Глава 7. Преданье старины глубокой
Внимание, пока не бечено!
- Дядюшка Матэ, - спросил я. – А как ты умер?
И тут же прикусил язык, кляня себя за излишнее любопытство. Но дядюшка Матэ не рассердился, наоборот улыбнулся грустной такой, хорошей улыбкой, так что от глаз разошлись морщинки-лучики:
- Любопытный ты… Да ладно, чего уж там. Давно всё было и быльём поросло. Отчего ж не рассказать.
Любопытный Шер подтянулся поближе и пристроил голову мне на плечо. Похоже, и он воспринимает меня как старшего брата. Что ж, понятно… Своей-то семьи он лишился, да ещё такое предательство перенёс… Нет, не буду об этом думать, а то опять стол подпалю, а его дядюшка Матэ только в порядок привёл. Лучше уж рассказ послушаю…
А рассказ был действительно интересным и грустным.
Дядюшка Матэ, точнее мальчик Матюша появился на свет в имении князя Куроед-Задунайского – Большой Куроедовке. Матерью его была «барынина горничная» Груня Кукушкина, а отцом… отцом, скорее всего, сам барин. Помещик Ипполит Дормидонтович Куроед-Задунайский в своё время «воевал турку» и в одной из военных кампаний получил тяжелейшее ранение, закончившееся ампутацией ноги. Выжил он лишь чудом, учитывая тогдашний уровень медицины, но живости характера не утратил и «на костыляшке» прыгал ловчее, чем иные передвигались на своих двоих. Получив чистую отставку, орден и монаршее благоволение довольно молодой помещик вернулся к наследственным пенатам, женился, и зажил, как исконный русский барин, имевший в двух губерниях четыре имения и пять тысяч крепостных душ.
Для провинции это был немалый доход, и новоявленный помещик зажил на широкую ногу, сильно оживив провинциальную жизнь балами, даваемыми в имении регулярно, псовыми и соколиными охотами и прочими изысками помещичьей жизни.
Однако совсем уж мотом он не был, да и доход с имений был достаточно велик, поэтому каждый год Ипполит Дормидонтович умудрялся оставаться в профите, откладывая некую, приятно округлую сумму в банк, как он говорил, на приданое дочуркам.
Ибо жена Ипполита Дормидонтовича, Варвара Саввична Болховская родила ему трёх прелестных, умненьких дочурок, в которых отец души не чаял и денег на них не жалел, покупая дорогих кукол, атласные башмачки и шёлковые платьица. А когда девочки подросли, любящий отец выписал из самого Парижа бонну-француженку, долженствующую достойным образом подготовить барышень к поступлению в петербургский пансион.
Варвара Саввична могла бы почитать себя счастливою – муж не был жаден, не был мелочен, и, хоть и любил погусарствовать, никогда не напивался допьяна, не играл в карты, теряя разум и никогда не придирался к Богом данной половине, а уж тем более – не поднимал на неё руку, но… В бочке мёда имелась огромнейшая ложка дёгтя. Ипполит Дормидонтович был, как говорили в тогдашнее время, большой сластолюбец, ну а сейчас его просто и незатейливо назвали бы кобелиной. Нет, он не вздумал посягать на честь соседских жён, а тем паче – юных барышень, Боже упаси! Да и зачем ему это было нужно, если красавиц в собственном доме была полная девичья. Крестьянские девушки просто не смели отказать барину, так что невинными до замужества оставались только самые некрасивые девушки. Надо сказать, однако, что Ипполит Дормидонтович никого не насиловал и искренне считал, что всё происходило по согласию. Он просто не понимал, что девушки боялись ему отказать, прекрасно понимая, какие кары в этом случае могут обрушиться на них и на их семьи.
Помещики грешили почти все, и далеко не все были так добродушны, как отставной герой Отечества, проверять же, чем закончится вызванный отказом девушки баринов гнев дурных не было. Более того, барин, вдоволь наигравшись с новой прелестницей, быстро охладевал к ней и никогда более уже не возобновлял прежних домогательств. Девица обычно получала два-три рубля отступных, не считая неплохих подарков – платочков, колечек, атласу на сарафан… Если же случался конфуз, и красавица оказывалась беременной, барин приискивал ей подходящего мужа, со строгим наказом – молодую жену не забижать! Первенца её не трогать! А червонец деньгами и полный сундук прочего приданого быстро успокаивал мужнину ревность. К тому же, потенциальные женихи, сами будучи крепостными, понимали, что избежать барской милости у невесты шансов не было.
