Счастья жить на земле. Его приносит только честный труд.

Тётка теперь молчала. Я несколько раз оглядывался на неё, и мне казалось,

что слова И. действовали на неё успокаивающе. Глаза её перестали источать

ненависть, расстроенное и безобразное от злобы лицо становилось спокойнее: и

даже какое-то благородство мелькнуло на нём, как сквозь серую пелену дождя

пробивается бледный луч солнца.

Лиза всё ещё не приходила в себя. И. встал, наклонился к девушке и

откинул прядь волос с её лица. Щека вздулась: видны были ссадины, огромный

кровоподтёк становился почти чёрным. И. взял фотографический аппарат. Но в

ту минуту, как он хотел его открыть, рука тётки коснулась его, и она едва

слышно сказала: - Я согласна.

Я был поражен. Сколько раз за эти короткие дни я был свидетелем того, как

страсти, пьянство, безделье, фанатизм и зависть уродовали людей, разъединяли

их и делали врагами. Как люди теряли человеческий облик и становились

игрушкой собственного раздражения и бешенства. С горечью думал я, как же

мало во мне самом самообладания и самодисциплины; и как я успокаивался от

одного только присутствия брата, Флорентийца и моего нового друга И.

Ни одного слова, - как оно ни было горько, - не произнёс И. повышенным

тоном. Ни малейшего намёка на презрение не прозвучало в его словах,

напротив, всё в нём являло самое глубокое доброжелательство. И злобные

выкрики в его адрес, так оскорблявшие меня, что мне хотелось вмешаться в

разговор и ответить ей тем же тоном, - не задевали спокойного благородства

И. и его сострадания к этой женщине.

И. посмотрел на неё. Должно быть, его взгляд затронул что-то лучшее в её

существе; она закрыла лицо руками и прошептала:

- Простите меня. У меня такой бешеный характер; я сама не понимаю иногда,

что говорю и делаю. Но если я даю слово, - я его держу честно. И это, может

быть, единственное моё достоинство, - сквозь снова полившиеся слёзы

проговорила она.

- Не плачьте. Отнеситесь в высшей степени серьёзно ко всему, что с вами

сейчас произошло. Благословляйте судьбу за то, что Лиза не ушиблась об

острый угол стола. Если бы ещё и это, - вы были бы сейчас убийцей, - а что

это значит, вы отлично понимаете, - ответил ей И.

Ужас изобразился на лице тётки, которая сейчас была так несчастна, что

даже моё сердце смягчилось; и я старался подыскать ей оправдания, думая о

том, как постепенно и незаметно для себя падает человек, если зависть и

ревность сплетают сеть вокруг него изо дня в день.

- Не возвращайтесь мыслями к прошлому, - снова заговорил И. - Думайте о

своём сыне, нет ничего такого, чего бы не победила материнская любовь. Я

залечу щёку Лизы, и через несколько часов от кровоподтёка не останется и

следа. Но вам придется просидеть возле неё до утра, меняя компрессы из той

жидкости, что я вам дам. Примите эти подкрепляющие капли, - и бессонная ночь

пройдёт легко. К утру я приготовлю письмо к моему другу и дам вам денег,

чтобы вы с этой минуты могли начать новую, самостоятельную жизнь и уехать с

сыном, не одалживаясь более у родных. Когда станете зарабатывать, вернёте

эти деньги своему хозяину и он перешлёт их мне; не впадайте в отчаяние,

когда к вам будет возвращаться желание кричать: "Я барыня, барыня есть, была

и буду", - а уединитесь и вспомните эту ночь. Вспомните, как я говорил вам,

что за всё то зло, которое вы выливаете из себя, получите стократное

воздаяние от собственного сына. Но зато каждое мгновение вашей доброты,

выдержки и самообладания будет строить мост к его счастью.

Должно быть, сердце бедной женщины разрывалось от самых разнообразных

чувств и силы почти изменяли ей. И. велел мне наполнить стакан водой, влил

туда капель, и я подал его тётке.

Тем временем, опять-таки из саквояжа, что дал мне Флорентиец, И. достал

флакон, стакан и попросил принести тёплой воды.

Когда я вернулся в купе, тётка уже пришла в себя и помогала И. поднять

Лизу. Движения её были осторожны, даже ласковы; а лицо, осунувшееся и

постаревшее, выражало огромное горе и твёрдую решимость. Но это была совсем

не та женщина, которую я видел в ресторане; и не та, которую я видел, выходя

из купе. Правда, я не сразу разыскал проводника, который стелил постели; не

сразу достал и воду, которую пришлось остудить, но всё же отсутствовал я

всего минут двадцать, и за это короткое время человека было не узнать.

