случае не настолько сильны, чтобы привить ему прочный политический интерес. О Венгрии он скоро позабыл, а с людьми, зара­женными социализмом, скоро разошелся, вспомнив о них, может быть, только в момент составления своей дронтгеймской речи.

Говорят также, что культом Ибсена был культ индивидуа­лизма. Это тоже верно. Но этот культ возник у него единственно потому, что его мораль не нашла себе выхода в поли­тику. И это было проявлением не силы его личности, а той слабости ее, которой он обязан был воспитавшей его обществен­ной среде. Судите после этого о глубокомыслии Ля-Шенэ, который, в своей, цитированной мною выше, статье в «Mercure de France», — утвер­ждает, что для Ибсена было большим счастьем родиться в такой ма­ленькой стране, «где ему, правда, трудно приходилось вначале, но где, по крайней мере, ни одно усилие его не могло остаться незамеченным, потонуть в массе других изданий». Это, так сказать, точка зрения ли­тературной конкуренции. С какой презрительной иронией отнесся бы к. ней сам Ибсен!

Де-Колльвилль и Зепелэн справедливо называют Ибсена масте­ром новейшей драмы. Но если дело, согласно пословице, мастера боится, то оно отражает на себе в то же время и все его слабости.

Слабость Ибсена, состоявшая в неумении найти выход из морали в. политику, «безусловно должна» была отразиться на ею произведениях внесением в них элемента символизма и рассудочности, если хотите, — тенденциозности. Она обескровила некоторые его художественные об­разы, при чем пострадали именно его «идеальные люди», «люди-пудели». Вот почему я и говорю, что как драматург он оказался бы ниже Шекспи­ра, даже если бы имел его талант. В высшей степени интересно выяс­нить себе, как и почему этот несомненный огромный недостаток его произведений мог быть принят читающей публикой за их достоинство. Ведь на это также должна быть своя общественная причина.

Но место не позволяет мне говорить здесь об этом. Я разберу этот вопрос впоследствии, когда коснусь также другого, тесно с ним связан­ного вопроса о том, каким образом мастером драмы в современной все­мирной литературе мог сделаться представитель одной из самых нераз­витых европейских стран. Брандес справедливо замечает ¹), что одним талантом Ибсена его успех за границей объяснить нельзя, хотя объяснение, даваемое самим Брандесом, из рук вон плохо.

Ну, да об этом после.

¹) См. его упомянутую выше статью: Henrik Ibsen u. seine Schule in Deutsch­land.

Сын доктора Стокмана ¹)

I

Я, к сожалению, не могу читать Гамсуна в подлиннике. А перевод, имеющийся у меня под руками, не безупречен. Переводчик, г. Я. Дани­лин, точно иностранец, хорошо овладевший русским языком, но не усвоивший всех его тонкостей. У него попадаются выражения вроде: «ты ведь не обидишься, если я тебе что-нибудь скажу?» (стр. 156). Между тем, по ходу действия очевидно, что лицо, произносящее эту фразу (Нервен), хочет сказать не «ч т о-н и б у д ь», а нечто весьма определенное: «тебе нужны деньги», говорит он и т. д. Поэтому, надо было переводить не «что-нибудь скажу», а — «что-то скажу». Это большая разница. Да и само действующее лицо, употребляющее, бла­годаря переводчику, указанное мною неправильное выражение, назы­вается, если я не ошибаюсь, неправильно: его имя следовало бы писать не «И е р в е н», а просто «Е р в е н» Наше «е» есть йотированное «е» языков Западной Европы. Подобно этому у «ас неправильно пишут Иекк (немецкий автор истории Интернационала), а не E к к. Другое действующее лицо драмы (журналист Бондезен) восклицает: «Ради Бога, только не теперь. Только не теперь. Потому что тогда я не сумею больше с вами говорить» (стр. 59). Но опять-таки очевидно, что Бонде­зен боится не того, что он не сумеет, т. е. лишится умения говорить, а того, что он лишен будет возможности воспользоваться своим уменьем. Таким же языком выражается и главное действующее лицо пьесы (писа­тель Ивар Карено). У него выходит (т. е. выходит в переводе г. Дани­лина), что если осень будет теплая, то он «сумеет работать в саду» (стр. 81). Но и тут ясно, что холодная осень лишила бы Карено не уменья работать в саду, а только возможности воспользоваться этим уменьем. Это — конечно, мелочи. Но это очень досадные мелочи.

