Случайным в человеке и его великими качествами, родившимися в результате его

трудов, борьбы и целого ряда побед над самим собою. Начинай сейчас, а не

завтра. Отойди от предрассудка, что человек тот, чем он кажется, и суди о

нём только по его поступкам, стараясь всегда встать в его положение и найти

ему оправдание. Оба моих друга знают мало твоего брата и так же мало знают

Наль. Но как только Али намекнул им месяц назад о возможности происшедшей

сейчас развязки, они оба оставили все свои дела, ждали зова и приехали

помогать Али точно так же, как и я. Попробуй первый раз в жизни взглянуть в

их лица иначе. Пусть любовь к брату будет тебе ключом к новому пониманию

сердца человека. Прочти с помощью этого ключа ту силу преданной любви, что

единит всех людей, без различия наций, религий, классовой розни. Подойди к

ним впервые как к людям, цвет крови которых тоже красный, как и у тебя.

Он обнял меня, сказал, что с Сандра Кон-Анандой он уже пил кофе в

вагоне-ресторане, а теперь мне надо проявить вежливость к другому гостю и

предложить ему свои услуги спутника и гида. Грека зовут Иллофиллион. Он

говорит по-русски плохо и очень стесняется говорить на этом языке в

непривычной обстановке.

- Побори свою застенчивость, - прибавил Флорентиец, - вспомни, как я вёл

тебя за руку в трудные минуты. Вообрази, что для него это тоже минуты

неприятные, и облегчи ему их. Он отлично владеет немецким. Если тебе надоест

его затруднённая русская речь, ты можешь заставить его рассказать по-немецки

много интересного из его студенческих лет. Он окончил естественный факультет

в Гейдельберге и математический в Лондоне.

С этими словами он предложил мне скорее привести себя в полный порядок,

достал мне из саквояжа кепи вместо панамы, и... я вздохнул и отправился

знакомиться с греком, не менее застенчивым, чем я сам.

За свои двадцать лет я не очень часто бывал в обществе. Четырнадцать лет

я прожил неотлучно с братом, под руководством которого проходил программу

гимназии. Я разделял его кочевую жизнь, был с ним даже в Р-ском походе. Но

когда брату пришлось перевестись с полком в далёкую Азию, он решил отдать

меня в гимназию в Петербурге, где у нас была тётка. Он надеялся, что, быть

может, удастся поместить меня у нее. Но старая чванливая дама не пожелала

иметь такого замухрышку своим компаньоном в повседневной жизни, - и брату

пришлось выбрать гимназию с интернатом.

На экзаменах - я держал в шестой класс - мои познания поразили учителей.

Я выдержал языки и математику блестяще. Сочинением на тему о сказке в

произведениях великих писателей я их всех сразил. Они дали мне тему из

русской литературы, я же понял её как тему в мировой литературе, и навалял

со свойственным мне азартом столько, что бумаги мне не хватило. На просьбу

дать мне еще бумаги учитель с удивлением сказал, что за всю его жизнь ему

встретилось впервые, чтобы ученику не хватило бумаги, отпущенной на черновик

и на переписку набело.

Подошедшему в эту минуту директору он показал мою работу, сказав, что вот

уже три часа, как я пишу почти не отрываясь. Директор взял мои листы, стал

читать, прочел почти целый лист и спросил, пристально на меня поглядев:

- Вы сын писателя?

- Нет, - ответил я, - я сын своего брата.

Увидев полное изумление на лицах директора и учителя, который едва

сдерживался, чтобы не прыснуть со смеху, я смешался и быстро пробормотал:

- Простите, господин директор. Я сказал, конечно, несуразицу. Я хотел

сказать, что не помню ни отца, ни матери. А как себя помню, - всё меня

воспитывал и учил брат: и я привык видеть в нём отца. Вот потому то я так

нелепо и выразился.

- Это хорошо, что вы так любите брата. Но кто же готовил вас? Вы так

прекрасно приготовлены.