Но уже столько всякого случилось за эти дни, и так я сам - всех больше -

изменялся, что меня вовсе не поразила эта перемена, словно бы это было в

порядке вещей.

И. влил в рот Лизе снадобье, вдвоём они её снова уложили, и через

несколько минут Лиза открыла глаза. Сначала взгляд её ничего не выражал.

Потом, узнав И., Лиза просияла радостью. Но увидев тётку, закричала, точно

её обожгли.

- Успокойтесь, друг, - обратился к ней И. - Никто вам больше зла не

причинит. Сейчас вот приложу примочку, и к утру на вашем лице не останется

никаких следов. Не смотрите с таким ужасом на свою тётку. Не думайте, что

высшее благородство заключается в том, чтобы отгораживаться от тех, кого

считаем злыми или даже своими врагами. Врага надо победить; но побеждают не

пассивным уходом в сторону, а активной борьбой, героическим напряжением

чувств и мыслей. Нельзя прожить одарённому человеку - тому, кто предназначен

внести каплю своего творческого труда в труд всего человечества, -

безмятежно, без бурь, страданий и борьбы с самим собою и окружающими. Вы

входите теперь в жизнь. Если не сумеете сейчас найти в себе благородство и

не выдать зло, причинённое вам тёткой, - то не внесёте в жизнь собственную

того огромного капитала чести и сострадания, которые помогут вам создать

себе и близким радостную жизнь. Не судите тётку так, как это сделал бы

судья. Подумайте о скрытых в вас самой страстях. Вспомните, как часто вы

горели ненавистью к ней и её сынишке, хотя он-то уж никак неповинен ни в

вашем горе, ни в ваших отношениях с тётушкой. Проверьте, сколько раз вы

платили тётке ещё большей грубостью, как постоянно искали случая публично её

осрамить, мысленно "посадить на место". Но ни разу не мелькнуло в вас доброе

чувство, хотя к прочим вы добры, и очень добры. Молодость чутка. Представить

себе весь сложный ход вещей, всю силу человеческих страстей, расставляющих

на каждом шагу капканы, - вы ещё не в состоянии. Но понять, что сила

человека не в злобе, а в доброте, в том благородстве, которое он с собой

несёт, - вы способны, потому что сердце ваше чисто и широко. Вы играете на

скрипке и понимаете, ибо вы талантливы, что звуки, - как и доброта, -

очаровывают и единят людей в красоте. Играя людям, чтобы звать их к

прекрасному, - вы не ведаете страха. Так же точно возвращайтесь сейчас к

себе без страха и сомнений. Когда сердце истинно открыто красоте, оно не

знает страха и поёт дивную песнь - песнь торжествующей любви. Вы так юны и

чисты, что никакой другой песни петь не может ваше сердце. Не думайте о

прошлом, проживайте это сейчас со всею полнотой ваших лучших чувств, - и вы

построите вокруг себя прекрасную жизнь. Но ваше "завтра" будет засорено

остатками жёлчи и горечи, которые вы вплетёте в него, если сегодня не

найдёте сил раскрыть сердце в полной цельной любви, честно, без

компромиссов. Ваша тётя покинет вас, как только довезёт до дома. Она нашла

себе место и будет жить с сыном в Москве. А вы ведь собираетесь переехать в

Петербург... Вам уже стало лучше. Левушка доведёт вас до купе и даст вот эту

микстуру, от которой вы отлично уснёте и завтра будете хороши, как роза -

прибавил он, улыбаясь.

Лиза была очень удивлена. В голове её, - и это было ясно всем, -

происходила сумбурная работа; но слова И. не были брошены впустую.

- Я вас отлично понимаю. Как это ни странно, но мама часто говорит мне

вещи, очень похожие на то, что говорите вы сейчас. Так что ваши слова

поразили меня больше тем, что совпали с мыслями мамы, хотя и совсем иначе

выраженными. Я не могу сказать, что я в восторге от этих идей. Ведь я

действительно ненавижу свою тётку и не верю ни одному её слову. Вы и

представить себе не можете, как она умеет лгать.

- А вы разве так безупречно правдивы? - тихо спросил И.

- Нет, - ответила Лиза, покраснев до корней волос. - Нет, я далеко не

правдива. Но... хотя, зачем вдаваться в далёкое прошлое? Если вы говорите, -

она сделала сильное ударение на "вы", - что она уедет, я вам верю. Это всё,

что нам нужно.

- Нет, - снова сказал И. - Это далеко не всё, что вам нужно, чтобы быть

счастливой. Вы так привыкли иметь подле живой предлог, чтобы жаловаться на

свои несчастья, что создали себе привычку - вместо того, чтобы следить за

собой, - следить за тёткой, выискивая в ней причины своих бед. И не

замечали, что не только она, а и вы, Лиза, были мучительницей и матери, и

отцу, и тётке... и самой себе.