Так и жили. Варвара Саввична, прекрасно знавшая об изменах мужа, первое время плакала и расстраивалась, но потом смирилась, понимая, что его порочную натуру переделать невозможно. Она смирилась и требовала от мужа только того, чтобы забеременевшая девица немедленно исчезала бы из числа дворовых. Ипполит Дормидонтович, всё же чувствуя перед супругой некую вину, согласился на это условие.
Прошло несколько лет. Дочери подросли, старшая из них – Аглая – поступила в петербургский пансион, туда же на следующий год планировали отдать и среднюю – Машеньку. Но Ипполит Дормидонтович не оставлял попыток обзавестись наследником, правда, с последней беременности Варваре Саввичне всё никак не удавалось понести, хотя муж никогда не обходил вниманием и её комнаты, создав таким образом некий гарем из законной жены и крепостных наложниц.
И вот Варвара Саввична почувствовала, что старания мужа даром не прошли, более того, побывав в монастыре на богомолье, она получила предсказание от местного юродивого Тишеньки, что на сей раз у неё непременно будет мальчик… Радости женщины не было предела, честно говоря, она питала величайшее отвращение к сексуальной стороне жизни, а мужу уступала только потому, что это долг хорошей жены. Она даже решила, что будет и далее закрывать глаза на похождения мужа в девичьей, лишь бы он более не посещал её спальни.
Успокоившись, Варвара Саввична погрузилась в мечтания о грядущих радостях материнства и не сразу заметила изменения в самочувствии своей любимой горничной Груни. А когда заметила бледность, синяки под глазами и утреннюю тошноту, то сразу поняла источник нездоровья девушки. Варвара Саввична расстроилась. Но к Груне она была привязана куда сильнее, чем к остальной крепостной прислуге, к тому же девушка умела и причёску соорудить, и оборки у платья наплоить* так, что лучше и не надо, могла обновить старое платье таким образом, что оно выглядело совершенно как новое, умело могла накладывать косметику и делать притирания, была грамотна для горничной, даже понимала несколько расхожих фраз по-французски и знала «благородное обхождение».
Отсылать такое сокровище в дальнюю деревню не хотелось, так что Варвара Саввична ограничилась тем, что заставила мужа выдать Груню за дворового человека Ивана Кукушкина, её однофамильца и всё-таки оставила согрешившую горничную при своей особе. Муж не осмелился перечить беременной жене, понимая, что в случае с Груней, которая была личной собственностью Варвары Саввичны, перешёл некую границу, так что всё случилось по слову барыни.
Варвара Саввична, будучи особой мягкосердечной, всё-таки простила Груню, но сама девушка, искренне привязанная к барыне, сильно переживала своё грехопадение, да и новоиспечённый муж не упускал случая пошпынять согрешившую жену – правда, только словесно, поскольку получил от барина обычное нравоучение, так что неудивительно, что Груня родила сына недоношенным, на восьмом месяце, на месяц раньше Варвары Саввичны.
Мальчик был небольшой и худенький, но, подобно многим, родившимся раньше срока детям, упорно цеплялся за жизнь. Варвара Саввична не изнуряла горничную работой, но обычных её обязанностей отменять не собиралась, говоря, что никто не может угодить ей лучше Груни. Поэтому, хоть молока у Груни было и много, маленькому Матюше частенько приходилось довольствоваться сцеженным из рожка.** Или вообще самодельной тряпичной соской из нажёванного хлеба с сахаром, которой его потчевали добровольные няньки из девичьей. Однако, несмотря на все эти препятствия, мальчик не только не отдал Богу душу, но и как-то окреп и прибавил в весе уже за первый месяц.
И тут наступил срок родов Варвары Саввичны. Она благополучно разрешилась от бремени, и так же мальчиком, получившим имя Саввушка в честь её покойного родителя. Довольный отец не возражал, ему имя Савва Ипполитович показалось вполне гармоничным. Одна беда – у не слишком уже молодой матери через неделю пропало молоко, и обязанности кормилицы приняла на себя Груня, которую ради такого случая освободили от обычных обязанностей и позволили держать при себе и Матюшу.