- Брат занимался со мной по программе гимназии, других учителей у меня не

было.

- А кто же ваш брат? - спросил, улыбаясь, учитель, - Поручик Некого

полка, - ответил я. Наставники переглянулись, и директор, всё ещё глядя

удивлённо на меня, но улыбаясь мне мягкой и доброй старческой улыбкой,

сказал:

- Или вы феномен по способностям или ваш брат поразительный педагог.

- О да, мой брат не только педагог, но и такой учёный, какого другого и

нет, - выпалил я восторженно. - Да вот и он, - закричал я, увидев милое лицо

моего брата за стеклянной дверью класса.

И забыв, где я, кто передо мной, зачем я здесь, я выскочил в коридор и

обвил шею моего дорогого брата руками. Как сейчас помню то страстное чувство

любви, благодарности, тоски от предстоящей разлуки и радости от привычного

объятия и ласки брата, какое я испытал тогда.

Тихо разняв мои руки, брат вошёл в класс, стал во фрунт перед директором

и сказал:

- Прошу извинить, ваше превосходительство, моего брата. В кочующей

офицерской жизни мне удалось обучить его немногим наукам, которые я сам

знал. Но манеры и дисциплинированность не пришлось ему привить. Я надеюсь,

что под вашим просвещённым руководством он их приобретёт.

Директор подал руку брату, познакомил его с учителем, с любопытством

разглядывавшим его, и наговорил ему массу комплиментов по поводу моей

подготовки и блестящих способностей.

Но в моём сердце появилась первая трещинка. Я понял, что осрамил брата.

Вспомнил, как часто он повторял мне, что надо всегда быть выдержанным и

тактичным, вдумываться в обстоятельства, отдавать себе отчёт, где ты и кто

перед тобой, - и только тогда действовать.

Весь этот эпизод детской жизни мелькнул сейчас передо мной, вызванный

точно такой же спазмой сердца, которую я испытал тогда. Я встретил впервые

чужого человека, который стал мне так же дорог и близок, как мой милый брат,

- и я снова себя почувствовал неумелым ребёнком, не знающим, как подойти к

чужому человеку, что ему сказать и как себя вести, чтобы выполнить желание

Флорентийца и доставить ему удовольствие своим поведением... Я стоял в

коридоре, не решаясь постучаться в соседнее купе, а в моей голове, - точно

молнией освещенный, - пронёсся этот эпизод моей первой детской бестактности.

Сжав губы, вспомнил я из письма Али: "превозмогу", - и постучался.

- Войдите, - услышал я незнакомый мне чужой голос. Я открыл дверь и чуть

было не убежал назад к Флорентийцу, как когда-то к брату в коридор.

На диване, друг против друга, сидели рослые люди, но я увидел только две

пары глаз. Глаза дервиша, - сразу запомнившиеся мне в первое свидание,

глаза-звёзды, - и пристальные, почти чёрные глаза грека, напоминавшие

прожигающие глаза Али старшего.

- Позвольте теперь познакомиться с вами по всем правилам вежливости, -

сказал, вставая, Сандра Кон-Ананда. - Это мой друг Иллофиллион.

Он пожал мне руку, я же неловко мял в руке своё кепи и, кланяясь греку,

проговорил, как плохие ученики нетвёрдо выученный урок:

- Ваш друг Флорентиец послал меня к вам. Может быть, вам угодно пойти в

вагон-ресторан выпить кофе? Я могу служить вам гидом.

Грек, пристальные глаза которого вдруг перестали быть сверлящими шилами,

а засветились юмором, быстро встал, пожал мне руку и сказал с сильным

иностранным акцентом, очевидно выбирая слова, но совершенно правильно

по-русски:

- Я думаю, мы с вами - "два сапога - пара". Вы так же застенчивы, как и

я. Ну, что же. Пойдём вместе. Мы, конечно, не найдём двести, но потеряем

четыреста. А всё же мы с вами подходим друг другу и, наверное, пока решимся

спросить себе завтрак, - всё съедят у нас под носом, и мы останемся

голодными.