При последних словах И. Лиза опустила голову.

- Это правда, - сказала она, подняв глаза на И.

И. помог ей встать, подал мне большой стакан с примочкой и маленький с

каплями и предложил Лизе, опираясь на мою руку, идти спать, чтобы утро

встретить весёлой и свежей.

Было уже за полночь. С помощью тётки я довёл Лизу до места, подал ей

капли, которые она тут же выпила, а тётке - большой стакан с примочкой,

пожелал им покойной ночи, раскланялся и вернулся к И.

Я застал его в коридоре, так как проводник стелил нам постели. Я подошёл

к нему, и он сказал мне по-английски, чтобы я сейчас же ложился спать,

поскольку завтра понадобятся силы, а вид у меня очень утомлённый. Ему же

надо написать два письма, и он ляжет потом.

Уже по короткому опыту я знал, что говорить о последних событиях он не

станет, а утомлён я был ужасно. Не возражая, кивнул согласно головой, залез

на верхний диван и едва успел раздеться, как заснул мёртвым сном.

Проснулся я от стука в дверь и голоса И., отвечавшего проводнику, что мы

уже проснулись, благодарим за то, что он нас разбудил, и тотчас встаём. Но

когда я спустился вниз, то увидел, что постель И. была даже не примята и три

письма лежали наготове, запечатанные в конверты, а сам он уже переоделся в

лёгкий серый костюм.

И. попросил собрать все наши вещи, сказав, что пройдёт к Лизе, которую

навещал два раза ночью. Он прибавил, что организм девушки крепок, но нервная

система так слаба, что ей необходим бдительный и постоянный уход. И потому

он написал матери Лизы, графине Е., письмо с подробными указаниями, как

заняться лечением и воспитанием дочери.

С этими словами он вышел, я же так и остался посреди купе с открытым

ртом. Много чудес перевидал я за эти дни, но чтобы И. и в самом деле

оказался доктором и решился писать письмо совершенно неизвестной ему графине

Е. о её - тоже ему мало известной - дочери, - этого уж я никак не мог взять

в толк. "Где же тут такт?" - мысленно спрашивал я себя, припоминая, что

говорил Флорентиец о такте и предельном внимании к людям.

Долго ли, со свойственными мне рассеянностью и способностью мигом

забывать всё окружающее, стоял я посреди купе, - не знаю. Только внезапно

дверь открылась, и я услышал весёлый голос И.

- Да ты угробишь нас, Левушка. Надо скорее всё сложить, мы подъезжаем.

Я сконфузился, принялся быстро складывать вещи, но И. делал всё лучше и

быстрее, - мне оставалось только подавать вещи. Не успели мы уложить и

закрыть чемоданы, как подкатили к перрону.

В коридоре я увидел Лизу и тётку в нарядных белых платьях и элегантных

шляпках. Лиза действительно была свежа, как роза, и в глазах её светилась

радость. Тётка же её была бледна, на лице её разлилась скорбь, на лбу

залегла поперечная морщина, тогда как вчера он был совершенно гладок; губы

плотно сжаты: но, странно, - сейчас она нравилась мне гораздо больше; от её

вчерашней плотоядности ничего не осталось. То было лицо стареющей женщины,

преображенное страданием.

Я поздоровался с ними издали; у меня не было желания заглядывать ещё

глубже в драму этих жизней. Севастополь сразу напомнил, что здесь мы сядем

на пароход и снова отправимся на Восток; и я погрузился в мысли о брате и

его судьбе в эту минуту.

Нарядная публика выходила из нашего вагона, и не менее нарядные люди

встречали прибывших на перроне. Весёлые возгласы, смех, объятия. И снова

резанула мысль, что меня встречать некому и некого мне прижать к груди во

всём мире, хотя в нём миллионы людей.

И. взял меня под руку, взглянув, как мне показалось, не без укора. Через

минуту мы вышли, вслед за носильщиком, на перрон, где ждала нас Лиза рядом

со стариком высокого роста с небольшой седой эспаньолкой, очень красивым,

гордым и элегантным.

Лиза подвела его к И. и сказала, что в вагоне упала так неловко, что

разбила всю левую щёку и висок. И вот доктор помог ей какой-то микстурой так

хорошо, что и следа от ушиба почти не осталось.

Старик, - дедушка Лизы, - перепуганный внезапной болезнью внучки,

высказал признательность. Он спросил, куда мы едем, сказав, что у него есть

запасной экипаж и он может довезти нас до Гурзуфа. И. поблагодарил, говоря,

что мы останемся в Севастополе.

