Как нрисимха устранил и осчастливил
Позволь мне быть травинкой
В Твоих лугах
Петь песни под сурдинку
В Твоих лесах
Услышать плеск Ямуны
В Твоих речах
И утонуть от счастья
В Твоих очах
Мой чаемый
Неведомый
Вриндаван…
Ну, наконец-то я буду занята в праздник! – с таким настроением я шла на вечерне-утреннее пуджарское дежурство. Предыдущие два праздника я изнывала от тоски и безделья: готовкой к праздникам уже не занимаюсь, а пуджари ещё не помогаю. И просто сидеть в матаджинской или листать около Сева-ништхи книги (а пробиться в алтарную-потанцевать просто нереально, да и незачем – пушшай молодухи пляшуть) – в течение всего праздника как-то оскомно. Зависла в межслужебном пространстве буквально. А перед Нрисимхой наконец сказали, что дружненькой компанией будем помогать Матаджи Преманджане делать абхишеку. Хари Бол! И вот уже с вечера я любуюсь на роскошные композиции-экибаны цветов, сооруженные к празднику рукодельницей Матаджи Леночкой Фёдоровой, Анирудха Прабху кружит вокруг меня – рассказывает, что завтра будут у Божеств новые одежды и надо подобрать фон, что Лила Пуруша Прабху принёс фиалки для украшения алтаря – оченно просил их применить. Я впервые пуджарю-наряжаю наших красавцев к празднику. Волнуюсь.
И вот с утра у нас с Анирудхой Прабху падает взгляд на один и тот же ультрамариновый фон, надеваю красные одежды, цветы – ярко-желтые и пурпурные, да ещё нежно-розовые и фиолетовые фиалки. Восточный разнобой. Я ещё так несдержанно Божеств не наряжала. Ну, праздник – можно себе позволить и экстравагантные па. В конце концов, Божества – родом из пёстрой Индии… Накалываю на каждого красавца по 8-10 фиалок, надеваю праздничную блестючую бижутерию, украшаю алтарь всевозможными фруктами, ещё на пол ставим огромные вазы с розами. Просто аллегория пышности и изобилия, а не алтарь.
Благо, в перерыве между утренней службой и праздником я урываю свободную минутку на переодевание. Месяц томилась – не надевала новое «павлинье» сари. И хорошо, что успела надеть, потому что галопом начинаются дополнительные и очень неожиданные кунштюки. Ну, соки Преманджана успела выжать перед тем, как пойти на работу. А вот мне пришлось катать тесто и делать из него девятилепестковый лотос, в который будут воткнуты 9 фитильков для праздничного предложения. Никто не знает, как этот лотос должен выглядеть. Преманджана ушла и не отвечает на звонки. И я начинаю просто импровизировать: лепесток – на нём пимпочка для «воткнуть фитиль». После мы узнаём, что надо всё было делать не так, но так даже красивее.
Затем пришлось в какую-то фольгу неведомо зачем заворачивать ножки фитильков. Как - тоже неизвестно. Я вновь придумываю подставки-оригамю там что-то, прося у Кришны уже подсказать, что там надо и как, и дать мне терпения всё это выдержать, потому что мелкую монотонную работу я обычно выношу порциально, на длительный подвиг – не способна. И ни-кто не помогает, все чем-то заняты!
Следующее моё испытание – задрапировать и украсить тумбу, на которой будет проходить абхишека. Я, как существо другого ранга и статуса, всегда думала: «Ну, я строгаю на кухне – и строгаю». Люблю это дело, нравится гора фруктов и овощей, огромные объёмы и веселье кухонное, манящие запахи и кипящие котлы. А те, кому нравится украшательство – вот пусть и украшают. А тут – я на драпировку! Ум слегка сопротивляется, но после «наряжания» Божеств и пришпандоривания фонов я уже ничего не боюсь. Иголочки в рот – и в бой. В конце концов, почему бы и не побыть в роли декоратора?! Новые ощущения! И мы с Лалочкой Чандрикой лихо так сооружаем красивые драпировки, перекрывая их искусственными цветами и гирляндами. «В следующий раз сделаю ещё прикольнее – вот так заколю и вот так соберу», – уже играет фантазия. А потом ещё раскладываю по тумбе фрукты. Вот это я уже никому не позволю делать со мной вместе, потому что есть печальный опыт сооружения Говардхана, когда товарки испортили мой дизайнерский замысел. Нарезаю фигурно киви, расцвечиваю зелёный виноград ягодками красного…мммм…неописуемое блаженство, когда из всего этого получается такая волшебная оградка, посреди которой будут купаться Божества. Наблюдаю, как Преманджана разводит с мукой кункуму для опрыскивания Божеств и готовит ещё просто какое-то неописуемое количество маленьких финтифлюшек для этой церемонии.
