Паровая машина и железные дороги.

Теперь мы оставим область, хотя и широко распространенных, но все же отдельных созданий техники и обратимся к рассмотрению могучих культурных средств, каковы железные дороги и телеграфы, которые в настоящее время, охватывая непрерывной сетью целые части света и весь земной шар, не укладываются в понятие “аппаратов” и имеют характер систем. Но прежде чем мы можем говорить о железных дорогах, как о системе, мы должны остановиться Отдельно на одном ее факторе, на паровой машине; все, что будет сказано о ней, относится и к частной форме ее применения, к локомотиву.

Паровая машина, машина в преимущественном смысле, является в деле крупной индустрии машиной машин, подобно тому, как в области отдельных механических форм ручное орудие служит орудием для всех иных орудий. После того, как индустрия в своих начальных стадиях, на почве ремесла, постепенно, но значительно расширилась, путем привлечения ветряной и водяной силы. человек оказался в состоянии преодолевать огромные массы материи и сэкономить значительную, часть своей собственной телесной силы, ранее непосредственно применявшейся в работе, сохранив ее для регулирования и использования этих естественных сил. Но ветер и вода—прерывистые силы; пользование ими—и судоходство не составляет исключения — обусловлено временем и местностью, и человек, завися от погоды и времени года, при такой подчиненности природе, как бы старательно он, в соответствии со своими целями, ни обуздывал ее плотинами, шлюзами и колесами, в общем и целом должен делать то, что она хочет.

И вот Джеме У а т т заканчивает изобретение паровой машины. Старые стихии — земля, вода, воздух и огонь—сомкнутой фалангой повинуются его команде. Приобретен новый всеобъемлющий двигатель, и чудесное изобретение начинает свое шествие по свету. Отсюда датирует свое начало крупная индустрия.

Всему свету известная, превозносимая и использованная им паровая машина есть, поистине, “всесветная машина”. Она помогает человеческой работе в доме и на дворе, в лесу и в поле, на воде и на суше; она переносит тяжести, подобно упряжным и вьючным животным, помогает прокладывать кабели и печатать

книги и, благодаря этой универсальности своих функций,особенно пригодна служить для наглядной демонстрации принципа сохранения сил. По всевозможным поводам повторяется поэтому ее сравнение с телесным организмом. “В самом деле”, говорит в числе других Отто Либман, “имеется много поразительных аналогий. И там и здесь мы видим сложную систему связных и взаимно подвижных (при помощи суставов и т. п.), частей,—систему, способную выполнять известные виды механической работы. Локомотив, как животное, нуждается в питании, чтобы возникшую из химического процесса окисления теплоту превратить в систему движений Оба выделяют отбросы, продукты сгорания, в виде различных аггрегатов. Там и здесь происходит потребление и изнашивание машинных частей или органов. Там и здесь наступает остановка всех функций и смерть если прекращается доставка материалов питания и горения, если разрушена важная часть машины или органа”.

Подробно проводит это сравнение Гельмгольц в своей работе “О взаимодействии сил природы”. “Как обстоит дело с движениями и работой органических существ? Строителям автоматов XV1I1 столетия люди и животные казались часовыми механизмами, которые никогда не заводятся и получают свою движущую силу из ничего; они еще не умели поставить в связь принятие пищи с выработкой силы. Но с тех пор, как мы на паровой машине изучили это происхождение рабоче и силы, мы должны спросить себя, не так же ли обстоит дело и с человеком? Действительно, продление жизни связано с постоянным принятием питательных веществ; последние являются горючими субстанциями, которые, действительно, по окончании пищеварения, перейдя в кровь, подвергаются медленному сгоранию в легких и, в конце концов, вступают в те же самые соединения с кислородом воздуха, какие возникли бы при сгорании на открытом огне”. Совершенно в том же духе выражается в своей работе о питании Роберт Майер.