- В таком случае, разрешите моему кучеру довезти вас до лучшей гостиницы,

- сказал он, снимая шляпу.

Я видел, что И. очень этого не хотелось, но делать было нечего, - он тоже

снял шляпу, поклонился и принял предложение.

ГЛАВА Х

В СЕВАСТОПОЛЕ

Все вместе мы вышли из здания вокзала. Старик велел нашему носильщику

отыскать в целой веренице всевозможных собственных и наёмных экипажей кучера

Ибрагима из Гурзуфа.

Через несколько минут подкатила отличная коляска в английской упряжке, с

белыми чехлами на сиденьях и кучером в белой же ливрее с синими шнурками,

высоком белом цилиндре с синей лентой. При широкой татарской физиономии

Ибрагима его английское одеяние выглядело довольно комично. Я подумал, что у

того, кто подбирал кучера к английской упряжке, было не много такта.

Вообще, это короткое словечко не покидало меня и при всяком подходящем

или неподходящем случае вылетало из какого-то закоулка в моём мозгу, дверь в

который я не умел, очевидно, запереть как следует.

Пока мы прощались с дамами и усаживались в коляску, старик давал кучеру

указания, куда нас отвезти, какого управляющего вызвать, чтобы нас отлично

устроили в номере с видом на море, и последнее, что я услышал, было

приказание Ибрагиму оставаться весь день в нашем распоряжении, свозить нас в

Балаклаву и только назавтра, выполнив ещё какие-то поручения, выехать в

Гурзуф.

Я посмотрел на Лизу. Она не сводила глаз с И. Она так смотрела на него,

точно он был сказочный принц, а она Золушка. Я перевёл глаза на И. и снова

подумал, что он красив, как Бог, но Бог суровый.

Тётка всё это время стояла, опустив глаза, и казалась ещё бледнее в ярких

лучах солнца.

Мне было её сердечно жаль; мне казалось, что я, одинокий и бездомный,

могу более других понять её скорбь и неуверенность в надвигающейся полосе её

новой самостоятельной жизни. Прощаясь с нею, я крепко пожал и нагнулся

поцеловать ей руку, не по велению хорошего тона, но в самом искреннем

сердечном порыве.

Она, казалось, почувствовала теплоту моего сердца, ответила на пожатие и

взглянула на меня. Я даже похолодел на мгновение, такая бездна отчаяния была

в её глазах.

"Боже мой, - думал я, усаживаясь рядом с И., который говорил о чём-то с

Лизой, - неужели в жизни так много страданий? И зачем так устроена жизнь?

Зачем столько слёз, нищеты и горя? И как понять, что человек сам множит свои

скорби, как говорит И.?

Вокзал был довольно далеко от города. Я впервые видел Крым и этот

исторический город. Всё в нём дышало для меня очарованием. Я мысленно

расставлял редуты и башни, и пленительные образы Корнилова, Нахимова и

Тотлебена вели воображение далее, к первому герою той страшной обороны -

русскому солдату.

И. разговаривал с кучером, который оказался уроженцем Севастополя и не

так давно похоронил деда, участвовавшего в тяжких боях, выпавших на долю

четвёртого бастиона.

Он вызвался отвести нас на верхний бульвар, чтобы мы увидели, где

проходили бои, с обозначением блиндажей и бастионов, а в Балаклаве посмотрим

гавань, где затонуло громадное судно, знаменитый "Чёрный принц" англичан.

Мне больше всего хотелось видеть Нахимовский курган, но я не хотел

вмешиваться в разговор. Сердце моё так было полно горечью жизни, что обычная

моя смешливость и интерес к новым местам отошли на какой-то далёкий план. А

страдания людей опаляли, как беспощадное солнце, поджаривавшее нас.

А этот город, спасённый такими неописуемыми страданиями и гибелью

безвестных серых тысяч, имён которых никогда не сохраняет история, зная одно

только имя народа - Иван Стотысячный!

И где-то рядом высилась в моём представлении фигура венценосного

императора Николая 1, у которого не хватило ума прислать достаточно войска и

провианта в это погибельное место, вместо того чтобы собирать войска на

Кавказе, где он поджидал врага. И сколько же их, грабителей, негодяев и

знатных дураков, помогавших гибнуть этим безвестным героям, - Иванам

Стотысячным, - умиравшим просто и без проклятий.

Мысли мои прервал И., спрашивавший, не согласен ли я прежде всего узнать

о билетах на пароход в Константинополь. Вмешавшийся Ибрагим уверил И., что в

гостинице, куда он нас привезёт, есть агент пароходной компании, что он

доставляет и билеты, и заграничные паспорта, и что у нас никаких хлопот не

будет, потому что пока путешественников мало, а вот через месяц будет очень

"большая масса", как выразился Ибрагим.

