Глава 13. Поцелуй, которого все ждали

Удивительно было уже то, как Паросенок смог, не сбавляя скорости, везти на себе такую громадину — Слономоську, не говоря уже о том, что под силу ему оказались и четыре пассажира, опять-таки включая пресловутого Слономоську. Однако он благополучно доставил всех четырех на окраину НАСЕЛЕННОГО ПУНКТИКА, чтобы не будоражить горожан и не пробуждать в них желания водить Слономоську. На протяжении всего пути Бон Жуан любезничал с Тридевятой Цацей, не обращая никакого внимания на спутников, что, впрочем, не раздражало последних: они были заняты — со страшной силой дулись друг на друга и раздулись до невероятных размеров, чуть не вытеснив с ограниченного все-таки пространства Паросенка довольно большую Тридевятую Цацу и Бон Жуана. Тридевятая Цаца всю дорогу вела себя неописуемо странно: она выла по-волчьи и пыталась разрисовать фломастером плащ Бон Жуана — причем хотелось ей цветами, а получалось — плодами. Уже на окраине города, улучив момент, пока Бон Жуан смывал с плаща плоды в маленькой луже, где лежал Б. Г. Мот, Слономоська кое-как втолковал Тридевятой Цаце, что от нее требуется. Она, кажется, поняла это, выразив понимание весьма причудливым образом: конским храпом с перемежающейся хромотой. После объяснения Слономоська увел все еще сердитого на него Петропавла, чтобы Тридевятая Цаца в спокойной обстановке могла объяснить Бон Жуану его задачи. Когда же прошло достаточно времени, чтобы Бон Жуан осознал значимость возложенных на него обязанностей, Слономоська вместе с Петропавлом подошел к уже любезничавшей паре и обратился ко всем троим. — Друзья, римляне и сограждане! — он цитировал не "Цезаря" Шекспира, а "Охоту на Снарка" Льюиса Кэрролла, но никто из присутствующих ни того ни другого не читал и цитаты не опознал. — Наши с вами задачи, пожалуй, посложней, чем у Боцмана, Булочника, Барристера, Бандида и других!.. — Слономоська настойчиво продолжал без ссылок цитировать никому не известный текст. — Вспомним этих славных людей: им достаточно было только поймать Снарка — целовать же его было необязательно. Нам с вами Спящую Уродину целовать — обязательно! И от того, правильно ли мы ее поцелуем, зависит наше будущее. Я не стану рисовать вам его в радужных красках: очень может быть, что все мы погибнем от руки или ноги Спящей Уродины, когда та наконец проснется. Но это пустяки. Такой смерти бояться не надо!.. Друзья! Трудно сказать, что ожидает нас, — ясно одно: так продолжаться больше не может. Отныне Спящая Уродина не должна лежать непоцелованной где-то там, далеко от нас. Она должна лежать среди нас — поцелованной... — ...или мертвой! — неожиданно ввернула Тридевятая Цаца и дико захохотала. — Что Вы имеете в виду? — испуганно спросил Слономоська. — Ах, да ничего! — прошептала Тридевятая Цаца на ухо Слономоське, после чего, наклонившись к уху Бон Жуана, гаркнула туда: — Это я так! Для странности! — А тот горячо зааплодировал в ответ. — Чему Вы аплодируете? — возмутился Слономоська. Бон Жуан повернулся к нему спиной и громко спросил у Тридевятой Цацы: — Разве этот Слономоська — женщина? Почему он хочет, чтобы я разговаривал с ним? Спросите его самого о его поле! Тридевятая Цаца спросила. Слономоська ответил, что он не женщина. — Как он ответил? — поинтересовался Бон Жуан. Тридевятая Цаца повторила ответ Слономоськи, а Бон Жуан сказал в пространство: — Как часто мы по собственной воле оказываемся в дурацком положении! — Выступаем в полночь! — рявкнул вдруг Слономоська прекратив косвенные препирательства с Бон Жуаном. Это заявление возмутило уже Петропавла: — Почему в полночь? Другого времени, что ли, нет? — Это самое неудобное время, какое я могу предложить! — мстительно произнес Слономоська. Петропавел глубоко вздохнул и спросил: — Когда же у вас тут полночь? — Полночь уже наступила! — быстро откликнулся Слономоська. — Так что мы опоздали и должны теперь очень спешить. Глядя на ослепительное солнце, Петропавел просто вознегодовал: — Вот еще, спешить! До сих пор не спешили, а теперь будто что-то случилось: мы, что, в какое-нибудь определенное время должны ее целовать? — О да!