Ссылка на крупных и авторитетных специалистов—Р. Майера, открывшего механический эквивалент теплоты и Гельмгольца, который, развив это учение, преобразовал его в закон сохранения энергии, избавляет нас от ссылок на дальнейшие свидетельства; они достаточно ручаются за уместность сравнения между нормальной машиной и нормальным прообразом всех машин. Но уместным назовем мы сравнение лишь тогда, когда оно полно, а полно оно, когда, вслед за определением всех пунктов сходства, следует указание общих характерных отличий, благодаря которым найденное сходство, вообще, только и получает смысл и значение. В этом отношении чрезвычайно интересно проследить, насколько последовательно названные авторы сохраняют в чистоте понятие органического от всякой примеси механистики. Р. Майер счи-

тает нужным прибавить, что сравнение основано на отыскании сходства, но что сходство еще не составляет тождества: “животное вовсе не простая машина; оно стоит гораздо выше даже растения, обладая волей”.

Гельмгольц еще яснее подчеркивает различие между человеческой работой и функцией машины. “Если мы говорили о работе машин и сил природы, то при этом сравнении мы, конечно, должны отвлечься от всей той деятельности интеллекта, которая вмешивается в работу человека. Действия интеллекта, встречающиеся в работе машин, принадлежат, конечно, уму конструктора и не могут быть приписаны орудию, в качестве его работы... Понятие работы, очевидно, было перенесено на машины в результате сравнения их функций с работой людей и животных, для замены которой они предназначались... Колеса часов не производят, следовательно, никакой рабочей силы, которая не была бы им сообщена, но лишь распределяют сообщенную им силу равномерно на длительный период времени”.

Слова Гельмгольца, что понятие работы для машины заимствовано из сравнения с человеком, приводят к непосредственному выводу, что и сама машина, раз она должна замещать человеческий труд, должна быть сконструирована соответственно, т.-е. в соответствии с организмом, работу которого она замещает. Ее работоспособность или, вернее, ее годность находится в непосредственном отношении к человеку, который ее употребляет, и к цели, для которой определенные органы работали бы и без механической помощи.

В отдельных орудиях, на-ряду с характером работы, более или менее явственно обнаруживается и форма органа. В сложной машине преимущественно выступает первое качество и скрадывается второе. Форма паровой машины, как целого, и фигура человеческого тела, по внешности, имеют очень мало или нечего общего между собою, но различные части, из которых составлена машина, сходны с отдельными органами. Многие части машин, первоначально изолированные орудия, соединены внешне в паровой машине для общего механического действия, как члены животного ряда соединены внутренне в совершеннейшее, достигнутое в человеке органическое единство жизни.

Так теории органической эволюции соответствует практика механического усовершенствования, начиная от каменного молота первобытного человека через все орудия, инструменты и машины более простой конструкции, вплоть до того сложного механизма, который признается образцовой машиной потому, что наука оценила в нем орудие, или своего рода физический прибор, способный служить для уяснения взаимодействия естественных сил и жизненных процессов в организме.

· 121

“Изобретение локомотива, строго говоря, должно датироваться той эпохой, когда люди впервые познакомились с искусством разводить и поддерживать огонь; дальнейший, уже довольно рано достигнутый прогресс представляло изобретение колеса; постепенно люди познакомились с другими механическими приспособлениями, были последовательно открыты металлы и их обработка, один естественный двигатель за другим приспособлялся для службы человеку, пока не заметили, что и пару присуща сила движения, и, после многих неудачных опытов, научились правильно использовать его; наконец, зашли так далеко, что последнее или последние открытия, которые оставалось еще сделать, могли быть сделаны одним человеком”.

Великие открытия оказываются результатами непрерывных поисков за некоторой, первоначально неосознанной целью. Предтечи, работавшие на этапах длинного всемирно-исторического пути изобретения паровой машины, сознательно стремясь удовлетворить частным целям данного момента, бессознательно служили великой культурной идее, стремившейся воплотиться в локомотиве... Как находки и изобретения взаимно продолжали друг друга, так непрестанносочетались и сливались друг с другом сознательное и бессознательное. Но к моменту осуществления идеи преобладает беспокойство сознательного искания.