И. согласился ехать прямо в гостиницу, но я видел, что ему как-то не по

себе. Несмотря на всё его самообладание, лицо его было сурово и нахмурено.

Если бы я не знал другого его облика, как бы я был несчастлив, что связал

судьбу с этим человеком! Точно прочитав мои мысли, И. обернулся и ласково

мне улыбнулся.

Какой странный инструмент - сердце человека! Одной улыбки и лёгкого

пожатия руки было довольно, чтобы мне стало легко, чтоб сердце открылось для

тех радостных сил и чувств, которые я закупорил где-то в тени души.

И. велел Ибрагиму заехать на главную почту, чтобы отправить письма. В эту

минуту мы проезжали мимо собора, где стоял когда-то гроб убитого при обороне

Севастополя Корнилова.

Мы остановились у почты - маленького и грязного домишки. И. отправил

письма, получил телеграммы и, увидев расклеенные по стенам плакаты и

объявления пароходных компаний, спросил, где можно купить билеты на пароход

в Константинополь.

Старый сторож, в не менее старом и засаленном солдатском мундире, должно

быть ещё времён обороны, ибо подобных камзолов нигде теперь не было и в

помине, ответил, что агент имеется в приморской гостинице, поскольку там ещё

есть надежда заполучить пассажиров, а здесь билеты пока никто не спрашивал.

Мы снова сели в коляску и двинулись к гостинице, которая оказалась

неподалёку. Очевидно, хозяина Ибрагима хорошо знали, потому что был

немедленно вызван управляющий и нас поселили в лучшем номере.

Через несколько минут явился и пароходный агент. Он сказал, что

превосходный новый английский пароход уходит впервые в Смирну и

Константинополь завтра в 3 часа дня, а сегодня в ночь отправляется такая

грязная и старая итальянская скорлупа, которую новый пароход всё равно

перегонит; и что на нём есть совершенно новенькая свободная каюта-люкс.

И. согласился, отдал ему наши паспорта и деньги и условился, что вечером,

когда мы будем обедать здесь же, в гостинице, нам принесут билеты. А

заграничные паспорта вручат в полном порядке завтра в час дня, так как это

не так скоро здесь делается.

И. распорядился, чтобы покормили Ибрагима, а сами, умывшись и

переодевшись, мы спустились в тенистый и прохладный зал ресторана

завтракать. И. сказал, что есть телеграмма от Ананды, извещающего, что всё

благополучно, что Флорентиец выехал в Париж, а он, Ананда, будет

телеграфировать нам в С и Константинополь на главную почту и чтобы мы

написали о себе в Москву, в ту же гостиницу.

Позавтракав, мы сели в коляску Ибрагима и отправились осматривать город,

доверившись во всём вкусу и знаниям нашего кучера.

Должно быть, он не раз показывал достопримечательности города знакомым

старика Е., потому что очень толково провёз нас по лучшим улицам, показав

всё, что построено за последние годы, сообщив, что обратно повезёт другой

дорогой и мы познакомимся со всем городом.

Огромное впечатление произвёл на меня верхний Севастопольский бульвар. Мы

дважды обошли с И. места, ставшие бессмертной славой России, пусть многие и

считали их бесславными страницами истории.

Никогда прежде не видавший моря, я положительно растворился в восторге,

увидев его бушующим с обрывистых берегов у Балаклавы. Я забыл обо всём,

кроме природы, солнца и моря, и мне казалось, что уж лучше и быть ничего не

может.

И., посмеиваясь надо мной, говорил, что я вскоре увижу такие красоты,

перед которыми Крым решительно покажется мне убогим. Шутил он и над моими

восторгами, пообещав, что первая же морская буря, в какую я попаду, сменит,

при моей экспансивности, восторг на проклятия.

Только вечером мы вернулись в гостиницу. Щедро расплатившись с Ибрагимом,

получив билеты у агента, мы прошли в свой номер и оттуда в ресторан ужинать.

Пока был на воздухе, я не замечал ни усталости, ни голода, ни палящего

солнца. Сейчас же лицо моё горело, я хотел есть, пить, спать - всё вместе.

Взглянув на И., я мысленно пожал плечами. Этот человек словно только что

вышел из своего кабинета, где преспокойно читал газету. Правда, лицо и у

него немного обветрилось и загорело, но не пылало, как моё, на нём не было

видно признаков утомления; он, очевидно, мог встать и ехать дальше, а я, я

прямо валился с ног от усталости.