— проникновенно заговорил Слономоська. — Спящую Уродину лучше всего целовать на рассвете... Может быть, на вид она действительно тошнотворна, однако масштабность ее как явления природы восхищает. — Тут Слономоська глубоко вздохнул, чтобы в его тяжелые легкие набралось побольше воздуха, и истошно заорал: — Вперед! Самозабвенно любезничавшие Бон Жуан и Тридевятая Цаца, вздрогнув, сорвались с места и в мгновение ока скрылись из виду. — Вы не заметили, в какую сторону они унеслись? — озадаченно спросил Слономоська и признался: — Я проглядел. Петропавел заметил и показал. Слономоська схватил его в охапку и бросился туда же с криками о помощи. — Разве они тоже знают, где лежит Спящая Уродина, — изумленно и полузадушенно прохрипел Петропавел. — Этого же, кроме Вас, не знает никто! Вы ведь сами утверждали... Пожав на бегу могучими, плечами, Слономоська попросил: — Пожалуйста, соблюдайте разницу между тем, что высказывается, и тем, что утверждается. Путь к Спящей Уродине знаю только я — я действительно высказывал это. Но я этого не утверждал. А между тем не прошло и пяти минут, как выяснилось, что пресловутый сей путь отнюдь не долог и не труден: они довольно скоро догнали Тридевятую Цацу. Та, пребывая теперь в неподвижности, держала на руках смертельно уставшего Бон Жуана. — Это здесь, — заговорщически сказал Слономоська. Петропавел не увидел ничего, кроме каменной стены, не имевшей ни начала, ни конца и уходившей в небо. С трех сторон от нее простиралась равнина. — И где тут Спящая Уродина? — спросил он, спрыгивая на землю. — Да вот же она! — Слономоська изо всех, как показалось Петропавлу, сил лягнул стену. — Где? — переспросил Петропавел, не поняв жеста ноги. — Не пытайтесь увидеть ее: мы подошли слишком близко. Сейчас вся она не дана в зрительное ощущение. Вы созерцаете... да, я не могу ошибиться... часть ее спины. — И Слономоська кивнул на стену. Петропавлу сделалось жутко. Он потрогал стену пальцем: камень как камень! — Из чего она сделана? — шепотом спросил он. — Из плоти и крови. Как Вы. — Тут Слономоська рассмеялся: — Да не шепчите Вы: у нее крепкий сон. — В доказательство он еще раз лягнул стену. С ней действительно ничего не произошло. — А Вы уверены, что она проснется от поцелуя? — засомневался Петропавел. — На сто процентов!.. Перестаньте же наконец любезничать! — крикнул он Бон Жуану и Тридевятой Цаце. Те любезничать продолжали. — Интересно, чем она питается... Слономоська развел конечностями: он не знал. — А в каком направлении надо идти к голове? — На юг, — по солнцу определил Слономоська. — Вам-то какая разница! Целовать можно хоть здесь! — И он боднул стену. — По-моему, это глупо, — помолчав, признался Петропавел. — И потом: как Вы собираетесь на ней жениться? Вам... не много ли всего этого будет? — Нет, мне нравятся рослые, — отвечал простодушный Слономоська и обратился сразу к троим: — Ну что, приступаем? — Приступаем! — отозвалась Тридевятая Цаца, как ни странно, следившая за ходом событий. Потом горделиво добавила: — Там, у себя за тридевять земель, я тоже такая... огромная. — А разве мы никого больше не будем приглашать? — вспомнил Петропавел. — Все-таки историческое событие... — Обойдутся! — грубо сказал Слономоська. — Поцелуй Спящей Уродины — это таинство. Скажите спасибо, что Вас пригласили! Петропавел не понял последнего заявления, но смолчал, а Слономоська забеспокоился: — Оставим Бон Жуана одного или нам можно побыть рядом? — Зачем же, это надолго! — Тридевятая Цаца мяукнула и засунула в оба уха по ватному тампону, протянув такие же Слономоське и Петропавлу. — Возьмите, — многозначительно сказала она, — пригодятся! — Может быть, не слишком вежливо — обращаться к ней со спины? — опять подал голос Петропавел. — Бон Жуану все равно! — уверил его Слономоська. — Ой, я так волнуюсь!.. Решается моя судьба. — И он засунул тампоны в уши. Петропавел последовал его примеру, подумав с горечью: "Что ж тогда мне-то говорить? Или я в результате наконец попадаю домой, или..." — о том, как он будет растоптан Слономоськой, Петропавел не решился даже подумать. Втроем они отошли шагов на сто от места переговоров. Тридевятая Цаца жестом попросила всех отвернуться.