Говоря так, он скроил такую постную физиономию, так весело потом

рассмеялся, что я забыл всё своё смущение, залился смехом и уверил его, что

буду решительно беззастенчив и накормлю его до отвала.

Мы вышли из купе под весёлый смех Кон-Ананды. Пройдя в вагон-ресторан, я

быстро нашёл там столик в некурящем отделении, заказал завтрак и старался

занимать моего нового знакомого, обращаясь к нему на немецком языке. Он

отвечал мне очень охотно, спросил, бывал ли я в Греции. Я со вздохом сказал,

что дальше Москвы, Петербурга, Северного Кавказа и К., где был в первый раз

и очень коротко, нигде не бывал.

Нам подали кофе, и я, пользуясь правом молчания за едой, украдкой, но

пристально наблюдал моего грека.

Положительно, за мою детскую и юношескую монотонную жизнь сейчас я был

более чем вознагражден судьбой, встретив сразу так много событий и лиц, не

только незаурядных, но даже не умещающихся в моём сознании. Казалось, надень

моему греку венок из роз на голову, накинь на плечи хитон, - и готова модель

для лепки какого-нибудь олимпийского бога, древнего царя, мудреца или

великого жреца, - но в современное платье в моём сознании он как-то не

влезал. Не шёл ему европейский костюм, не вязался с ним немецкий язык, -

скорее ему подошли бы наречия Испании или Италии. Правильность черт его лица

не нарушал даже низкий лоб с выпуклостями над бровями, - тонкими,

изогнутыми, длинными, - до самых висков. Нежность кожи при таких

иссиня-чёрных волосах и едва заметные усы... Про него действительно можно

было сказать: "Красив, как бог".

Но того обаяния, которым так притягивал к себе Флорентиец, в нём не было.

Насколько я не чувствовал между собою и Флорентийцем условных границ, - хотя

и понимал всю разницу между нами и его огромное превосходство во всём, -

настолько Иллофиллион казался мне замкнутым в круг своих мыслей. Он точно

отделен был от меня перегородкой, и проникнуть в его мысли, думалось мне,

никто бы не смог, если бы он сам этого не захотел.

Мы дождались следующей остановки, вышли из ресторана и прошлись по

перрону до своего вагона. Мой спутник поблагодарил меня за оказанную ему

услугу, прибавив, что гид я очень приятный, потому что умею молчать и не

любопытен.

Я ответил ему, что детство прожил с братом, человеком очень серьёзным и

довольно молчаливым, а юность не баловала меня такими встречами, когда люди

бы интересовались мною. Поэтому хотя я и очень любопытен, вопреки его

заключению, но научился, так же как и он, думать про себя.

Он улыбнулся, заметив, что математики - если они действительно любят свою

науку - всегда молчаливы. И мысль их углублена настолько в логический ход

вещей, что даже вся вселенная воспринимается ими как геометрически

развёрнутый план. Поэтому суета, безвкусица в высказывании не до конца

продуманных мыслей и суетливая болтовня вместо настоящей, истинно

человеческой осмысленной речи, какою должны бы обмениваться люди, пугает и

смущает математиков. И они бегут от толпы и суеты городов с их далёкой от

логики природы жизнью.

Он спросил меня, люблю ли я деревню? Как я мыслю себе свою дальнейшую

жизнь? Я ответил, что вся жизнь моя прошла пока на гимназической и

студенческой скамье. Рассказал ему, как поступил в гимназию, смеясь вспомнил

и блестящие экзамены. Потом рассказал и о первом горе - разлуке с братом и

жизни в Петербурге. А затем, как бы для самого себя подводя итоги какого-то

этапа жизни, - сказал ему:

- Сейчас я на втором курсе университета и тоже горе-математик. Но мои

занятия даже ещё не привели меня к пониманию, какую жизнь я хотел бы себе