После того как в ряде отдельных изобретений спало столько покровов, сквозь последние, еще оставшиеся, идея начинает просвечивать, делаться явственной и, в конце концов, завоевывается выдержкой исследования и мужеством познания одного человека. Джеме Уатт знал ясно и отчетливо, чего искал, и потому, когда время исполнилось, на бессознательно подготовленной почве многих, подвигающихся все ближе к цели опытов, ему удалось открыть желанное. Однако и от него было скрыто, к какой новой фазе усовершенствования приведет его изобретение Стефенсон.

Рельсовые колеи и паровые машины некоторое время существовали рядом, но чуждые друг другу. Стефенсон дал паровой машине устойчивую подвижность и, покоривши рельсы локомотиву, сделался создателем железных дорог. Пока рельсовые пути и паровые машины существовали независимо друг от друга, первые были не более, как улучшенным изданием старых обычных в горном деле откатных путей, обслуживаемых собаками. Паровые же машины были ни чем иным, как удобной во всяком месте заменою ветряной и водяной силы. В своем соединении, в виде железнодорожной сети, и в ее дальнейших продолжениях по речным и морским путям, в виде пароходных линий, они уже теперь, как факторы всемирного сообщения, являются посредниками человеческого вездесущия на земном шаре.

В этом соединении рельсовых путей и пароходных линий в одно замкнутое целое, сеть коммуникационных артерий, по ко-

торой циркулируют продукты, необходимые для существования человечества, является отражением :истемы кровеносных сосудов в организме.

В свете этого воззрения, следует оценить сравнение, которое сделал д-р. Ойдтман, в связи с изображением кровообращения, в одном из своих публичных чтений с помощью образа железнодорожной сети с двойной колеей, с соединительными рельсами, со станциями, с прибывающими и отправляющимися поездами, ему удалось дать публике ясное представление о запутанных процессах кровообращения. Само собой разумеется, что здесь под образом следует понимать не аллегорическое иносказание, в распоряжении которого имеется почти неограниченный выбор намеков, т.-е. чистых сравнений, но конкретное отображение проекции, которое дано всего только однажды. В согласии с этим, Ф. Перро, перечислив существующие пути сообщения, водные и сухопутные, приходит к выводу: “Само собою понятно, что различные отрасли транспорта не существуют независимо друг от друга, но все они смыкаются друг с другом, взаимно обусловливают друг друга и образуют связное целое, которое является для государства почти тем же, чем кровообращение для человеческого тела”.

Грандиозным представляется и :десь проявление бессознательного в создании столь могучих рычагов индустрии. Конечно, Джеме Уатт и Роберт Стефенсон были чрезвычайно далеки от мысли искать в своем собственном теле законы и правила для механического построения своих машин. И, все-таки, совпадение того и другого столь поразительно, что самые авторитетные представители и истолкователи науки о человеке признали родство органического прообраза и механического подражания и открыли в нем настоящий кладезь замечательных иллюстраций. Иначе откуда это постоянно повторяющееся обращение науки к арсеналу механических аппаратов и заимствованному из механики словарю? Не будем забывать, что, если при контрукции машины в технических деталях бессознательное отступает на задний план, зато тем сильнее оно чувствуется в сведении породы органов к рациональным принципам в механических конструкциях. Паровая машина весьма наглядно показывает, что прогресс высшей механики состоит не столько в бессознательном воспроизведении органических форм, сколько в проекции самой функции, т.-е. вообще, живого и действующего, как организм, существ.

Что вызывает в. нас высокое удивление перед паровой машиной, так это не технические детали, вроде, например, подражания соединениям органических суставов в металлических вращающихся плоскостях; не винты, ручки, молотки, рычаги, поршни, но питание машины, превращение горючих веществ в тепло и движение,—короче говоря, своеобразно-демоническая видимость самостоятельной

· деятельности. Здесь говорит воспоминание о высоком происхождении, которое заставляет удивляться самому себе человека, чья рука построила железное чудовище и пустила его в перегонку с бурей, ветром и волной; здесь каждый испытующий взгляд помогает уяснить истину фейербаховских слов, лежащих в основе всей антропологии: предмет человека — не что иное, как само его предметное бытие.

ГЛАВА VI

Электромагнитный телеграф.