¹) Кнут Гамсун, — «У царских врат», пьеса в 4-х действиях, перевод Я. Дани­лина, Москва, книгоиздательство «Заря».

Зачем портить наш могучий и богатый русский язык неуклюжими про­винциализмами? Кроме того, в пьесе немало опечаток. Это тоже мелочь, итоже очень досадная мелочь.

Существует, кажется, другой перевод той же пьесы, но у меня его нет. Поэтому воспользуюсь переводом г. Я. Данилина.

В пьесе Гамсуна, собственно, две драмы: одна — частного, другая — общественного характера. Одна написана на очень старую, но вечно новую тему; для другой взята тема совсем новая, но от этой новой темы веет бессильным старчеством, подлинным декадентством. В пер­вой обнаруживается свойственный Гамсуну большой художественный талант; вторая производит комическое впечатление, несмотря на ста­рание автора придать действию трагический характер. Короче, первая драма удалась автору, вторая же должна быть признана до последней степени неудачной.

Я не буду долго останавливаться на первой, т. е. на удачной драме. Я уже сказал, что ее тема очень стара, хотя и остается вечно новой. Молодая, неразвитая и, может быть, даже ограниченная, но во всяком случае морально вполне здоровая женщина, фру Элина Карено, любит своего мужа, кандидата философии Ивара Карено, который платит ей не то что полным равнодушием, а очень обидным и мучи­тельным для нее невниманием. В глубине души у него есть любовь к ней, но ему некогда заниматься любовью. Он пишет сочинение, кото­рое, как он думает, нанесет жестокий удар очень многим и очень вред­ным предрассудкам. И он целиком ушел в свою работу. Фру Карено жалуется Бондезену: «Он не думает обо мне, он не думает и о себе тоже, а только о своей работе. Так уж целых три года. Но он гово­рит, что три года — это пустяки, даже и десять лет, по его мнению, не­долгий срок. Я и подумала, если он так себя ведет, значит он меня больше не любит. Я его никогда не вижу; ночью он сидит за своим столом и работает до рассвета. Все это так ужасно! У меня все пере­путалось в голове» (стр. 76). И у нее в голове, действительно, все перепуталось. На каждом шагу обижаемая невниманием мужа, она те­ряется в догадках насчет причин этого невнимания и делается некстати ревнивой. Она ревнует мужа не только к своей служанке, Инге­борг, которую он, по необходимости, видит часто, но и к невесте его товарища Иервена, фрекен Натали Ховинд, с которой он встречается в первый раз в жизни и которая обменивается с ним несколькими совершенно незначительными фразами. Наконец, бедная фру Карено начинает хитрить. Она хочет возбудить ревность своего мужа и для

этого кокетничает с журналистом Бондезеном. Но Карено даже не замечает ее проделки. Тогда она усиливает дозу кокетства и... попа­дает в свою собственную сеть: влюбляется в ничтожного и вульгарного Бондезена. Карено открывает глаза на поведение своей жены только» тогда, когда положение становится непоправимым. Тут он сам делает несколько попыток спастись от нависшего над ним несчастья, но это ни к чему не ведет. Жена уезжает от него к своим родителям в сопро­вождении Бондезена, и этим заканчивается первая драма.