У прочих же пуджари – новое занятие…которого я старалась избегать из всех своих гаденьких сил – крутить фитильки для всех гостей! Каждый будет подносить Божествам огоньки! Уффффф…Ну, была - не была. Когда мы ещё вот так половиной нашей пуджарской братии соберёмся чирикать и крутить, вместе с Анируддхой Прабху, Оксаночкой Гижко Матаджи, Лалочкой Чандрикой Матджи…Оказывается, фольга нужна в качестиве подставки. Анирудха сооружает на кончике маленькую ручку и сетует, что вот сейчас бы зубочистку сюда – будет устойчивее ручка… К нам подошла Матушка Калинди со словами «Я чёт по дороге зубочисток для фитильков купила»…Но коммент. Кришна – Бог…В алтарной гремит киртан, а мы в комнате Туласи на полу крутим, рассказываем смешные истории о том, как на кого реагируют Божества (в одних коронами Нитай пуляется, у других цветы не принимает – выбрасывает. Надрываем животики со смеху) и страшные - о Туласи-деви (Оксанчик недавно лекцию слушала). У меня начинают получаться фитильки. И мне начинает нравиться сам процесс. Диву даюсь! Периодически на нас умильно любуются повара, подначивая «а чё эт вы тут делаете?!»…Здесь же с нами веселятся мои господа Джаганнатхи, Преманджанины - Гаура-Нитай и три красотки-Туласи Деви…
…Фитильков накручено и завёрнуто в фольгу изрядное количество, пара матадж осталась доканывать, а нам с Анирудхой надо спешить на абхишеку. Волнуется второпях Преманджана, вокруг нас – просто небесно прекрасный настолько экстатичный киртан Дхруванатха Прабху, что Преманджана констатирует «Анирудха уже в самадхи» - тот стоит с закрытыми глазами и сложенными на груди руками. Фотокамеру нам!
И вот расставлены все кувшины и банки с соками, Преманджана молится своему гурудеву, прося о совершении абхишеки, маленькие Божества одной матаджи с севера, которых сейчас будут приглашать, и мурти Нрисимхи, которого принёс Навайоуванам Прабху, водружены на тумбу. Открывается занавес, звучат раковины, ликующие лица преданных – дрожь в ногах и во всех суставах, душа поёт и рвётся в облака - столько радости и торжества, столько перед тобой счастливых лиц!!! И – понеслось. Наливаю в раковину – подаю матаджулькам. Только успевай: йогурт, молоко, морковный сок, облепиховый, мёд, «драгоценная» вода (в ней лежали золотые цепочки)... Очень смешно наблюдать: матаджи льют любовно, медленно, что-то там прося у Божеств-колдуя, в то время как прабху сразу окунают на Божеств всю лохань раковины – неча миндальничать! Преманджана посыпает осоловевших от блаженства Божеств кункумой, специями – такие экстазные разводы рисуются на Их телах, просто праздник холи какой-то!
…Я потом уже в совершенно очумелом состоянии выношу из алтаря пустые банки, мою тумбу – вокруг носятся в ошалелом танце прабху и лихо отплясывают матаджи, что-то ещё происходит и происходит, кто-то что-то говорит и говорит, все просят солнышко поскорей зайти – так хочется сумрачного прасада после дня поста, тем более пир – из какого-то неимоверного количества блюд…я уже с трудом всё это воспринимаю, реагирую как-то, ем прасад-по телу разливается сладкая истома… С 3-х утра на ногах, море служения, счастья – океан…Неописуемого счастья…И ещё наконец, год спустя, до храма доходит моя дочь, её никак не отпускают соскучившиеся дочери Преманджаны…Какой дивный праздник! Как я люблю служение, все его формы, потому что всё это – для Кришны и преданных. И уже никакого сопротивления ума, и делать готова ещё и ещё и хоть сколько и веками напролёт, падая от усталости и ликуя от счастья…только бы вокруг были эти счастливые вдохновляющие лица-лики…
Нрисимха устранил все сопротивлялки моего ума, дал мне новые ощущения-впечатления от новых форм служения и осчастливил роскошным праздником. Джая Нрисимхадееееееввввв!!!!!