Зал был почти пуст, но все же несколько столиков было занято. Однако я

так был поглощен собой и утолением своего голода, что даже не обратил

внимания на тех, кто был в зале.

К моему удивлению, И. ел мало. На вопрос, неужели он не голоден, он

ответил, что в пути есть надо мало: чем меньше ешь, тем легче путешествовать

и тем лучше воспринимаешь все окружающее. В его тоне отнюдь не было ни

малейшего укора или осуждения. Но я как-то сразу почувствовал себя неловко.

Я вообще отличался прекрасным аппетитом, чем удивлял своих товарищей по

гимназии. Обжорой я всё же не был; но сейчас почувствовал себя так, как

будто бы действительно был в этом грешен.

Я моментально потерял вкус к еде и отодвинул тарелку. Заметив это, И.

спросил, сыт ли я уже. Я просто и прямо сказал, что потерял вдруг аппетит,

устыдившись своей прожорливости рядом с ним.

- Вот уж не следует, по-моему, сравнивать себя ни с кем ни в аппетите, ни

как-то иначе. У каждого свои собственные обстоятельства, и чужой жизнью не

проживёшь ни минуты, - сказал И. - Кушай, мой дорогой, на здоровье, сколько

тебе хочется. Придёт время, доживёшь до моих лет, и еда станет для тебя

просто необходимостью, а не наслаждением. Я очень виноват, что необдуманно

лишил тебя аппетита, - ласково улыбнулся он.

- Странно, что вы считаете себя намного старше. Мне скоро 21. вам же

никак не дашь больше 26-27 лет, а быть может, и того меньше. А вообще я

благодарен вам за всё, что успел от вас услышать. Тут я перешёл на

английский и продолжал: - Если бы вы не поехали со мной, что бы я делал? Как

мог бы лететь на помощь брату, если бы вас не было рядом? Я уже говорил

Флорентийцу, что не могу жить за чужой счёт, а ваши слова о том, что человек

не может понять смысла жизни, пока не заработает свой кусок хлеба, только

ещё глубже убедили меня, что так продолжаться не может. С самой той

злосчастной ночи, когда я нарядился в маскарадный костюм для пира у Али, я

не вылезаю из духовного маскарада. То я слуга-переводчик, то я племянник, то

двоюродный брат, то друг, - в то время как из всех этих ролей мне пристала

только одна: роль слуги. Разрешите мне стать вашим слугою, так как ничего

другого я делать для вас не могу. Может быть, и в этом я на первых порах не

преуспею. Но я приложу все силы, всё усердие, чтобы стать вам хорошим

слугой, - тихо, внешне спокойно, но с огромным волнением в сердце говорил я.

- Мой дорогой друг, мой бедный мальчик, - отвечал мне И., - отложим этот

разговор до путешествия по морю. Быть может, там, оторванный от земли и всех

её условностей, ты больше поймёшь огромную свою ответственность за жизнь

брата, за его счастье и дальнейшую судьбу. Я нисколько не намерен

отговаривать тебя от труда. Но тебе надо понять, в чем именно состоит твой

труд. Быть может, жизнь, которая даёт тебе возможность близко увидеть

величие и ужас путей человеческих, откроет тебе понимание и смысл твоей

собственной жизни глубже и шире. И ты станешь служить не только своей

родине, но и всей необъятной звенящей вокруг жизни. Мы поговорим об этом на

пароходе. А сейчас кушай мороженое, а то оно всё растает, - закончил он,

опять улыбнувшись.

В его тоне была такая глубокая сердечность, так нежно смотрели на меня -

беспомощного и бездомного, одинокого и потерянного без него - его тёмные

глаза, что я невольно вспомнил рассказ о том, как спас его, умирающего,

Ананда.

Должно быть, Ананда так же нежно глядел на него в тот миг.

Я не лежал теперь в агонии, но поистине могу сказать, что то были дни

тяжёлой агонии моего духовного существа.

Мы кончили наш ужин, расплатились и поднялись к себе в номер. Здесь уже

были готовы постели; мы потушили свет, открыли окна, полюбовались тёмным

небом, огоньками на мачтах и лодках и легли спать.

Утром, проснувшись, я обнаружил, что И. в комнате нет. Пока я совершал

свой туалет, вошёл он, свежий, весёлый, в новом полотняном белом костюме и

таких же туфлях, с пакетами в руках.

Он рассказал мне, что проснулся очень рано, решил прогуляться по городу и

набрел на прекрасный магазин, где купил нам по белому костюму, не то на

пароходе мы пропадём от жары.

Он развернул пакеты и подал мне такой же белый костюм. Я его примерил,

показался себе очень смешным, но всё же в нём остался.

