Жестокостью своего фанатизма.

Мерный стук копыт и покачивание тележки на мягкой дороге не усыпили меня:

но внезапно среди ночи я почувствовал себя одиноким, несчастным и

беспомощным... Но то было лишь мгновение слабости. Я вспомнил слова Али о

том, что настало моё время выказать мужество и преданность. И волна

бодрости, даже радости опять пробежала во мне. Я захотел немедленно вступить

в борьбу не только за жизнь и счастье любимого брата и Наль, но и за всех

страдающих по вине фанатиков, тех, кто считает свою религию единственной

истиной, кто давит всё живое, что рвется к свободе и знанию, к независимости

в жизни...

Я прикоснулся к Флорентийцу, благодарно приник к нему и встретил его

добрый, ласковый взгляд, который, казалось, говорил мне: "Нет одиночества

для тех, кто любит человека и хочет отдать свои силы борьбе за его счастье"

Мы уже въезжали в город. Окраины его напоминали сплошной сад, но и центр

города оказался таким же. Ночь была уже не так темна, в кольце зелёных улиц

вырисовывался гигантский силуэт мечети, показались торговые ряды.

Флорентиец приказал вознице остановиться, мы сошли, рассчитались с ним и

отправились вдоль рядов, кое-где охраняемых ночными сторожами. Раза два мы

свернули в тихие спавшие улицы и наконец остановились у небольшого дома с

садом. На стук Флорентийца не сразу открылась калитка, и дворник удивлённо

оглядел нас. Флорентиец спросил его по-русски, дома ли хозяин. Оказалось,

хозяин только что вернулся домой и даже ещё не ужинал, хотя сказал, что

очень голоден.

Флорентиец попросил передать хозяину, что нас прислал лорд Бенедикт и мы

просим принять нас, если можно, тотчас же. Монета, скользнувшая незаметно в

руку дворника, сделала его намного любезнее. Он впустил нас в сад и побежал

доложить о нас хозяину. Мы остались одни. Пока мы ожидали в темноте сада,

Флорентиец осторожно просунул палец под мою ватную шапочку и ловко стащил её

с меня; почти мгновенно оторвав её от дервишской шапки, он снова надел шапку

мне на голову.

То, что я почувствовал, когда освободился от ватного бинта на голове, не

поддаётся описанию. Я хотел громко закричать от радости, но опасаясь выдать

себя, промолчал, раза два всё же подпрыгнув на месте.

- Какой там Лордиктов? Вечно всё перепутаешь! - донёсся до нас голос.

Я было подумал, что где-то уже слышал этот особенный голос, но не мог

себе уяснить, где и когда.

- Помни же, ты всё ещё глух, пока не скажу, - шепнул Флорентиец.

Дворник вернулся и пригласил нас подняться на веранду. Мы пошли за ним и

увидели, что на веранде горит свет. Но зелень - вся в крупных, висящих

гроздьями цветах - сплеталась в такой густой покров, что света из сада не

было видно.

Мы поднялись на веранду. Слуга, почти мальчик, хлопотал у стола, внося

накрытые тарелками блюда, фрукты.

Флорентиец сложил наши вещи в углу, и мы сели на деревянный диванчик.

Слуга несколько раз входил и выходил, каждый раз весьма недружелюбно, даже

презрительно поглядывая на нас. Наконец он сказал Флорентийцу довольно

небрежно, что хозяин ждет нас в кабинете. Оставив рядом с вещами наши

кожаные калоши, мы прошли в большую комнату, соединённую с террасой

коридором. В комнате стояли рояль, мягкая мебель, но пол был голым, в

противоположность дому Али, где ноги, куда ни ступи, утопали в коврах.

Мы пересекли комнату и подошли к закрытой двери, из-под которой

пробивался свет. Тут Флорентиец отстранил слугу, крепко взял меня за руку,

как бы напоминая лишний раз, что я глухой, и постучал в дверь особым

манером.

Дверь быстро отворилась, и .. хорошо, что Флорентиец держал меня крепко

за руку, не то бы я обязательно забыл обо всём на свете и закричал.

Перед нами стоял не кто иной, как тот незнакомец, который дал мне своё

платье в кабинете Али. Флорентиец низко поклонился хозяину, потянул и меня

вниз. Я понял, что должен кланяться ещё ниже, и выпрямился только тогда,

когда та же рука-наставница подала мне знак.