P.S.: Да, ещё была нектарная лекция Прадьюмны о качествах и деяниях Нрисимхадева и отличные номера ялуторовской ятры: спектакль (Элоночка – дивный поэт-сценарист) и песня. А ещё Лалочка Чандрика надела восхитительные браслеты. Я так рада - моя подруга хорошеет год за годом, становится ярче и наряднее! А ещё…
…Ну, надеюсь, преданное служение теперь будет продолжаться нон-стоп. И будут и внешние и внутренние реализации. И эту книгу я смогу продолжать писать до конца жизни на этой планетке. Что же касается хронологического продолжения глав первого тома…Недавно я съездила в свою родную деревню. На месте, где сгорел дом бабули, я так и не была за эти годы. Увидела в этот раз только холмик издали, на котором мне снились бои-взятия высоты. Дом Копытовых, некогда добротный, - серый и перекошенный с обвалившейся оградой. Давно умерли деды моей подруги Наташки. Тёть Катя с подобревшим человеческим дядь Веней растят внуков. На сегодня у Галки – 4, у Оксанки – двое архаровцев. Полколхоза. Я, наконец, повидала всех этих племяшей. Галкины – мелочь, Оксанкины – громилы. Характерный наш семейный контраст) . Живут в благоустроенных квартирах с мебелью, которая мне и не снилась, но в традиционном тётькатином бардаке с неизменными разводами на зеркалах.
Недавно мне позвонила школьная подруга Олька Губина, с которой скакали на стульях. Может, свидимся таки…
Журналистика моя теперь ограничивается статьями на сайт тюменского общества Сознания Кришны, а рок-тусовка – набегами в гости к Гармановым (моя солистка Кузя и её муж – гитарист «НЕвы»), где я «люблюсь» с мелким их двухлетним гавриком Лёхой. Лёха предпочитает слушать песню «Аквариума» про белого лебедя, где дооолго и красиво поют «Харе Кришна». Таки тёть Светино влияние сказалось…
Сын мой закончил нефтегаз, полгода в армии в Хабаровске, его ждёт невестка. Дочь заканчивает 9-й и ни о чём не мечтает, кроме раскрутки своей рок-группы, где она – солистка; мама с папой, благо, живы и полны сил, мама – социальный работник в школе, гроза прогульщиков и прочих лодырей…Про тёть Катину жизнь и похороны бабули полтора года назад я написала два рассказа в духе «Золя плюс преданность». Предлагаю и их вашему вниманию.
Новый год
Ой, жила б я, бабоньки, в деревне,
Ой, плела б я лапти-лапотки,
Заводила б квашню, да портки
Штопала бы мужу на вечерне…
В ступе толокняной толокла б
Толокно для каши толокняной,
В русской печке парила б борщи,
Да коров на выгон, да прыщи
Малолеткам выводила б травью,
Изгородь покосится – поправлю.
Из ушата выливала б в рань
Посикушки в место отходное,
Да с кадушки черпала б в лохань
Стылое, бражнОе, наливное…
Утром по росе – да на покос,
С журавлем курлыча, наизнос
Ноженьки да руции, и в колос
Завивала б дочь-невестин волос…
Хрусть-хрусть…Как все таки приятно хрустит снег под ногами в мороз! Как хороши огромные сугробы, протоптанные дорожки, дымки из труб, свежий деревенский воздух и тишина глухомани, окруженной лесом…31 декабря, презрев предновогоднюю суету, наше семейство – мама, папа, дочь и я приехали в Шестаково – мою и мамину малую родину. Навестить тетку-мамину младшую сестру и бабулю, подарить подарочки от Деда Мороза многочисленным племяшам (тетка растит аж четверых внуков) и угостить всех свеженаструганными салатиками.