Если мы пользуемся выражением “следовать по пятам”, чтобы отметить непосредственную близость одного процесса с другим, то можно сказать, что за железной дорогой по пятам — по рельсам—следовал электрический телеграф.

Сравнение его с функцией нервной системы считается самым естественным. Оно употребляется всеми, когда нужно наглядно представить движение электрического тока в организме. Наши представления о нерве и электрическом проводе настолько совпадают в обычной жизни, что можно с полным правом утверждать: не существует, вообще, никакого другого механического приспособления, которое более точно передавало бы свой органический прообраз, и с другой стороны, ни одного органа, чьи внутренние особенности столь ясно узнавались бы в бессознательно подражающей ему конструкции, как нервный пучок в телеграфном кабеле. Органическая проекция празднует здесь свой крупный триумф. Главное условие его: бессознательно совершающееся по органическому образцу построение; потом, встреча, взаимное узнавание оригинала и отображения, по логическому закону аналогии, и наконец, подобно искре, вспыхивающее сознание совпадения между органом и искусственным орудием, в наивозможной степени тождества—эти моменты в процессе органической проекции ясно открываются для телеграфной системы, и мы сейчас выслушаем здесь один из самых компетентных голосов по этому поводу.

Р. Вирхов говорит в своей речи “О спинном мозге”: “Разрежьте поперек одну такую нить (пучок нервов)—и вы увидите, как в плоскости разреза выступают отдельные пучки в виде беловатых выступов; общая картина в миниатюре совершенно точно соответствует той, которую представляют, в крупном масштабе, часто встречающиеся отрезки морского телеграфного кабеля. Как из этих отрезков, путем удаления окружающих изоляционных слоев, можно освободить отдельные проволоки, точно так же, путем расщепления, можно выделить из нерв-

ной оболочки отдельные пучки нервных волокон, а при дальнейшем отделении—и самые волокна из этих пучков. Действительно, условия здесь вполне соответствуют друг другу: нервы—это кабель животного тела, как и телеграфный кабель можно назвать нервами человечества”.

Эти слова не оставляют ничего желать в ясности. Здесь исчезает всякое чересчур осторожное “как бы” или “некоторым образом” перед категорическим “действительно” в устах того, кто имеет право на категорическое суждение, и перед его открытым заявлением, не допускающим никакого перетолкования и никаких оговорок: нервы—это кабель животного тела, телеграфный кабель—это нервы человечества. И, прибавим мы, они должны ими быть, ибо характерным признаком органической проекции является то, что она протекает бессознательно. Разве люди, которым ранее других удалось посредством электрического тока передать известие на расстояние, перед своим первым опытом имели сознательное намерение расчленять нерв, пластически-точно копировать его и протянуть над землею разветвления электрических проводов, подобные нервной системе своего тела?

“Среди чисто физических приборов, — говорит Ц.Г. Карус (Physis), имеется один, который с исключительным сходством соответствует понятию, которое мы составим себе о нервной системе и нервной жизни,—это электромагнитный телеграф... В приспособлении этом мы имеем полное отображение таинственного строения нервной системы... Пример электрического телеграфа и здесь проливает свет, ибо ясно, что проволоки его были бы совершенно бесполезны, если бы не служили путем для гальванического тока, периодически возникающего, благодаря гальваническому аппарату, находящемуся в связи с ними”. Указав на то, что нервные волокна представляют только провода, и что в центральных органах нервной системы постоянно действует иннервация, при участии кровообращения, К а рус продолжает: “Поэтому, если можно было сравнить эти волокна с проводами гальванического телеграфа, то те клетки, крупнейшие из которых носят имя ганглиевых узлов, вполне соответствуют гальванической батарее, от которой возбуждается ток, идущий по проволокам”.

Изобретение, подобное электрическому телеграфу, потому производит столь сильное впечатление чудесного, что перенесенная на проволоку движущая сила—та самая, которая, как мы знаем, связана и с иннервацией, т.-е. с нашей волей, нашими ощущениями. Она служит одинаково, как самой мысли, так и ее телеграфной форме.