Я сказал, что в этой драме обнаруживается свойственный Гамсуну большой художественный талант. В подтверждение этого моего отзыва, достаточно указать на ту тонкость, с которой очерчены душевные дви­жения фру Карено. Характер этой несчастной женщины — в полном смыс­ле слова мастерское создание. Не хуже ее изображен и увлекший ее Бон-дезен. Немногими чертами Гамсун чрезвычайно рельефно изобразил бес­принципного писаку, готового продавать себя по стольку-то за газетную строчку. Да что Бондезен! Что фру Карено! Ремесленник, набивающий чучела птиц, — совершенно эпизодическое лицо в пьесе, а между тем и он представляет собою пластический образ. Словом, первая драма, как нельзя лучше, подтверждает старое правило: дело мастера боится.

Почему же не подтверждает его вторая драма? Разве она вышла не из-под пера того же выдающегося мастера?

Чтобы ответить на это, нужно познакомиться с писателем Ива-ром Карено, который является главным действующим лицом второй драмы, подобно тому, как его жена играет главную роль в первой.

Я сказал, что он пишет книгу, имеющую, по его мнению, огромную важность. Я выразился недостаточно сильно. Сам Карено выражается несравненно сильнее. Вот пример: «Сегодня ночью, когда я писал, — говорит он своей жене в 3-м действии, — мысли толпились у меня в мозгу. Ты этому не поверишь, но я разрешил все вопросы, я постиг бытие, я почувствовал прилив великих сил» (стр. 70). Для разрешения «всех вопросов», в самом деле, нужны великие силы. Но в каком же направлении разрешает все вопросы Ивар Карено? Он не всегда до­статочно ясно выражается на этот счет. Вот пример. Сообщив своей жене о том, что ему удалось постичь бытие, он прибавляет: «Мне ка­залось ночью, что я один, одинок на земле. Между людьми и внешним миром стоит стена, но теперь эта стена стала тонкой, и я попытаюсь сломать ее, высунуть голову и поглядеть» (стр. 70—71). Это очень туманно. Странно притом, что человек, уже разрешивший все вопросы, все-таки считает нужным ломать стену, высовывать голову и глядеть.

Зачем это? Когда все вопросы разрешены, тогда «глядеть» уже не на что и тогда можно отдохнуть. Но в том же разговоре Карено со своею женою есть более определенный намек на его взгляды. Карено назы­вает себя человеком, который стучится к людям «со своими свобод­ными, как птица, мыслями». Выходит, что, разломав стену и высунув голову, наш герой видит идеал свободы. Это уже не так туманно. Но все-таки свободу можно понимать различно. Каково содержание свободных мыслей Ивара Карено? О нем дает очень ясное понятие сле­дующая длинная тирада:

«Смотри, — говорит он жене, развертывая перед нею свою руко­пись, — все это о господстве большинства, и я ниспровергаю его. Это — учение для англичан, пишу я, евангелие, которое предлагается на рынке, проповедуется на лондонских доках, о том, как привести посредствен­ность к власти и праву. Вот, это — о сопротивлении, это — о ненависти, это — о мести, этические силы, которые теперь в упадке. Обо всем этом я писал. Нет, послушай немного внимательнее, Элина, — и ты поймешь. Это — вопрос о вечном мире. Все находят, что вечный мир был бы пре­красною вещью, а я говорю, что это учение, достойное телячьего мозга, который его выдумал. Да. Я осмеиваю вечный мир из-за его наглого пре­небрежения к гордости. Пусть явится война, нечего заботиться о том, чтобы сохранить столько-то и столько-то жизней: источник жизни без­донен и неистощим; важно только, чтобы люди бодро шли вперед. Смотри, вот это — главная статья о либерализме. Я не щажу либерализма, я нападаю на него от глубины души. Но этого не понимают. Англичане и профессор Гиллинг — это либералы, а я не либерал, и одно только это и понимают. Я не верю в либерализм, я не верю в выборы, я не верю в народное представительство. Все это я здесь и высказал (чи­тает): «Этот либерализм, который ввел снова старый, неестественный обман, будто толпа людей в два аршина вышиной может сама выбрать себе вождя в три аршина вышиной...» Ты сама понимаешь; так постоян­но происходит... Смотри! Вот это заключение. Здесь, на этих развали­нах, я возвел новое здание, гордый замок, Элина. Я сам отомстил за себя. Я верю в прирожденного властелина, в деспота по природе, в повелителя, в того, кто не выбирается, но сам становится вождем кочующих орд этой земли. Я верю и надеюсь только на одно — на воз­вращение величайшего террориста, квинтэссенцию человека, Цезаря...» (стр. 106—107).