И вот – хрусть-хрусть – идем в дом к тете Кате. Мама увидела в окно, что дома кто-то есть, обрадовано оповещает: там Галка с малышкой (старшая теткина дочь с четырехмесячной дочерью, третьим своим отпрыском). Выходит большая, заметно прибавившая в весе моя любимая тетя, все с той же, что и в моем детстве, открытой залихватской улыбкой, в фуфайке, с босой головой (огромная копна седых коротко остриженных волос защищает лучше любой шапки). Держит лохматого белого кобеля, который для порядку рычит на нас, совершенно не грозно виляя хвостом. Ему поддакивает еще один громадный бурый красавец на входе в стайки. Теткины сени уже не те, что в детстве: теперь отгорожены кладовки, закрытые на мизерные замочки. Но комнаты – в прежнем привычном бардаке: куча белья на креслах, грязные полы и ковры, развороченные диваны с сомнительной чистоты бельем. Холод в доме почти как на улице, видимо, печь еще не растопилась как следует. Но на столе стоит натуральная елка, для равновесия привязанная к люстре и гардине, по телеку гоняют сказку. Все таки слегка есть ощущение Нового года.
Нам навстречу выбегает племяшка, которую я не видела года три – четырехлетняя Кристина, мелкая юркая рыжая бестия с казахскими раскосыми глазами, дитя дружбы народов – папаша-казах год назад умер от туберкулеза, приобретенного в тюрьме…На диване заливается-орет следующая Галкина дщерь – Мадина. Ее отец – гастарбайтер-узбек, у чернявой красотки большие карие глаза. Галки нет. Она в Заводоуковске в запое: неделями квасит, дети дневали без присмотра (отец вынужден ходить на работу). Неизвестно, как Кристинка кормила Мадинку, пока не было отца, и он решился увезти детей к спасительной бабушке. Пытался закрыть Галку в квартире на замок, чтоб протрезвела отдельно от детей в комнате, – какая из пьяни мать, та вылезла в форточку и убежала к подруге-собутыльнице…
«Не знаю, что с ней делать, все равно надеюсь, что она образумится», – говорит тетка сквозь слезы. Матери сложно поверить, что дите – конченное. Она уже однажды чуть не сошла с ума, когда Галка лежала в коме, откачивала после запоев, кодировала, пыталась заставить лечить руку, болтающуюся на хрящах, которую какой-то «дружок» сломал Галке…
Слушая об этом ужасе, я все крепче прижимаю к себе повисшую на мне Кристинку. Та, положив мне на плечо головку, сама крепко-крепко прижимается. Говорю:
– Ты меня помнишь?
– Неа!
Но мы, как и три года назад, обнявшись, сплетаемся в одно, потому что – вся в меня: та же шустрость, мелкость, веселуха. Даже с рождения обе любили терюшить что-нибудь мягкое, пушистое. Недавно на курсах по соционике узнала, что это – яркий признак Гексли. Господи, как бы я не отпускала от себя эту бестию, ни-ког-да!.. Но мама с теткой уходят к бабушке, нам с моей дочерью оставляя уторкивать не желающую успокаиваться Мадину. Я беру на руки этот комочек нервов, и просто держу себя в руках, чтоб не зареветь: кроха абсолютно невесома. Килограмма три (мама позже рассказывает, что при рождении была три семьсот). В грязном, провонявшем недельной молочной кислятиной плохо застегнутом комбинезончике, при таком холоде – с непокрытой головкой, на которой не отшелушена родничковая грязька…Я вожусь с десятикилограммовым ее ровесником Лехой, сыном подруги в Тюмени. Вопиющая разница! Застегнули, одели капюшончик, качаю и пою, лялька пытается уснуть, но то и дело открывает беспокойные озерки, сквозь комбез прощупываю позвонки на сгорбленной спинке…Хорошо, что не вижу ее тельце. Дрыхнет христовая, джая.