.......................................................... .............................................................

Так, отвернувшись, с ватными тампонами в ушах, простояли они много месяцев. Правда, не все: Тридевятая Цаца частенько отлучалась по своим делам, не сообщая о них никому, — впрочем, Петропавел и Слономоська не слишком-то ей интересовались, потому что на пятой, кажется, неделе от усталости оба они вообще перестали реагировать на внешние события. Наконец Тридевятая Цаца развернула их лицом к месту переговоров — и Петропавел, даже не увидев еще ничего, услышал потрясший равнину страшный крик Слономоськи: — Что вы с ней сделали? Он взглянул и обмер: оказалось, что за эти месяцы Бон Жуан, сейчас весело держащий зубило в руках, прорубил в Спящей Уродине довольно широкий коридор — с аркой и красивыми коринфскими колоннами. Жуткая тишина повисла над равниной. Внезапно Слономоська зарыдал в голос: — Она очень мучилась? — слова его были почти невнятны. Бон Жуан, по-видимому, потрясенный неподдельными страданиями Слономоськи, даже забыл, что не разговаривает с мужчинами, и с глубоким сочувствием ответил: — По-моему, она даже ничего не заметила: во всяком случае, не издала ни звука. — Крепкий сон — выручатель нервной системы! — рыдая, констатировал Слономоська. — А Вы хоть спросили перед... перед этим, кого из нас троих она выбрала бы ... если бы... — и он захлебнулся в слезах. — Да нет, я не спрашивал... — смешался Бон Жуан. — А надо было? Слономоська с ревом бросился на Бон Жуана: — Кто Вас просил вырубать коридор в моей невесте? Кто просил Вас? — и он начал бодать его, уже плохо соображая, что делает. — Это... Тридевятая Цаца, — сконфуженно бормотал Бон Жуан, изредка в целях самозащиты укалывая Слономоську зубилом в щеку, — она и объяснила мне, что таково Ваше задание: дескать вы с молодым человеком так сильно любите Спящую Уродину, что не можете прорубить в ней коридора... И просите меня... — Ой, я опять что-то перепутала, да? — весело воскликнула Тридевятая Цаца. — Я такая странная — просто ужас!.. Должно быть, меня просили о другом? Да, я, вроде, припоминаю, о чем именно — ах, неважно! — и она запела с детства любимую всеми песню. Слономоська схватился конечностями за голову: — Но, наверное, была же кровь!.. О жестокий! — По-вашему, я смыл ее? — с вызовом спросил Бон Жуан. — По-вашему, я убийца? Так знайте же: я за свою жизнь Мурки не обидел! Не было крови! Осколки каменные — были: можете сами убедиться! — и он показал на груду камней. Слономоська, безумно бормоча "Нашли, кого слушать... дуру... сумасшедшую!", подбежал к груде и нервно потрогал конечностью камни. Внезапно лицо его просветлело: ни тени страдания не заметили бы теперь на нем вы! — Я вспомнил! — с радостью воскликнул он. — Я вспомнил пророчество до конца! Оно гласит: "И приидет бесстрашный и глупый человек, и поцелует Спящую Уродину как свою возлюбленную, и пробудит Ее от сна, если... — обратите внимание, если! — если она к тому времени не окаменеет!" Это ведь не детерминистское пророчество, а вероятностное! Понимаете? — Умный Слономоська поискал и не нашел поддержки у слушателей. — Ну как же... Приведу пример детерминистского суждения: бумага легче молотка. Теперь приведу пример вероятностного суждения: бумага легче молотка, если в нее не завернут булыжник! Она же просто окаменела... каменная баба скифская! — И он заплясал на груде камней, а наплясавшись, подошел к Тридевятой Цаце и обнял ее, испытав тактильный обман. — Вот видите, — обратился он сугубо к Петропавлу, — у меня только одна невеста. — Тут он снова начал вычерчивать мелом какую-то