Далее И. рассказал, что повстречал вчерашнего агента, шедшего вместе с

капитаном парохода, на котором мы должны отправиться. Они познакомились, и

капитан предложил перебраться на пароход раньше общей посадки, точно указав

ему место стоянки. И. угостил капитана превосходным вином в ресторане нашей

гостиницы и получил записку к дежурному помощнику, в которой говорилось, что

мы имеем право занять свою каюту в любое время. Было как-то жаль

расставаться с сушею хотя бы на один час раньше; но внутренний голос говорил

мне, что И. даром спешить не станет, и я не возразил ни слова.

Когда я был совсем готов, он осмотрел меня, предложил выпить кофе и

пройти в магазин, чтобы приобрести ещё по одному костюму - из тёмной чесучи

или альпага. Я был рад провести лишний час на суше и решил, что я из тех

горе-любителей, которых пленяет море, пока они стоят на берегу. Какая-то

тоска одолевала меня, когда я думал об этом первом морском путешествии,

которое казалось мне бесконечным.

Вскоре мы управились со всеми делами, нашли костюмы, какие хотелось И., и

мне мой тёмно-серый так понравился, что я в нём и остался. Вернувшись в

гостиницу, мы расплатились и получили у агента паспорта, добытые им раньше

обещанного срока. Сев в лодку тут же, у гостиницы, мы поплыли к пароходу.

Довольно долго мы лавировали между массой самых разнообразных судов,

пока, наконец, не оказались у махины-парохода, выкрашенного в белый и

красный цвета, рядом с ним мы и наша лодка походили на букашек.

Взобравшись по трапу на палубу и предъявив записку капитана дежурному

помощнику, мы добрались до своей каюты-люкс. Она была расположена на верхней

палубе, рядом с каютой капитана, и отделялась от неё только деревянной

переборкой, что делало нас обладателями многих необыкновенных преимуществ. В

нашем распоряжении был небольшой кусок принадлежавшей только нам верхней

палубы, куда никто другой из пассажиров не имел права заходить. Кроме того,

в нашей каюте была прекрасная ванна, стены обиты серым шёлком. Были и два

спальных дивана, подле каждого электрическая лампочка с колпачком, а в

потолок был вделан матовый фонарь.

Все металлические детали были никелированные; на полу ковёр, в тон обивке

стен и диванов, серый с розовыми цветами. Я ещё никогда не видел подобной

роскоши и стоял, по обыкновению тараща глаза.

Но И. не дал мне впасть в мечтания и вывел на палубу. Вид на город был

очень живописен. Но вокруг поднимались пустынные холмы: и жёлтая земля,

иссохшая, потрескавшаяся от зноя, не являла собой заманчивого зрелища.

Посмотрев на часы, я был поражен, как быстро промелькнуло время, - скоро

нам предстояло двинуться в путь.

Наконец матрос доставил последние вещи в нашу каюту, закрепил их, к моему

большому удовольствию, и мы расплатились с агентом, делавшим вид, что

помогает, а на самом деле суетившемуся возле матроса без смысла и толку.

И у меня мелькнула мысль, что жизнь моя в последние дни, пожалуй, чем-то

напоминает суету этого агента. Я тоже всего лишь ассистирую, когда другие

действуют, не видя в своём собственном поведении ни логики, ни смысла, ни

толку.

И. поблагодарил агента, дав ему добавочный куш; тот рассыпался в

благодарностях и подал И. свою карточку с адресом, уверяя, что окажет нам

любые услуги, стоит только ему написать или телеграфировать в Севастополь.

И. взял карточку, назвал мою фамилию и сказал, что, весьма возможно, мы ещё

будем нуждаться в его услугах. Кстати, спросил он, отправится ли следом в

Константинополь такой же быстроходный пароход.

Агент рассмеялся и сказал, что такого чудо-парохода больше нет. К тому же

наше судно не будет заходить в порты, только в Одессу.

Последним нас покинул матрос из штата судовой прислуги, приставленный к

нашей каюте. Малый был весёлый и расторопный, он бегал по трапам, как сущий

акробат.

Хорошие чаевые сделали его ещё более любезным, и он объяснил нам, что

пассажиры каюты-люкс могут не спускаться к табльдоту, а требовать кушанья к

себе наверх.

Через несколько минут он появился по собственной инициативе с меню

завтраков, обедов и ужинов. И. просмотрел его и сказал, что мы вегетарианцы,

поэтому он хотел бы, если это возможно, видеть повара и условиться с ним об

отдельном нашем питании.

Матрос слетал вниз и через некоторое время явился с двумя важными особами

в безукоризненных белых костюмах. Один из них был метрдотель, другой -

главный повар. Повар был толст и важен, метрдотель - высок и худ и держался

с большим достоинством и любезностью.