Можно пойти к бабуле. По узкой тропочке, уже не замечая никакого скрипа под ногами, пробираемся в бабушкину избушку. В не застекленных сенях, практически на веранде – горы тряпья в накрепко завязанных мешках. Это пеленки и памперсы, в которые лежачая бабуля ходит. Представляю, какой бы был смрад, если б было лето. Мама выносит полведра чего-то коричневого из избы. После выясняется, что это дерьмо, которое накопилось в диване: туда ходит по-большому кошка. Маму вырвало, она на сутки потеряла голос. В избе, в отличие от позапрошлого лета, когда я в предыдущий раз навещала еще ходячую бабулю и нанюхалась в этой избе свежего человечьего дерьма (клали прям в постель ее дружки-алкаши, с которыми бабуля глушила одеколон), пахло так же, как когда-то в доме моего детства – старом бабушкином доме в Покровке, который спалил дядька-алкоголик: хорошо натопленной печкой-мазанкой (не железной, а кирпичной кладки) и чистыми полами, и чем-то еще таким, чем пахнет только в доме моей бабушки, больше не у кого. Бабуля лежит в комнате у печи под одеялом и тулупом. Голова в чистом платочке, но на черной от грязи наволочке (кошка спит у изголовья – после рассказывает мама). Ей 82 года, больше не пьет и не двигается, - ноги у бабули сохнут и болят, в хорошей памяти, в отличие от времен запоев, когда забывалась и несла бред. Здоровое сердце. Лицо за полтора года намного постарело и осунулось, маленький бабушко-мамин носик еще больше скосился в сторону. На меня смотрит один бабулечкин глаз-василек, второй в гнойничках – слипся. Мама его протирает и спрашивает:
– Как живешь, мам?
Бабуля молчит. Тетька Катька приходит на помощь: «Скажи: хуево живу!»
– Хуево живу! – четко тараторит баба Фиса абсолютно не шамкающим ртом.
Тетка подкидывает дров, рассказывает, что садить бабулю на диван не решается больше. Однажды посадила, приходит – а та на полу лежит. Упала. Поэтому сейчас приходится бороться с пролежнями. Памперсы бабуле больше не одевают. Она их снимает и дерет в мелкий пух. Мама спрашивала:
– Зачем дерешь-то?
Отвечает:
– Надо ж че-то делать…
Всю жизнь бабуля впахивала, как лошадь. Трудно без работы. Но дать ей крючок – вдруг ткнет в беспамятстве себя в глаз. К тетке в дом ее нельзя – запах. Там внуки и тесно. К моей маме в Заводоуковск бабуля ехать напрочь отказывается. Мама бодро ее поздравляет с Новым годом, моя дочь фоткает и так же бодро, как мама, комментирует: «Бабуля, ты у нас красавица!» А я не умею так – бодрячком поддерживать, губы предательски трясутся, мысленно только кладу на нее крестное знамение, много-много раз… Единственно, что смогла выдавить из себя:
– Баб, ты молишься?
– Молюсь! – с моим любимым круглым «о» рикошетит моя бойкая бабулечка.
И я за тебя молюсь. С Новым годом. И…я хочу, чтоб ты поскорее ушла в лучший мир, оставив это такое обременительное для тебя тело. Но нельзя такое говорить. Выхожу на улицу, и тут уж не сдерживаю соленого потока, хлынувшего из глаз. Едем домой в Заводоуковск, встречать Новый год. Тетка, кроя мое хлюпанье восхитительной улыбкой, машет нам, идя рядом с машиной. Бодрая, огромная, сильная…
Мама тараторит всю дорогу шепотом. Это истерика. Говорит, что сошла б с ума на месте тетки: встать рано утром, пойти натопить у бабули и накормить ее. Потом накормить скотину: две коровы, свинья, собаки. Одна корова, испугавшись второй, намедни прижала тетку. Теперь трещина на бедре – не может согнуться. Но какие врачи, - терпит. Потом орава внуков: еще старший Галкин и двое Оксаниных – младшей дочери. Все хотят быть у бабушки, практически она их и растит. Работает биологом в школе, подрабатывает там же секретарем. Муж-бездельник и тиран. Никогда не любила дядьку. Недавно тете Кате сделали операцию: была опухоль мозга. Голова отваливалась. Сейчас все нормально. Мама говорит, что на месте тети Кати чокнулась бы. Отвечаю: «Ей некогда».