Проведению первой телеграфной проволоки должно было предшествовать точное экспериментальное знание гальванического тока. Аналогия между порождающей ток гальванической батареей

и ганглиевыми узлами, в которых, как было сказано, постоянно разряжается агент нервной деятельности, предполагает акт органической проекции того же рода, который доказан и в соответствии обоих проводников.

Сделанное уже в 1780 году открытие Гальвани, что от соприкосновения двух неоднородных металлов рождается электрический ток, изготовленный затем Вольтом в 1800 г. прибор, который придал электрическому току постоянство, наблюдение Эрстеда, открывшего в 1819 г. отклонение магнитной иглы благодаря гальваническому току. и непосредственно затем изобретенный Швейгером мультипликатор, открытие электрических индуктивных токов Фарадеем в 1832 году и, наконец, первый целесообразно построенный в 1837 г. Штейнгелем телеграфный аппарат—всем этим неуклонно идущим к одной цели манифестациям науки соответствует в той же самой последовательности ряд механических аппаратов, которые бесспорно носят на себе печать органической проекции, бессознательное воспроизведение органического прообраза.

Гальвани, правда, с самого начала имел предположение, что его открытие можно использовать физиологически в применении к мускульной и нервной деятельности. На проложенном им пути были сделаны дальнейшие успехи, но лишь Дюбуа-Реймону удалось дать положительный ключ к электрическим свойствам нервов и мускулов.

Так как на телеграфную систему физиология ссылалась, как на доказательство электрического свойства нервов, то в этом факте заключается непосредственно молчаливое признание органической проекции, которая одна только, вообще, может оправдывать такое привлечение механических аппаратов в целях ориентации в органической области.С особенным удовлетворением мы приветствуем поэтому голос, который без обиняков присоединяется к нашему воззрению. Для полного согласия остается сделать только один последний, маленький шаг. “Мы понимаем, - говорит Альфред Дове, — механизм природы лишь тогда, когда мы его воспроизвели в свободном изобретении: глаз—когда мы конструировали камеру, нервы — после изобретения телеграфа”. Что выражение “механизма природы” следует понимать здесь в смысле телесного организма, это не нуждается в пояснении. Но является ли “воспроизведение свободного изобретения” необходимым для органической проекции бессознательным обретением?

Едва ли можно яснее ответить на этот вопрос с точки зрения самого естествознания, в смысле решительного признания власти бессознательного, как характерного свойства органической проекции, чем это делает Джон Тиндаль: “Вряд ли кто-нибудь из людей сделал такой длинный ряд научных открытий, столь

чреватых по своему значению, как Фарадей. Большинство из них родилось на свет совершенно неожиданно, словно найденные необъяснимым инстинктом, и сам Фарадей с трудом мог позже передать в ясных словах связь идей, которая привела его к ним”.

При зарождении основных форм орудий и их ближайших изменениях мы видели участие бессознательного. Должно ли его участие прекратиться, если даже высшие создания сознательной искусственности артефакции, в конце концов, бессознательно служат продолжающемуся откровению целостного человека, как мыслящего существа?

Наше исследование все более приближается к моменту, когда понятие орудия начинает расширяться за пределы своего обычного содержания — механизмов, сформованных из сырого материала, и простирается на менее чувственные, менее осязательные формы, пока, наконец, сублимируясь в понятие средства и орудия в высшем и общем смысле, получает свои материалы непосредственно из мастерской самого интеллекта.

Путь к этой сфере органической проекции проложил электрический телеграф. Та же движущая сила, которая в одном случае внешне переносится на проволоку, а в другом внутренне участвует в иннервации, служит, как здесь, так и там для передачи мысли, нигде, однако же, не устраняя постоянного различия, существующего между механическим и органическим опосредствованием.

Резюмируем теперь все сказанное до сих пор в одном кратком заключении.