схему — на сей раз прямо на каменной спине Спящей Уродины, но Петропавла рядом уже не было. Он вошел в широкий коридор, вырубленный Бон Жуаном на славу. По стенам коридора тянулась искусная резьба, колонны были тщательно отполированы. Тут и там у стен виднелись скамеечки, манившие отдохнуть. Но Петропавел шел быстро, почти не обращая на все это внимания. Когда коридор кончился, он ступил на небольшую зеленую лужайку. Трава на ней становилась все реже и реже: вот уже начали мелькать паркетные плиточки... паркет. Кое-где на нем, правда, виднелись еще отдельные травинки, но исчезали и они. "Неужели? — Петропавел боялся даже подумать о доме, как боялся думать все время, пока пребывал в этой дикой, в этой нелепой местности, даже названия которой он так и не узнал! — Неужели я... дома? Дома, где никто не будет больше терзать меня странными своими вопросами и смущать странными своими ответами, где никто больше не будет упрекать меня в недостатке каких-то никому не нужных качеств и считать отважным идиотом. Дома!.. Я забуду все это, как страшный сон, как наваждение, я выброшу это из головы!" Он вернулся. По знакомой комнате ходили родные люди. Они приводили помещение в порядок. Взрыв пирога с миной наделал дел, но уборка уже заканчивалась. Накрывали на стол: пора было ужинать. Он вернулся. Часы на стене заиграли свою музыку. — Который час? — спросили из соседней комнаты. — Девять, — прозвучало в ответ. Он вернулся. На кухне звенели чашки. Там смеялись, заканчивая приготовления к ужину. Кажется, чья-то шутка имела успех. Пахло ванилью, как в детстве. Он вернулся. Действия домашних были быстрыми, точными и уверенными. Изредка обменивались только самыми необходимыми словами — такими же быстрыми, точными и уверенными. ...Он наклонился и сорвал у самых ног своих маленькую зеленую травинку — последнюю память о ЧАЩЕ ВСЕГО. Огляделся: не видел ли кто. Никто не видел. Он повертел травинку в руках и поднял глаза. — Травинка, — сказал он. — Из ЧАЩИ ВСЕГО. — Ну что ты стоишь с ней? Выбрось и помоги расставить стулья по местам. — Травинка, — повторил он, — из ЧАЩИ ВСЕГО. ...И вдруг, прижав травинку эту к самому своему сердцу, он побежал... Паркету не было конца, но первые растения уже пробивались, потом то тут, то там — все реже и реже — замелькали только отдельные паркетные плиточки — и кончились. Как далеко, оказывается, было до лужайки — маленькой зеленой лужайки у входа под арку! Но вот и лужайка. Подозрительно гудят арочные своды: нужно спешить... Он помчался вперед по каменному коридору, мимо скамеечек и глянцевых коринфских колонн. Что-то обваливалось за его спиной — обломок камня сильно ударил по ноге. В двух шагах от него упала колонна — только бы успеть! Бон Жуан прекрасно умел любезничать, но инженерного расчета было в нем, пожалуй, маловато: коридор явно не был сработан на века... Рушились стены, камни заваливали проход, становившийся все более узким. Не широкими, как в первый раз, но тесными — ах, какими тесными! — воротами приходилось проникать ему теперь в этот мир... И рухнул коридор. Петропавел едва успел выскользнуть из совсем уже узкого прохода с противоположной стороны. Облегченно вздохнув и даже не обернувшись, он побежал по равнине. Его Большой Выбор был сделан, а обвал отрезал пути назад. Впрочем, что такое "вперед" и "назад", "вправо" и "влево", "вверх" и "вниз", он уже не понимал. По равнине во весь опор проскакал Всадник-с-Двумя-Головами, на ходу обернувшись и приветливо помахав ему рукой. Петропавел улыбнулся в ответ, потом упал вперед и, соблюдая все заповеди Летучего Нидерландца, полетел невысоко над Землей...