Флорентиец что-то быстро сказал хозяину, тот кивнул головой, придвинул

нам низкие пуфы и приказал слуге что-то, чего я не понял. На физиономии того

отразилось сначала огромное удивление, но под взглядом хозяина он

почтительно поклонился и бесшумно исчез, закрыв дверь.

Тут только хозяин протянул нам руку, улыбнулся, и взгляд его стал менее

строгим. Это прекрасное лицо носило отпечаток усталости и скорби.

- Разве вы не узнали моего голоса? - мягко улыбаясь и держа мою руку в

своей, сказал наш хозяин. - А я специально для вас сказал громко несколько

слов дворнику, чтобы вы не так удивились. Вы ведь очень музыкальны, это

видно по вашему лбу и скулам.

Я хотел было сказать, что запомнил оригинальный тембр его голоса, но

никак не ожидал услышать его в этом саду. Я начал говорить, ощущая страшную

усталость, но вдруг всё поплыло перед моими глазами, вся комната

завертелась, и я погрузился во тьму...

Долго ли продолжался мой обморок, не знаю. Но очнулся я от приятной

свежести в голове и ощущения чего-то прохладного на сердце. Флорентиец

подавал мне питье, и как только я сделал несколько глотков, заставил

проглотить одну из пилюль, данных нам Али Мохаммедом. Очень скоро мне стало

лучше, я снова овладел собой и твёрдо сидел на низком стуле. Хозяин быстро

писал какое-то письмо. Флорентиец снял с моего сердца и с головы холодные

компрессы и шепнул: - Скоро пойдём отдыхать, мужайся.

Но теперь я готов был ехать дальше; откуда-то появились силы, точно я

окунулся в прохладный бассейн.

Окончив письмо, хозяин позвонил и приказал вошедшему слуге немедленно

отнести его по адресу и дождаться ответа. Должно быть, место, куда посылали

слугу, ему не очень нравилось. Он хотел что-то возразить, но встретив

пристальный строгий взгляд хозяина, низко поклонился и вышел.

Вслед за ним вышли и мы на веранду. Вымыли руки под умывальником. Светлей

они, правда, не стали, и я со вздохом подумал, как надоели мне грим, чужой

костюм и все приключения, отдающие запахом сказок из "Тысячи и одной ночи".

Усевшись за стол, мы принялись за еду, состоявшую из овощей, фруктов,

прохладительных морсов и нескольких сортов хлеба. Всё было вкусно, но есть

мне не хотелось. Да и старшие мои друзья ели мало.

- Я написал письмо на языке слуги, потому что уверен, что письмо это он и

сам прочтет и мулле отнесёт. Весть об Али и религиозном походе против него

уже докатилась сюда. В письме к своему знакомому торговцу я пишу, что завтра

к вечеру мой друг купец приедет к нему покупать ослов. Пусть составит он

также гурт скота, который может быть куплен моим приятелем. Здешний мулла,

прикрываясь именем этого торговца, ведёт крупную торговлю ослами и скотом.

Весь день он, конечно, будет занят распоряжениями, куда и как перегнать скот

и какую взять цену. Только вечером он займется делами, связанными с походом

на Али. Живёт этот торговец довольно далеко, и у нас есть не меньше трёх

часов. Но за это время вам обоим надо переодеться, снова стать европейцами и

отправиться назад в К. Там вы пересядете в международный вагон встречного

поезда и, надо надеяться, благополучно доедете до Москвы. Не миновать вам

опять маскарада, - обратился он ко мне. - Вам придется стать слугой-гидом

лорда Бенедикта, ни слова не знающего по-русски. Теперь ярмарка в К., и вы

встретите в поезде иностранцев, направляющихся за каракулем, коврами и

хлопком, который они покупают на корню. Присутствие лорда Бенедикта среди

иностранцев будет естественно. Кроме того, по вашим следам уже гонятся;

кто-то выдал, что вы одеты дервишем. Я верю, что ни на момент в вашем сердце

не было и нет страха, но действовать надо не только бесстрашно, но и

целесообразно. Пойдёмте в мою спальню. Я постараюсь помочь вам обоим одеться

сообразно ролям и умыться.

Уже светало; мы встали из-за стола и прошли в спальню нашего хозяина. Это

была чудесная белая комната. Очень простая, но изящная мебель, обитая

светло-серым шёлком, пушистый светлый ковёр, но... рассматривать было

некогда.