Мы скоро увидим, чего хочет профессор Гиллинг, против которого ополчается Карено. Теперь же заметим, что «свободные мысли» нашего

героя сводятся к борьбе против власти большинства. Это — основной мотив его сочинения. И в этом смысле он — родной сын Ибсеновского доктора Стокмана. Но его образ мыслей гораздо более конкретен, не­жели образ мыслей доброго доктора. Начать с того, что Стокман го­ворит о большинстве, собственно, по недоразумению, так как его борьба, на самом деле, ведется против меньшинства (т. е. акционерной компа­нии, эксплуатирующей тот курорт, в котором он состоит врачом) в инте­ресах большинства (т. е. больных, приезжающих и могущих приехать в курорт). И его рассуждения достигают своей кульминационной точки там, где он доказывает, что всякая истина должна со временем соста­риться и уступить свое место другой, новой истине ¹). Правда, доказы­вая это «с помощью естествознания», он делает несколько очень неудач­ных экскурсий в области общественных отношений ²). Но эти неудачные экскурсии остаются только экскурсиями. Не ими определяется прак­тическая программа доктора Стокмана. Да и не видно у него такой программы. А вот его сын, Ивар Карено, говорит о борьбе с большин­ством уже не по недоразумению, а в силу продуманного убеждения. И у него есть определенная практическая программа. Он не только «не верит в либерализм» и не только не щадит его; он не верит также в выборы, не верит в народное представительство и не хочет их. Он «верит» в деспотизм, он хочет возвращения величайшего терро­риста, который представляется ему квинтэссенцией человека. Видите, какой «свободы» хочет наш герой? Свободы деспота. Разломав

¹) Д о к т о p С т о к м а н. «Да, да, хотите - верьте, хотите — нет. Но истины вовсе не такие живучие Мафусаилы, как люди воображают. Нормальная истина живет — скажем — ну, лет семнадцать — восемнадцать, самое большое — двадцать. Но такие пожилые истины всегда ужасно худосочны. И все-таки большинство именно тогда только и начинает заниматься ими и рекомендовать их обществу в качестве здоровой духовной пищи. Но такая пища малопитательна, могу вас уверить; как врач, я в этом знаю толк. Все эти истины, признанные большинством, похожи на прошлогоднее копченое мясо, на прогорклые, испорченные, заплесневевшие окорока. Отних и делается нравственная цинга, свирепствующая повсюду в общественной жизни». (Генрик Ибсен, «Враг народа , Сочинения, т. V, стр. 402.)

²) «Представьте себе сначала простую дворнягу, т. е. паршивого, ободранного, лохматого мужицкого пса, который только рыщет по улицам да пакостит стены домов. И поставьте этого пса рядом с пуделем, длинный ряд предков которого воспитывался в аристократических домах, где они получали тонкую отборную пищу, и имели случаи слышать гармоничные голоса и музыку. Или, по-вашему, череп пуделя не совсем иначе развит, нежели череп простого пса? Уж будьте уверены». Там же, стр. 405.) Это один из ярких примеров того вздора, который говорится доктором Стокманом «с помощью естествознания».