Да, некогда: она всем нужна. И она счастлива. Я попросила, приехав в Тюмень, преданных помолиться за тетку. Прочитали за не круг джапы. Какие выводы? Много было выводов. Странный был Новый год. Хотелось все бросить и поехать обратно в Шестаково, помогать. Но кем я там буду?! Еще одной нахлебницей?! Все, что я могу – молиться за них за всех. Я молюсь…
Январь 2011
Похороны
Ни разу не бывала на похоронах родни – Бог миловал. Но вот решил исправиться. Срывающийся папин голос: «Бабушка умерла», – и я, отпросившись с работы и покачиваясь от усталости после напряженного дня, беру в охапку дщерь, садимся в пригородную электричку, едем. Трагедии не чувствую – слава Богу, что бабуля отмаялась. Лежала с болью без всяких там обезбаливающих – сохли ноги. Но ожидание картин с воем старушек и причитаниями родни немного напрягало. Вечером мама, как всегда, без умолку, воркует про цены на омовение, про то, что она попросила прейскурант, и с нее взяли меньше, а то могли бы, про то, что ноги не разгибались – пришлось платить, чтоб их сломали и распрямили…Перманентная мамина истерика…
Крепкий морозец. Утром едем в Шестаково. Сразу в бабин домик. Выходит позеленевшая от бессонной ночи теть Катя (дурацкая традиция – сидеть около покойника ночь напролет, не смыкая глаз) в черном платке под шалью, измученным лицом и ослабевшим голосом. Посреди чистой комнатки наспех сколоченный красный гроб, в изголовье свеча, иконка, куча венков, по сторонам сидят две старушки-бабины собутыльницы, причитают: «А че – старость, так и пьем, че еще делать-то», – слегка подвывая и пуская скупую слезу. Ни трупного запаха, ни вздутостей-опухлостей: в гробике лежит ссохшаяся маленькая мумия с полузакрытыми глазками, ввалившимися щеками и до неузнаваемости изменившимся ротиком. Это уже не моя бабуля. Эт просто мертвая материя. Но почему-то очень сильно начинает болеть низ живота, так, что подкашиваются ноги. Тяжелые энергии. Зачем-то с двоюродной младшей сеструхой Оксанкой начинаем убирать с зановесок трупики мух. Их еще не хватало.
Идем домой к теть Кате готовить угощенье. Там на огромном столе уже поставлены компот в граненых стаканах, тарелки с омлетом, киселем и рисом с изюмом (как бишь это блюдо называется-то?). Я, не говоря ни слова, начинаю стряпать: раз уж это мой стандарт, надо и здесь ему соответствовать. Готовим много простейшего: восьмилитровый суп-лапшу с тефтелями, пятилитровый гуляш с поджаркой, литров двадцать пюре, нарезку овощей-фруктов-колбас, Оксанка нарезает булок пять хлеба, уже готова гора блинов, из школьной столовки принесли два огромных рыбных пирога и гору булочек с повидлом. Я катаю тефтели, чищу огромную морковку (эх, еще с прошлой праздничной готовки мозоль вздувшаяся не сошла – рядом уже другая), сочу ея на тупой терке, потом помогаю строгать ведра картошки. Мешаю огромную сковородищу поджарки, без всяких там миксеров наяриваю – толку пюре, в перерывах вытираю теть Катины полки с посудой – у нее с ее заботами руки не доходят до такой мелочи, читаю джапу. Она здесь читается, как по маслу, как в храме. Нет препятствий. Под ногами снуют две жирные кошачьи морды: то лезут пожрать в ведро с картофельными очистками, то умудряются залезть мордой в суп, с которого неосмотрительно хозяева позаимствовали покрышку…Рядом тараторит, как трактор-рассказывает биографию дальняя тетка, которую я впервые вижу, абсолютно не грузя, фоном…Я, несмотря на кажущуюся суету, наслаждаюсь покоем, чистым воздухом, простотой и здоровостью разлиянными…Как все хорошо, правильно здесь. Только в деревне люди живут в благости. Какое уродство – этот город, эта Тюмень! Даже нашим преданным (не скрою, мне тяжело это говорить, но я так чувствую) далеко до этой простоты и благости. Моя б воля – я б вот так и строгала, и, может быть, научилась бы деревенской скорости (я все делаю в два раза медленнее), и не грузят ни мутная вода в тазике для «ополоснуть» посуду, ни дядь Вень, подгоняющий: собак накормить, копальщикам уже чего-нить отправить. Копальщики там аж топорами землю рубят. Мужиков – по всем избам ходили, набрали. Попробуй так в городе по соседям походи…
По ходу времени в избу заходят вновь прибывшие родственники – Алька и баб Клава из Колесниково. Первую, раздобревшую поболе меня, я не видала лет 25, вторую – никогда. Это двоюродная бабуля. Я поражаюсь, с каким почтением, совершенно естественным, Оксанка, расцеловав бабулю, снимает с нее пимы и шубу, идет укладывать отдохнуть с дороги. Я просто завидую и чувствую себя полным уродом рядом с этими людьми, летающими, что-то вечно делая, как молнии и при этом вечно радуясь, подкалывая друг-друга и как-то все это делая с непонятным мне, суетной, внутренним покоем и умиротворением.