Отодвинув раздвижную, как в вагоне, дверь, хозяин подошёл к ванне, влил в

неё какой-то жидкости, отчего вода точно закипела. И когда вода успокоилась,

сказал:

- Весь грим с вашего тела сойдёт. Вы выйдете из воды белым юношей. Здесь

мыло, щётки и всё, что вам может понадобиться, - и с этими словами он меня

покинул.

Я быстро разделся и погрузился в ванну, с необычайные наслаждением

чувствуя, как с меня, точно кожа, слезает вся чернота и грязь пути. Я

слышал, как шумели струи текущей воды где-то рядом со мной; это, очевидно,

полоскался под душем Флорентиец.

Помывшись, я растёр тело купальной простыней и стал думать, во что же мне

теперь одеться. Раздался лёгкий стук в дверь, и вошёл Флорентиец. Он тоже

был укутан в купальную простыню, весело улыбался, и я снова поддался

очарованию этой дивной красоты, обаянию этого любящего, доброго человека, к

которому всё сильнее привязывался.

- Пойдём выбирать туалеты, - весело сказал он, и мы двинулись в спальню

хозяина.

Я ещё не сказал, каким нашёл я теперь моего мнимого дервиша. Он был в

лёгком сером костюме, прекрасно сидевшем на нём, в белой шёлковой

рубашке-апаш и белых полотняных туфлях. Я не мог его не узнать. Его

глаза-звёзды имели какое-то особенное выражение мудрости и огня, ему одному

свойственное, как и неповторимый тембр его голоса. Рот с вырезанной, точно

резцом ваятеля, верхней губой говорил об огромном темпераменте. А лоб,

высокий, благородный лоб мудреца был так сильно развит в выпуклой надбровной

части, что казалось, вся мысль сосредоточивалась именно здесь, как это часто

бывает у крупных композиторов.

Пока мы выбирали одежду, наш хозяин рассказывал о своём путешествии и о

делах Али. Али поехал к себе, чтобы остаться там и защитить домочадцев или

вывезти их куда-нибудь. Но какова судьба Али сейчас, об этом он ничего ещё

не знал. Он сказал нам, что со следующим поездом сам выедет в Петербург,

чтобы приготовить нам квартиру и собрать сведения о брате. Сказал ещё, что

один из мужчин, поехавших с Наль в роли слуги, её старый дядя, человек

опытный, верный и очень образованный.

Говоря всё это, он помогал мне надевать костюм юноши-слуги. Коричневая

куртка с серебряными пуговицами, такие же длинные брюки и кепи с серебряным

галуном. Конечно, я не блистал красою, но теперь, расставшись с обличьем

черномазого, грязного дервиша, я казался себе просто красавцем.

Флорентиец надел костюм из синей чесучи, белую шёлковую сорочку и завязал

бантом серый шёлковый галстук. Положительно, во всём он был хорош, казалось,

лучше быть нельзя. Он беспощадно прилизал свои волнистые волосы, уложив их

на пробор ото лба до самой шеи, надел пенсне, - и всё же оставался

красавцем.

Время бежало; стало совсем светло. Мы услыхали фырканье лошадей, и

дворник закричал в окно, что лошади готовы. Хозяин подошёл к окну и сказал

тихо дворнику: - Сходи к соседу; если он уже ушёл в лавку, то беги к нему

туда, в ряды. Напомни, что он обещал доставить сегодня тётке два халата и

ковёр. Я же, по дороге на станцию, отвезу моих ночных гостей на скотский

рынок. Если они вечером снова захотят ночевать у меня, ты их впусти.

Дворник побежал выполнять поручение, а мы убрали с веранды наши вещи,

которые оказались просто бутафорией. Мы бросили пустые сундучки, вынув из

них по нескольку книг, а узлы, в которых оказались подушки, развязали и

сунули платки в шкаф.

Через минуту мы вышли. Я нёс лёгкое пальто моего барина, учась играть

роль слуги, помог моему господину сесть на заднее сиденье, а сам сел на

скамеечку впереди. Хозяин устроился на козлах, подобрал вожжи, мы выехали из

ворот, - я соскочил их закрыть, - и покатили к вокзалу.