Груня выкармливала обоих малышей до двух лет, и оба молочных братца – и Матюша, и Саввушка, подросли вполне здоровыми и крепкими. Однако характеры их отличались кардинально. Бойкий и сметливый Матюша рано начал ползать, потом ходить, раньше Саввушки начал говорить и соображал куда лучше. Саввушка же рос увальнем и часто капризничал, но на это любящие родители не обращали внимания. Сходства же между мальчиками особого не наблюдалось – Саввушка был полнотелым, белокурым и сероглазым, с миловидным херувимьим личиком и густыми кудряшками – вылитый Ипполит Дормидонтович в детстве, а Матюша пошёл в более смуглую от природы Груню, черноволосый и черноглазый, довольно худенький. С братцем у него только и было внешнего сходства, что густые вьющиеся кудряшки.
В общем, это устраивало всех. Ипполиту Дормидонтовичу и Варваре Саввичне не хотелось постоянно иметь перед глазами напоминание измены последнего, а Груня тихо радовалась тому, что ребёнок пошёл в её породу, да и приёмного отца, такого же темноволосого, как Груня, чем-то напоминал.
Между тем мальчики подрастали, и Варвара Саввична не могла не отметить, что бойкий и смышлёный Матюша хорошо влияет на капризного ленивого Саввушку, поэтому, когда пришла пора выписывать гувернёра, за ученье сели оба. И точно, Матюша всё схватывал на лету, да ещё и Саввушке успевал растолковать что к чему, не хуже заправского учителя. Видя такое рвение к наукам со стороны незаконного сына, Ипполит Дормидонтович только вздыхал. Ему хотелось бы, чтобы во всём первым был Саввушка, но увы… Помещик дураком не был, и прекрасно понимал, что успехи барича, о коих твердил гувернёр, прежде всего связаны с добровольной помощью Матюши.
Груня же была рада успехам сына, она надеялась, что Ипполит Дормидонтович, в благодарность за выкорм,*** освободит Матюшу, а грамотному устроиться на свободе будет легче. Даже отчим стал лучше относиться к мальчику, да и Груня оказалась хорошей женой, впоследствии родив мужу ещё двоих сыновей, поэтому в семье Кукушкиных воцарилась относительная гармония.
Таким образом шло время… Мальчики получили изрядное домашнее образование, позволявшее подготовиться к поступлению в университет. Постаревший Ипполит Дормидонтович хотел, чтобы сын пошёл по гражданской части, поскольку не желал опасной карьеры военного для единственного наследника. Обстановка тогда была неспокойная, провинциальная знать передавала друг другу ужасные рассказы о зверствах Буонапартия, самовольно захватившего французский трон, о поражении русских войск под Аустерлицем, о континентальной блокаде… Саввушка и сам не рвался в бой, так как был, откровенно говоря, трусоват. Кроме того с возрастом стало понятно, что сын унаследовал от отца то самое сластолюбие, которое не позволяло ему пропустить хоть одну симпатичную дворовую девушку… Ипполит Дормидонтович, к тому времени несколько постаревший, обрюзгший и переставший интересоваться женским полом, предпочитая ему охоту и картёжные игры с соседями-помещиками, смотрел на проказы Саввушки в девичьей сквозь пальцы. А Варвара Саввична и подавно не замечала ничего худого в единственном сыне.
Подросший Матвей же, занимавший к тому времени при Саввушке сомнительное положение то ли слуги, то ли приятеля, в этих забавах не участвовал, к тому же, всякое принуждение было противно его натуре, он читал всё, что подворачивалось под руку и ждал лета, когда семья Куроед-Задунайских планировала поездку в Москву, дабы записать Саввушку в университет. То, что Матвей поедет с Саввушкой в качестве личного слуги, даже не обсуждалось. Матвей надеялся, что ему тоже удастся посещать лекции университетских профессоров, тем более, что выговором и манерой держаться он мало походил на обычного крепостного слугу. Матвей жаждал новых знаний, ему тесно было в этом патриархальном поместье в роли крещёной собственности. И если другие крепостные спокойно относились к роли барских рабов, то Матвей чувствовал, как гнетёт его осознание своего рабского положения.