Исходя из анализа слов “орудие” и “орган”, мы признали существенными свойствами руки, что она, как естественное и потому всегда готовое, нормальное орудие человека, предназначена не только сама изготовлять первые искусственные орудия, но в то же время служить и образцом для них. Орудия, служащие для помощи ей, повышающие ее силу и ловкость, рука сформовала именно в таком виде, как они ей нужны. Благодаря этой своей сподручности, они служат ручными орудиями. В руке, как внешнем мозге, они являются основателями культуры, так как они причастны тому соотношению руки и мозга, значение которого Эдуард Рейх кратко и точно оценил в следующих словах:

“Наиболее развитый мозг и наиболее развитый орган хватания соединяются в человеческих расах, способных к истинной цивилизации, и взаимное отношение обоих органов является источником всякой силы, всякого знания и мудрости”.

Если взять две стороны примитивного орудия, цель и форму, то первая состоит в сознательном стремлении человека устранить ощущаемый недостаток или, что то же самое, приобрести некоторую выгоду, а вторая, оформление употребляемого для этой цели материала, совершается бессознательно. Этот бессознательный процесс, сущность которого состоит в том, что органические

формы, деятельности и отношения и механические приспособления относятся друг к другу, как оригинал и копия, и что механизм служит только средством для раскрытия и понимания организма, этот процесс был нами понят, как истинное содержание органической проекции. Далее выяснилось, что из преображающей материю руки проистекает масса вещей, перед которыми человек стоит, как перед вторым, отличным от естественного, внешним миром. Но утварь, которую он сам произвел с напряжением своих сил, и прежде всего орудия его руки, ближе и родственнее ему чем природные вещи, к знанию которых и к употреблению, выходящему из границ животного наслаждения, он может подойти только при помощи орудия.

В метаморфозе примитивного ручного орудия, развивающегося в целую массу домашних, полевых, охотничьих и военных орудий, всегда узнается печать их происхождения. В сомнительных случаях решающую справку, на ряду с этнографией, дают корни языков, как хранилище ценностей, современных началу культуры. Кроме руки и кисти, здесь играют роль и нижние конечности отчасти как органические образцы, отчасти в своем мускульном движении, перенесенном в кинематической цепи на орудия и машины. После того как мы изучили выдающиеся члены тела в их применении обозначению мер, чисел и времени, попутно защитив общепризнанное право механической терминологии в физиологической области, наш метод расширился, захватив органы чувств, и нашел в сфере оптической и акустической механики такую богатую жатву, что пред лицом фактов должны умолкнуть все возможные возражения, усматривающие в проекции лишь фантастическую игру символами и сравнениями.

Подкрепляющим доказательством этих фактов явилось поразительное совпадение голосовых органов и сердечной деятельности с их механическими воспроизведениями, при чем мы еще раз должны были оградить понятие организма от механического засилья, охотно признавая, однако, что человек в состоянии представить свое телесное “я” лишь в свете им самим открытых механических приспособлений и законов.

Вслед за этим, на основании подробного отчета о великом открытии внутренней архитектуры костей, мы могли смело применить принцип актуальной эмпирии, со всей присущей ему доказательностью, в пользу теории органической проекции.

Механистическое мировоззрение, допускающее при широком взгляде на происхождение орудий и машин сравнение с умственным орудием, получает свое полное право на существование, поскольку оно является силой, открывающей просвет на органический мир и помогающей логически ориентироваться в нем.

До сих пор наше изложение продвинулось от обычного частного рассмотрения своих предметов до механического воспроизве-

дения общих и связных, распространенных по всему организму систем нервов и сосудов. Машиностроение уже постольку достигло своей вершины, поскольку паровая машина, и в смысле сохранения силы, и в смысле движения, является верным образом живого организма. Электрический телеграф, в своем свойстве посредника языковых знаков и мыслей, как и в освобождении от грубо вещественного, является наивысшим приближением к той сфере прозрачных форм духа, которая нашла соответственное разъяснение под именем “всеобщей телеграфики” и нашей “Философской географии” (Philosophъ.sche Erdkunde).

В науке о машинах, недавно создавшейся под именем “теоретической кинематики”, не теряя из виду область бессознательного, человек находит взаимодействие между своим телом и миром вне его, который был прежде миром внутри его.

Доверяясь водительству этого сродства между прообразом и его воспроизведением, и прилагая созданный им самим внешний мир, как мерку к самому себе, он достигает все высшего самосознания.