Город ещё не просыпался. Кое-где дежурные сарты хлопотали у арыков, так

как вода в оросительных системах всё время должна менять направление, и за

этим строго следят особо приставленные люди, пуская воду по очереди то в

Хиву, то в Бухару, то в Самарканд.

Теперь мы ехали быстро. Но всё же я мог хорошо различать и дома, и сады.

Торговые ряды были совсем иные, чем в К. Они не напоминали багдадского

рынка, а скорее были похожи на громадные амбары; но стиль их всё же был не

европейский. Огромное количество лавок говорило о богатстве города. Я весь

ушёл в свои наблюдения. Движение становилось всё оживлённее, и когда мы

выехали за город, это зрелище захватило меня своей необычайной красочностью.

Я ещё не видел больших верблюжьих караванов; а здесь, с нескольких сторон,

медленно и мерно покачивая груз на своих горбах, двигались к городу

караваны. Каждый караван вёл маленький ослик, на котором часто сидел

погонщик. Все ведущие к шоссе дороги были забиты осликами, нагруженными

фруктами, овощами, птицей и всевозможными предметами обихода, - и всё это

тянулось на базар в огромном облаке пыли, тесно прижатое друг к другу.

Вдали сверкали снежные горы. Небо - местами алое, местами фиолетовое и

зелёное, и ярко-синее над нами; прохладный ветерок от быстрой езды, - и я

снова воскликнул: - О, как прекрасна жизнь!

Восклицание это явилось полной неожиданностью для моих спутников,

углублённых в разговор, и оба они удивлённо на меня посмотрели. Но увидев

мою восхищённую физиономию, громко рассмеялись. Я тоже залился смехом.

Мы были уже недалеко от вокзала, и мой барин, лорд Бенедикт, сказал мне

по-английски:

- Хороший слуга всегда серьёзен. Он никогда не вмешивается в разговор

барина, ничем не выдаёт своего присутствия и только отвечает на задаваемые

ему вопросы. Он вроде как глух и нем, пока барину не понадобятся его речь и

услуги.

Тон его был совершенно серьёзен, но глаза превесело смеялись. Я сдержал

смех, поднёс руку к козырьку и ответил весьма серьёзно, тоже по-английски: -

Есть, ваша светлость!

- Мы подъезжаем к станции, - продолжал лорд. - Вот вам бумажник. Вы

прежде нас сойдёте и отправитесь в кассу. Возьмёте два билета в

международном вагоне. Мы же медленно выйдем прямо на перрон и там

встретимся. Поезд подойдёт очень скоро. Если не будет мест в международном,

возьмите в первом классе.

Я взял бумажник, выпрыгнул из коляски, как только она остановилась, и

побежал в кассу.

Купив билеты, я нашёл своего барина на перроне и доложил, что билеты в

международный приобрёл. Он важно кивнул мне на носильщика, державшего два

элегантных чемодана. Я не мог понять, каким образом чемоданы катались при

нас, и только потом сообразил, что, вероятно, они уже были привязаны к

коляске, когда мы в нее садились.

"Вот новая забота мне", - подумал я. Я не знал, как поступить с

бумажником и билетами, но так как показался поезд, я сунул бумажник во

внутренний карман куртки.

- В международный, - бросил я небрежно носильщику, и он пошёл к самому

концу платформы.

Как только поезд остановился, я подал проводнику билеты, и мы заняли наши

места, оказавшиеся маленьким двухместным купе. Я разместил вещи и отпустил

носильщика. Проводник быстро подмел и без того чистый пол и вытер пыль в

нашем купе, должно быть судя по слуге о возможной щедрости барина. Я

выскочил на платформу доложить, что всё готово.

Раздался второй звонок. Лорд Бенедикт и его спутник медленно пошли к

вагону, и с третьим звонком милейший лорд лениво занёс ногу на ступеньку.

Мне так и хотелось его подтолкнуть сзади, никак я не мог взять в толк его

медлительность.

Наконец он вошёл в вагон и что-то ещё сказал своему остающемуся другу.

Тут раздался свисток паровоза, и я уже не стал ждать, пока мой барин

соизволит пройти дальше, поклонился любезному нашему хозяину и юркнул в

вагон трогавшегося поезда.

Только когда наш хозяин совсем исчез из виду, лорд повернулся и прошёл в

купе. Проводник обратился к нему с вопросом, он сделал непонимающее лицо и

поглядел на меня.