Хотя Варвара Саввична и упомянула как-то раз, что по завещанию освободит и Груню, и её сына, но… несмотря на возраст, помещица отличалась крепким здоровьем, да и ждать смерти её было как-то… неблагородно.
Между тем, после очередной проказы Саввушки, одна из девушек исчезла из усадьбы, а в девичьей водворилась новая. Звали её Таней, и сложно было назвать её красивой. Слишком худощава, слишком бледна… Таня не воплощала собой идеал крестьянской красоты, но у неё необыкновенно хороши были глаза – голубые, как васильки, в длинных русых пушистых ресницах. Девушка сторонилась мужчин, пугливо поглядывала на молодого барина, а вот Матвей… Матвей влюбился. В отличие от Саввы, он не разменивал себя на мелочи и Таня стала объектом его сильного и истинного чувства. Он стал потихоньку оказывать Тане знаки внимания, и был ужасно рад, когда девушка перестала его дичиться, и даже попросила обучить грамоте.
Девушка оказалась смышлёной не менее Матвея, и, несмотря на недостаток, а вернее, полное неимение какого-либо образования, рассуждала здраво и разумно. Она быстро выучилась читать, с удовольствием слушала рассказы Матвея о далёких странах, почёрпнутые из книг о путешествиях, и сама читала те детские книжки, которые остались с детских лет Матвея и Саввушки, постепенно переходя от простых к всё более сложным. Матвей даже надеялся на то, что Варвара Саввична сможет дать Тане вольную, чтобы в дальнейшем они могли пожениться и жить, как свободные люди. Конечно, одними задушевными беседами не ограничивалось, были и объятия, и поцелуи, но не более того. Матвей не хотел позорить девушку, получившую строгое воспитание.
Он старался проводить с любимой девушкой побольше времени и Саввушка был возмущён. Он с детских лет привык считать Матвея чем-то вроде любимой игрушки и теперь, когда у того завелась личная жизнь, ужасно разозлился. Особенно, когда узнал, что Матвей хочет обвенчаться с Таней. Как такое может быть? Матвей принадлежит ему и должен быть при нём неотлучно! Значит, надо расстроить эту свадьбу, и показать, что Таня ничем не лучше других, тех, что готовы были доставить баричу удовольствие по первому щелчку.
И Саввушка задумал очень гадкое дело. Причём, он и сам не осознавал всей низости своего поступка. Подумаешь, крепостная девка… Их, таких – пучок пятачок.
В этом месте рассказа лицо дядюшки Матэ словно окаменело. Я не решился расспрашивать, понимая, что, несмотря на прошедшие годы, трагедия эта ещё жива в его сердце.
Он выдавил ещё несколько фраз, из которых я понял, что Савва изнасиловал девушку, после чего та утопилась в пруду, не вынеся позора. Матвей же жестоко избил сводного брата, от смертоубийства его удержало только то, что негодяй всё-таки приходился ему родной кровью. После этого бежал из поместья в Москву, надеясь выдать себя за вольного и затеряться. Но до Москвы не добрался. Наступило двенадцатое июня 1812 года и началось знаменитое нашествие Наполеона на Россию. Матвей сумел организовать таких же крепостных, бежавших «от француза» в лес, в некое подобие партизанского отряда… и погиб в одной из стычек с наполеоновскими драгунами, так и не узнав ни о Бородине, ни о московском пожаре, ни о переправе через Березину, ни о судьбе своей матери, братьев, приёмного отца Ивана и мерзавца Саввы, потому что оказался в этом мире с заданием от таинственного Равновесия – помогать преследуемым Нойотами колдунам.
*Наплоить – собрать ровными складками, острыми или полукруглыми.
**Рожок – старое название детской бутылочки для кормления.
*** Как упоминает Салтыков-Щедрин в «Пошехонской старине», у кормилицы в благодарность освобождали кого-либо из родных детей, правда, в основном, это были девочки, поскольку выросший мальчик – это более ценный работник, да и в рекруты его можно отдать при необходимости.