Часть III.

Идеология и техника.

А.Эспинас

Введение.

Практика или искусство, как факты. В искусстве человека, как и в инстинкте животного, обнаруживаются две господствующие черты. Инстинкт есть форма действия, передаваемая по наследству вместе с организмом; его единообразие и неизменяемость особенно изумляли наблюдателей; нельзя, однако, отрицать, что, поднимаясь по ступеням развития, он допускает все большую долю изобретательности и индивидуальной инициативы, хотя бы только в применении общего правила к частным случаям; к тому же он должен был иметь свое начало, и неизменное правило, которым он связывает действия животных современной нам эпохи, могло родиться только благодаря приспособлению старых импульсов к новым условиям в эпохи исчезнувших поколений; поэтому изменчивость, нащупывающие попытки в сфере неведомого, исходящие из уже данные правил, имеют столь же существенное значение для конституируемой нами идеи инстинкта, как и соблюдение целого ряда предустановленных движений, запечатленных в организме и присущих виду. Искусство—напротив—несомненно, является продуктом опыта и размышления; оно подразумееает изобретение, акт инициативы и свободы; всякое усовершенствование человеческих навыков обязано своим происхождением индивидуальной смелости, порывающей с рутиной: и, однако, если ближе присмотреться к вещам, то мы увидим, что ни одно изобретение не может родиться в пустоте, что человек может усовершенствовать свой способ действия, только видоизменяя cредства, которыми он предварительно обладал, что огромное большинство наших действий протекает, помимо нашего сознания, в предустановленных формах, приемах, нравах, обычаях, традициях, государственных и религиозных законах, и что, в конечном счете—

хотя правила, предписываемые искусством, передаются каждому индивидууму не столько по наследству, сколько примером и воспитанием,—искусство все же является скорее суммой неизменных правил, чем совокупностью сознательных починов. Наша воля движется в формах и к целям, которые не она себе поставила. Аристотель это прекрасно видел. Ремесленник производит, земледелец обрабатывает землю, моряк плавает, солдат сражается, власти управляют, политик диспутирует, купец торгует—пользуясь орудиями, удобрением, книгами, формулами, которые они получают от своей социальной группы: материал и покрой нашей одежды, форма и устройство наших жилищ, обращение друг с другом, часы и состав наших трапез, возраст, в котором мы совершаем важнейшие шаги нашей жизни, от первых брюк до поступления в школу или гимназию, от выбора профессии до избрания подруги жизни, все это определено правилами, которые нам, правда, позволено интерпретировать, но в гораздо более узких пределах, чем это обычно представляется. В самом деле, каждый из нас принадлежит к социальной среде, принадлежит, как.говорят, “к свету”, который интерпретирует за нас эти правила и часто избавляет нас от затруднений в определении того, “что можно делать” и чего нельзя”. С этой точки зрения каждая социальная группа характеризуется своими искусствами не менее, чем каждый вид своими инстинктами.

Праксеология или общая технология. Заметим, что здесь речь идет не об изящных, а о прикладных искусствах. Греки называли их technai, и мы могли бы дать им имя технических, чтобы отличить их от искусств, которые имеют целью вызывать эстетические эмоции. Но было бы удобнее различать, как это делали греки, сознательные и обдуманные навыки (или практику), противополагая их, до известной степени, простым, которые устанавливаются произвольно, без предварительною анализа. Только зрелые искусства, а не бессознательная практика, дают начало науке, которой мы занимаемся, и порождают технологию. Каждое из них предполагает специальную технологию, а совокупность этих частных наук естественно образует общую, систематическую технологию. Слово практика имеет, несомненно, более широкий смысл; оно подходит ко всем коллективным проявлениям воли, как самопроизвольным, так и обдуманным. Для обозначения науки, изучающей общую совокупность фактов этого порядка, оно позволяет образовать прекрасный термин: “праксеология”. Но вследствие широты своего объема он рискует быть мало понятным и повести к недоразумениям. Быть может, следует принять оба термина: технологию и праксеологию, чтобы вторым именовать самую общую часть, а первым—часть, непосредственно следующую за ней по степени общности в той же группе исследований. Мы будем употреблять их обычно в этом

соотносительном значении, делая главным предметом наших изыскании общую технологию, т.-е. не науку о самых общих формах и самых высших принципах действия всех живых существ -это было бы предметом праксеологии—а науку о совокупности практических правил искусства и техники, развивающихся в зрелых человеческих обществах, на некоторой ступени цивилизации. Но иногда нам случится употреблять тот или иной термин безразлично.