стену и высунув голову, он увидел предстоящее возвращение «величай­шего террориста», подчиняющего большинство своей железной воле. И для того, чтобы облегчить его возвращение, он ведет соответству­ющую нравственную проповедь. Он проповедует «ненависть», «месть» и «гордость» — не ту гордость, которая не позволяет человеку быть ра­бом, а ту, которая выражается в стремлении иметь рабов или, по край­ней мере, содействовать тому, чтобы в таковых не было недостатка у «величайшего террориста» и«деспота». Неудивительно поэтому, что добрый Карено называет идею мира «учением, достойным телячьего мозга, который его выдумал». Стоит ли заботиться о том, чтобы «со­хранить столько-то и столько-то жизней»! «Важно только то, чтобы люди бодро шли вперед», т. е., очевидно, не отказывались идти на убой, когда «величайший террорист» и «деспот» найдет нужным пред­принять кровопускание. Все это кажется достаточно определенным. Однако неопределенность не совсем еще отсутствует в этой тираде. В ее первых строках большинство называется, как мы видели, по­средственностью, и это выражение все еще сообщает речи Ивара Карено привкус того беспредметного идеализма, которым были на­сквозь пропитаны речи его отца, доктора Стокмана. В других местах этот привкус совсем пропадает. В статье, по поводу которой у него происходит интересный разговор с профессором Гиллингом, он осу­ждает, как нелепость, «современное гуманное обращение с рабочими» и пишет: «Рабочие только что перестали быть растительной силой и их положение в качестве необходимого класса уничтожено... Когда они были рабами, у них была своя функция: они работали. Теперь же вместо них работают машины при помощи пара, электричества, воды и ветра. Рабочие, вследствие этого, становятся все более излишним классом на земле. Раб стал рабочим, а рабочий паразитом, который отныне живет на свете без всякого назначения. И этих людей, потерявших даже положение необходимых членов общества, государство стремится возвысить в поли­тическую партию. Господа, говорящие о гуманности, вы не должны ласкать рабочих; вы должны скорее охранять нас от <их существования, помешать им усиливаться, вы должны истребить их» (стр. 21).

Истребить рабочих! Таков тот определенный вид, который прини­мает у Ивара Карено наследованная им от своего отца, доктора Сток­мана, и весьма неопределенная прежде задача борьбы с «большинством». Для решения этой вполне определенной (я не сказал: p а з p e ш и м о й) задачи, Карено начинает вырабатывать даже то, что называется у со­циалистов программой-минимум. Правда, в эту программу он вписал

пока только один пункт, но зато этот пункт как нельзя более харак­терен. Карено рекомендует высокие хлебные пошлины, чтобы оградить крестьянина, который должен жить, и заставить умереть с голоду ра­бочего, который должен погибнуть. От этой практической программы уже и не пахнет беспредметным идеализмом; напротив, она проникнута духом своеобразною «экономического материализма». И она не оста­вляет уж ровно никакою сомнения насчет содержания «свободных мыслей» Карено: это типичный реакционер.

Доктора Стокмана называли, как известно, врагом народа. Это было несправедливо. Врагом народа д-р Стокман никогда не был, хотя в своей борьбе с тем, что называлось у него большинством, он, по своей крайней неловкости и беспомощности в вопросах общественного харак­тера, выражался иногда так, как выражаются действительные враги на­рода: присвоители прибавочного продукта или прибавочной стоимости. Не то с сыном доктора Стокмана, Иваром Карено. Он выражается, как враг народа, вовсе не по недоразумению. Он в самом деле — враг народа, т. е. враг того класса, который играет главную роль в производительном процессе новейшего общества. «Конечная цель», которую он ставит себе в своей борьбе с пролетариатом, разумеется, нелепа в полном смысле этого слова. «Истребить рабочих» невозможно. Если Карено поставил себе такую цель, то это показывает, что он разбирается в об­щественных вопросах, по меньшей мере, так же плохо, как разбирался в них его папенька Стокман. Но нелепая «конечная цель» не мешает ему иметь определенную практическую программу. В политике он реак­ционер, в экономии протекционист и притом протекционист, опять-таки, с сознательной реакционной целью. Он надеется, что протекци­онизм поможет ему «истребить» пролетария и оградить крестьянина, который, по его словам, должен жить. Он хочет опереться на противо­положность интересов крестьянства, с одной стороны, и пролетариата — с другой. Но поскольку крестьянство сознает противоположность своих интересов с интересами пролетариата, и поскольку оно руководству­ется этим сознанием в своей социально-политической деятельности, постольку оно стремится, по известному выражению знаменитого «Ма­нифеста», повернуть назад колесо истории. И кто эксплуатирует это его стремление ради возвращения «величайшего террориста», тот даже не простой реакционер, а злостный: реакционер в квадрате. Таким злостным реакционером, реакционером в квадрате, и выступает перед нами упрямый проповедник «свободных мыслей», Ивар Карено. Нельзя не видеть, как далеко ушел он от своего родителя. Но нельзя также не