Лирическое отступление

Я отступаю. После сумбурного выступления, решительного наступления, бескровного преступления и тихого исступления я отступаю. В отступлении моем нет ничего драматического: это лирическое отступление. Я отступаю. Всегда, когда в литературе герой успевает выскочить из-под обломков, читатели запаздывают... Он возвращается к своей литературной действительности, а мы остаемся в реальной, которая тем и отличается от литературной, что среди всех предлагаемых ею исходов нет ни одного иррационального. В литературе же возможность для такого исхода есть у писателя на крайний случай всегда. И если в жизни, попав в тупик, мы можем выйти из него только ценой какой-нибудь серьезной потери, то в литературе всегда остается последний шанс — на крыльях вылететь через печную трубу. Может быть, это — единственное, что следует знать, обращаясь к литературе. Знание такое, по всей вероятности, и определяет наше отношение к произведению как к не-жизни как к чему-то иному— подчиненному высшим законам Искусства. А все Высшие Законы Искусства иррациональны. Но я отступаю. Всякое повествование однажды кончается — и тогда писатель отпускает героев на свободу. Там они и будут жить, уже не подвластные ничьей воле — тем более воле интерпретаторов, от которых они всегда сумеют ускользнуть. Ведь интерпретаторы живут в иной реальности, — правда, они не часто понимают это. И начинают судить произведение обычным, юридическим образом. Они задают очень много вопросов в надежде выяснить, бывает ли так на самом деле и бывает ли так вообще. Мне легко ответить на эти вопросы: ведь я отступаю. Я говорю, что ничего этого не было и что это вообще не бывает на самом деле. Потом я улыбаюсь и беру на себя смелость заявить от имени каждого, кто причастен к искусству: всего этого не было и всего этого вообще не бывает на самом деле. Такова уж Художественная Неправда. Что же делать с Художественной Неправдой? Оставим ее как она есть: воспринять литературное произведение значит не понять его до конца, все время обращаться к нему в надежде понять до конца... а не понять. Ведь даже сами герои не всегда понимают себя — и, когда Петропавел, прижав зеленую травинку к сердцу, бежит туда, откуда еще полчаса назад едва унес ноги, — он, наверное, тоже плохо понимает себя. Но мы не можем ему помочь. Самое большее, на что мы способны, — это проводить его до яркой лужайки... ну, может быть, чуть дальше. Проводить его, проводить нашу повесть... Минувшая жизнь, имперфект и аорист, — подумайте, что за дела!.. Я вдаль проводил мою Повесть, как поезд, — И Повесть, как поезд, ушла. Зеленый фонарик далекой свободы уже догорает — и вот затеплился красный фонарик субботы и прежних домашних забот: убрать со стола, заварить себе кофе и долго смотреть из окна на двор в голубях, на качели в покое, на облако в виде слона... И вдруг отойти от окна — беспокоясь, как с этого самого дня невнятная совесть по имени Повесть одна проживет, без меня. И уже не имеет никакого значения, кто написал это: ведь я отступаю. Важно вовремя сдать позиции. Я отступаю на глазах у вас, любезные читатели, отступаю просто: не сопротивляясь больше и ни о чем не жалея — перед этой вечной загадкой. Загадкой Художественности. Я отступаю.

www.e-puzzle.ru