- Мой барин - англичанин, - сказал я очень вежливо проводнику, - и ни

слова не понимает ни на одном языке, кроме своего английского. А я его

переводчик.

Проводник ещё раз спросил, нужен ли нам чай. Я перевёл вопрос лорду, и

проводник получил заказ на чай, бисквиты и две плитки шоколада. Кроме того,

я дал ему крупную бумажку и попросил сходить в вагон-ресторан и купить нам

лучшую дыню, яблок и груш. Уверившись, очевидно, в том, что от лорда можно

ожидать чаевых, проводник обещал купить фрукты на следующей станции, которая

славится ими. Через несколько минут он подал нам чай с лимоном, бисквиты и

шоколад, закрыл дверь, и мы остались одни.

Несмотря на спущенные тёмные занавески на окнах и работавший у потолка

вентилятор, жара и духота в вагоне стояли адские. Я снял кепи и благословил

свою прохладную курточку. Материя была плотная, но оказалась лёгкой, вроде

китайского шёлка. Мой лорд снял пиджак, улёгся на диван, причём ноги его

свешивались вниз, и сказал:

- Друг, я очень устал. Если ты чувствуешь себя в силах, - покарауль мой

сон часа два-три. Если к тому времени не проснусь, разбуди меня обязательно.

Теперь не удастся поспать, - потом, пожалуй, и не получится. А сил нам с

тобой потребуется ещё много. Не огорчайся, что мы с тобой обо всём не

переговорили. Как только я встану, мы поедим и ляжешь ты. Раскрой маленький

чемоданчик, в нём ты найдёшь кое-что, что забыл в доме Али и что тебе,

заботливо осмотрев твоё платье, посылает молодой Али. Эти чемоданы привёз

нам друг, у которого мы только что были.

С этими словами он повернулся к стене и сразу заснул. Я вышел посидеть с

книгой в коридоре на скамейке против нашего купе, чтобы стуком проводник не

нарушил сон Флорентийца.

Пассажиры надели кто кепи, кто панаму, кто английский шлем "здравствуй и

прощай", как окрестили в России этот головной убор с двумя козырьками, а кто

и просто с непокрытой головой вышел на площадку вагона. Поезд подошёл к

перрону и остановился.

Я открыл окно и стал смотреть на толпу... Здесь было гораздо оживлённее,

чем на виденных мною прежде станциях. Торговцы с большими корзинами фруктов

сновали по перрону. Мелькали укутанные фигуры женщин, державшихся группками,

но я никак не мог определить, зачем они здесь. Они не торговали, а как будто

без толку переходили с места на место, ни словом не обмолвясь друг с другом.

Важные сарты, разных состояний и возрастов, стоявшие кучками, пялили глаза

на едущую публику. Евреи, - в своеобразных кафтанах и чёрных шапочках, -

шумные, нетерпеливые, составляли резкий контраст со степенными восточными

фигурами.

Пассажиры вскоре возвратились в вагон, нагруженные фруктами. Мне

казалось, что их покупки очень хороши. Но когда поезд тронулся, ко мне

подошёл проводник и подал корзину фруктов. Он весело подмигивал в сторону

жевавших яблоки пассажиров, а я, взглянув на свою корзину, понял, что такое

настоящие восточные фрукты. Громадные, какие-то плоские яблоки, яблоки

прозрачные, продолговатые, в них просвечивали насквозь все косточки, и

груши, желтые, как янтарь, и две небольшие дыни, от которых исходил аромат

головокружительный, и чудные белые и синие сливы.

- Вот это фрукты! - сказал мне проводник. - Надо знать, как купить и кому

продать. У меня тут есть приятель. Каждый раз, когда я проезжаю, он мне

приготовляет две такие корзины.

Я восхитился его приятелем, выращивающим такие фрукты, поблагодарил

проводника за труды, щедро заплатив ему от имени барина, и угостил его одним

яблоком.

Он остался очень доволен всеми формами моей благодарности, облокотился о

стенку и стал есть своё яблоко. А я уплетал сочную, божественную грушу,

боясь пролить хоть каплю её обильного сока! Проводник пригласил меня в своё

купе, но я сказал, что барин мой очень строг, что, по незнанию языков, он

без меня не может обходиться ни минуты, и что теперь я передам ему фрукты, и

мы с ним ляжем спать. На его вопрос о завтраке и обеде я ответил, что барин

мой очень важный лорд, и что лорды, иначе чем по карточке отдельных заказов,

не обедают.