Технология обнимает три рода проблем, в зависимости от трех точек зрения, с которых можно рассматривать технику. Во-Первых, можно производить аналитическое описание ремесел в том виде, в каком они существуют в данный момент, в данном обществе, определять их разнообразные виды и затем сводить их, посредством систематической классификации, к немногим основным типам; так будет создана морфология, соответствующая статической точке зрения,—основа и отправной пункт всякого реального знания. Социолог работает здесь, как ботаник или зоолог; характер постоянства, который приобретают искусства и ремесла под влиянием традиции, позволяет ему изучать их, как мы изучаем органы и инстинкты живых существ. Во-вторых, можно исследовать, при каких условиях, в силу каких законов устанавливается каждая группа правил, каким причинам они обязаны своей практической действительностью: эта точка зрения динамическая. Органы социальной воли имеют свою физиологию, как и органы воли индивидуальной. В-третьих, комбинация статической и динамической точки зрения дает возможность изучать установление эгих органов, имея в виду либо зарождение, апогей и упадок каждого из них в данном обществе, либо эволюцию всей техники в человечестве, начиная от самых простых форм до самых сложных, в чередовании традиций и изобретений, которое составляет как бы ее ритм. Совокупность этих трех родов исследования образует общую технологию. В области действия она занимает место, соответствующее логике в области знания, так как последняя рассматривает и классифицирует различные науки, устанавливает их условия или законы и воспроизводит, наконец, их развитие или историю: а науки суть такие же социальные явления, как и искусства.

Предмет данного исследования: история технологии.—Но не таков предмет настоящей работы. Мы не будем спрашивать себя теперь, каковы различные типы искусств, сколько их, и в каком порядке их следует классифицировать, под влиянием каких импульсов действуют существующие в различных социальных группах практические правила; мы не будем, наконец, спрашивать, как они зародились, установились и пришли или должны прийти в упадок. Мы спросим себя, когда и в какой форме ставились эти проблемы, и какое они получали решение.

Короче говоря, мы сделаем попытку создать историю общей технологии или праксеологии. Философия знания имела своих историков; не будет, может быть, неуместным попытаться написать и историю философии действия.

Место, которое должно быть отведено истории техники. Один общий закон господствует в развитии технологии. Умозрение до известной степени предшествует действию; но теория фактов возможна только тогда, когда эти факты уже существуют некоторое время; мы постоянно будем наблюдать, как философия действия следует за развитием индустрии и техники. Некоторые идеи, весьма важные для обоснования этих учений, извлекались из наблюдения над самими созданиями человека, и для своего развития должны были ждать изобретения этих созданий. Поэтому мы принуждены, прежде чем будем излагать праксеологию каждой эпохи, показать в общих чертах состояние ее практики и указать, какие новые изобретения вызывали у теоретиков размышления, из которых вырастали их доктрины. Историк самой техники — не мы — обязан показать, как впоследствии эти доктрины влияли обратно на искусства и породили, в свою очередь, более совершенные формы практики.

ГЛАВА I.

Физико-теологическгя технология ¹.

Представьте себе на минуту то огромное усилие, которого потребовала первая синтетическая концепция человеческого труда во всей его совокупности.

Прежде всего необходимо было, чтобы основные категории действия — желать, опасаться, начинать, кончать, пробовать, достигать, терпеть неудачу и т. п.—были найдены и выражены в языке. Будущее поле действия человека, предмет его отвращения и желания, вначале чрезвычайно ограниченное, должно было понемногу открывать все более широкие перспективы для человеческого предвидения, а это было немыслимо без хотя б