Ну, еды – на всю деревню. Два часа дня. Пошли опять к бабуле, выносить-везти гроб, яма готова. У гроба в избе еще несколько дальних родственников, которых не видела сто лет, в том числе Бабина старшая сестра баб Нюра - такая же курносенькая круглолицая куколка, еле ходит, но личико светится…Беру венок, садимся в машину, впереди газель с гробом, из которой, по традиции, бросают еловые ветки. Почему-то после, а не до. Так здесь принято. На кладбище огромные сугробы с глубоко протоптанными тропками, частокол могильных плит. Бабулю кладут рядом с дедом (он похоронен 17 лет назад), чуть позади – могила дядь Коли, среднего брата мамы и теть Кати. Теть Катя взвывает «отмаялась милая», мама с чего-то пытается закрыть поплотнее глазки бабуле, слезы, конечно, бегут сами. Да просто бегут и все. Тяжко ж на все это смотреть и не сострадать. Говорят, что люди плачут на похоронах от жалости к себе и от страха, что и они умрут. Не знаю. Не боюсь, но маму с тетей жалко – это ж их мать. Как я буду себя чувствовать, когда умрет мама? Представить не могу. Целую бабулю в нежную кожицу лобика. Все: заколотили, закапывают. Я почему-то в душе радуюсь, что все достаточно сдержанно: без траурных речей и истерик. Мой двоюродный братан Леха даже успевает над одной озорной старухой подтрунить. Жизнь продолжается. Солнце, мороз, ноги отваливаются, но все хорошо. Почти. Потому что то ли мой ум, то ли воображение, то ли…
Когда я читала джапу, медитируя на бабулю и стараясь ее поддержать, я видела ее, без четкого абриса, но с белозубой улыбкой, кружащейся в облаках и орущей, окающе: «Хорошо!» Молодую, в платочке, беззаботную, легкую. А как закопали – она нырнула туда, в тельце. Испужалась. Да и надо было так, наверное. Потом видела я в медитациях только страшные пасти ямадутов. Утащили мою бабоньку на адские планеты. Ненадолго. Я видела, что она чуть помается за свои алкоголизмы, да потом родится белочкой (она согласна), а после – моей внучкой со слегка выдающимися передними верхними зубками. Не знаю, как это все мне приходит в голову. Ну. Вот приходит. Пока, бабуленька!..
…А еще я увидала впервые одного очень важного для меня родственника – некогда бутуса, а нынче изросшего семилетнего Егорку, старшего сынулю Оксанки. Неженка с серыми волоокими глазками, завлекательной родинкой на щечке и большими пельмешками ушей. Уж такие тонкие, интелехентные черты лица, такой вертун и кокетка, что какой же из него деревенский мужик-то выйдет? Ну, посмотрим. На прощанье, закидав в себя три порции пюре и фиг знает сколько блинов, для пущей сладости смачно целую его в нежную щечку. На сегодня не видала только его младшей трехлетней сестры, ну, в сотике на фотке – Оксанка в миниатюре, значит, в родне будет еще одна двухметровая пава с косой в три обхвата…В марте едем на сорок дней. Может, хоть удастся поболтать с кем из родни. Хочу в деревню. Хочу учиться быть добрее и мудрее.
Хари Бол, дорогие читатели, до новых встреч в эфире!
Да, только Твои имена, и долгое-долгое утро,
Протяжно рябящее утро, дарящее щедро рассвет…
Да, только Твой голос – сполна наполненнность, тихо и мудро
Он шепчет: «Пойми – не одна, пойми – одиночества нет»…
Улыбки счастливых Божеств, разбуженных бронзовой трелью,
Прилежный, несуетный день – портретов Твоих окоем…
Дымок благовоний окрест, кружащий змеей над капелью
И шелест вечерних страниц: «Я – рядом, Я – твой, мы – вдвоем»…