Дело быстро уладилось, главный кок заявил, что его помощник - специалист

в этом деле, что зелени и фруктов на пароходе большой запас, а метрдотель

предложил нам завтракать и обедать на полчаса раньше. Оба, получив по

крупной бумажке, стали ещё любезнее, и повар сказал, что может через полчаса

сервировать для нас завтрак, когда публика ещё только начнёт съезжаться. И.

согласился, оба джентльмена удалились, и мы остались, наконец, одни.

Шум, выкрики команд, скрип крапов, поднимавших грузы, ошеломляли меня. Я

ещё ни разу не видел, как грузится большой пароход. Да и пароходы-то видел

только издали.

В раскрытый трюм, который казался бездонным, опускались огромные тюки.

Грузчики, друг за дружкой, сновали, с тяжестями на спинах, по длиннейшим

мосткам, достигавшим берега и уложенным поперёк на нескольких баржах.

Внезапно внимание моё было привлечено мелькнувшей в воздухе коровой.

Испуганное животное дико мычало и рвалось из крепких ремней, которыми оно

было привязано к подъёмному крану. Одна за другой коровы исчезали в люке

бездонного трюма. Потом настала очередь ржущих лошадей, которые страдали ещё

больше.

Всё поражало меня. Вроде я знал, что всё это существует, но когда увидел

воочию, то показалось, что это необычайно сложно и что ум человеческий,

придумавший всю эту технику, воистину творит чудеса.

Я поделился своими мыслями с И.; он улыбнулся и ответил, что нет чудес ни

в чём. Всё, чего человек достигает, - лишь та или иная степень знания, к

какой бы области ни принадлежали видимые или невидимые глазу, постигаемые

только мыслью и интуицией "чудеса".

- Нам надо быстрее позавтракать, - сказал он. - Скоро появятся пассажиры.

Я хотел бы вместе с тобой наблюдать за посадкой. Жаль только, что жара,

пожалуй, будет тебе вредна.

На мой вопрос, почему это он, уклоняющийся от всякой суеты, хочет

наблюдать толпу, И. ответил, что надо удостовериться, удалось ли нам

оторваться от преследователей, и тогда мы можем спокойно плыть до

Константинополя, где нас встретят друзья Ананды.

В это время матрос принёс складной стол и два стула, следом за ним пришёл

лакей со скатертью, посудой и салфетками. На вопрос, что мы будем пить. И.

заказал бутылку вина и какое-то мудрёное питье со льдом, название которого я

слышал впервые.

Очень скоро мы уже сидели за столом, и я с большим удовольствием

потягивал через длинную соломенную трубочку холодное розовое питье,

необыкновенно вкусное и ароматное.

В разгар нашего завтрака на палубу взошёл капитан, приветствовавший И.

как старого знакомого, он любезно поздоровался и со мной, напомнив мне

Флорентийца элегантностью своих манер. Капитан обращался с нами как с

желанными гостями и любезно предложил пользоваться всей палубой, а не только

той частью её, которая принадлежала нашей каюте.

- Скоро начнется съезд пассажиров, - сказал капитан, выпивая стакан вина,

любезно налитого ему И. - Хотя настоящий сезон ещё не настал и другие

пароходы пустуют, на мой запись шла уже месяц назад. За день до вашего

приезда от своей каюты отказалась графиня Е. из Гурзуфа. Вот вам и

посчастливилось.

Я старался скрыть своё изумление, усердно подражая невозмутимости И.,

чтобы быть "вполне воспитанным" человеком. Но я был глубоко поражен таким

совпадением. Очевидно, это мать Лизы должна была ехать в нашей каюте, а

может быть, даже несчастная её тётка думала совершить морское путешествие.

- Если у вас нет неотложных дел, - продолжал капитан, - я бы советовал

вам вооружиться биноклями и понаблюдать за посадкой. Здесь так явно

обнаруживается мера человеческого воспитания, характеры, манеры, что это не

только интересное зрелище, но и поучительный урок. У меня перед каютой

натянут тент. Вы сможете опустить занавески и будете сидеть в тени,

незаметно наблюдая за прибывающими. Иногда бывают преуморительные картины.

Вот, пожалуйте сюда, я покажу, как устроиться. До самого отплытия можете

сидеть здесь. Только когда выйдем в открытое море, ко мне придут с докладами

помощники, - как это всегда бывает при отправлении, - неизбежны случайности,

которые требуют вмешательства капитана. Это вам будет неинтересно.

Говоря всё это, он усадил нас под тёмно-синим тентом, опустил такие же

занаве<