видеть, что он унаследовал от него наиболее существенные фамильные черты.

II

Доктор Стокман гремит на том роковом народном собрании, на котором он показывает, что у него очень много доброй воли и очень мало знаний:

«Большинство никогда не бывает право. Никогда, говорю я! Это общественная ложь, одна из тех общепринятых лживых условностей, против которых обязан восставать каждый свободный и мыслящий че­ловек. Из каких людей составляется большинство в стране? Из умных или глупых? Я думаю, все согласятся, что глупые люди составляют страшное, подавляющее большинство на всем земном шаре».

Эти его слова, как известно, очень нравились анархистам, которые видели в них оправдание бунтарской деятельности «сознательного рево­люционного меньшинства». Но анархисты ошибались. Эти слова доктора Стокмана оправдывали нечто совершенно другое. Посмотрите, в самом деле, какой практический вывод делает из них он сам: «Но правильно ли, черт возьми, чтобы глупые управляли умными? (Шум и крик.) Да! да! Вы можете перекричать меня, но не опровергнуть мои слова. На стороне большинства сила — к сожалению, — н о не право. Правы — я и не­многие другие единичные личности. Меньшинство всегда право» ¹).

Согласятся ли анархисты с тем, что на стороне большинства сила, «но не п p a в о»? Я думаю, что нет. Дальше. Согласятся ли анархисты с тем, что меньшинство «в с e г д а» право? Я думаю, что не согласятся. Иначе им пришлось бы признать, что капиталисты «всегда» правы в своих столкновениях с рабочими. Но если с этим не согласятся, — по крайней мере, не должны были бы соглашаться, если бы хотели быть логичными, — анархисты, то с этим согласятся и должны согласиться, во-первых, все те, которые принадлежат к привилегированному мень­шинству, а во-вторых, все те, которые стараются оправдать с помощью теории существование такого меньшинства. Наконец, мы уже знаем, что с этим вполне согласен Ивар Карено, мечтающий об «истреблении» рабочих. Но тут возникает вопрос: почему же он соглашается с этим?

Что люди, принадлежащие к привилегированному меньшинству, го­товы рукоплескать всем тем, которые оправдывают их привилегирован­ное положение, это понятно без дальнейших пояснений. Но Ивар Ка­рено к привилегированному меньшинству не принадлежит. Он не только

¹) Там же, та же стр.

не богатый человек; он — бедняк, раздавленный долгами. Пьеса «У цар­ских врат» оканчивается сценой, в которой Карено принимает судеб­ного пристава, явившегося для описи его имущества. И он разорился не потому, что хотел залезть в чужой карман с помощью какой-нибудь спекуляции, а потому, что, будучи всецело поглощен своим сочинением, не имел практической возможности обеспечить себе хлеб насущный. Это не «приобретатель», а полный самоотвержения человек идеи. По­чему же он облюбовал идею, враждебную рабочему классу? Он не ка­питалист, а, как любили у нас выражаться когда-то, пролетарий умствен­ного труда. Почему же ум этого пролетария трудится в направлении, противоположном интересам пролетариев ф и з и ч e с к о г о труда? Об этом очень стоит подумать.

Мы не знаем прошлой жизни Ивара Карено. В пьесе «У царских врат» нет на нее ни одного намека. Из нее мы узнаем только, что в жилах Карено «течет кровь маленького, непокорного народа», так как его предок