Я простился с проводником, ещё раз его поблагодарил и вошёл в своё купе.

Я старался двигаться как можно тише, но вскоре обнаружил, что Флорентиец

спит совершенно мёртвым сном; и если бы я даже приложил все старания к тому,

чтобы его сейчас разбудить, - то вряд ли успел бы в этом нелёгком деле.

Все мускулы тела его были совершенно расслаблены, как это бывает у

отдыхающих животных, а дыхание было так тихо, что я его вовсе не слышал.

"Ну и ну, - подумал я. - Эта дурацкая ватная шапка да дервишский колпак,

кажется, повредили мне слух. Я всегда так тонко слышал, а сейчас даже не

улавливаю дыхания спящего человека!" "

Я протёр уши носовым платком, наклонился к самому лицу Флорентийца и всё

равно ничего не услышал.

Огорчённый таким явным ухудшением слуха, я вздохнул и полез за маленьким

чемоданом.

ГЛАВА VI

МЫ НЕ ДОЕЗЖАЕМ ДО К.

В вагоне было так темно, что я сделал маленькую щёлку, чуть приподняв

шторку на окне, уселся возле столика и попробовал открыть чемоданчик. Ключа

нигде не было видно, но повертев во все стороны замки, я всё же его открыл,

хотя и не без некоторого количества проклятий. Сверху лежали аккуратно

завёрнутые коробочки с винными ягодами, сушёными прессованными абрикосами и

финиками. Я вынул их и под несколькими листами белой бумаги нашёл письмо на

моё имя, и почерк его был мне незнаком.

Я уже не боялся шелестеть бумагой, так как Флорентиец продолжал спать

своим смертоподобным сном. Я разорвал конверт и прежде всего взглянул на

подпись. Внизу было четко написано: "Али Махмуд".

Письмо было недлинное, начиналось обычным восточным приветствием: "Брат".

Али молодой писал, что посылает забытые мною в студенческой куртке вещи,

а также бельё и костюм, которые мне, вероятно, пригодятся и которые я найду

в большом чемодане. Прося меня принять от души посылаемое в подарок, он

прибавлял, что в чемодане я найду все необходимые письменные принадлежности

и немного денег, лично ему принадлежащих, которыми он братски делится со

мной. В другом же отделении сложены только женские вещи, деньги и письмо,

которые он просит передать Наль при первом же моём свидании с нею, когда и

где бы это свидание ни состоялось.

Далее он писал, что Али Мохаммед посылает мне тоже посылочку, которую я

найду среди носовых платков. Али молодой очень просил меня не смущаться

финансовым вопросом, говоря, что вскоре увидимся и, возможно, обменяемся

ролями.

Я был очень тронут такой заботою и ласковым тоном письма. Подперев голову

рукой, я стал думать об Али, его жизни и той трещине, которая образовалась

сейчас в его сердце, в его любви. Фиолетово-синие глаза Али молодого, его

тонкая фигура, такая худая и тонкая, что можно было принять её за девичью,

походка лёгкая и плавная, - всё представилось мне необыкновенно ясно и было

полно очарования. Я не сомневался, что он хорошо образован. А подле такой

огненной фигуры, как Али старший, мудрость которого светилась в каждом

взгляде и слове, - вряд ли мог жить и пользоваться его полным доверием

неумный и неблагородный человек.

Я подумал, что всю жизнь мальчик Али прожил в атмосфере борьбы и труда за

дело освобождения своего народа. И, вероятно, в его представлении жизнь

человека и была ничем иным, как трудом и борьбой, которые стояли на первом

плане, а жизнь личная была жизнью номер два. Я не мог решить, сколько же ему

лет, но знал, что он гораздо старше Наль. На вид он был так юн, что нельзя

было ему дать больше семнадцати лет.

Я снова перечел его письмо; но и на этот раз не понял, какие вещи мог

отыскать Али в моём платье. Я заглянул снова в чемодан, хотел было поискать,

где лежат носовые платки, но приподняв случайно какое-то полотенце,

вскрикнул от изумления: в полутьме вагона сверкнуло что-то, и я узнал

дивного павлина на записной книжке брата.

Только теперь я вспомнил, как мы перебирали туалетный стол брата и я

сунул эту вещь в карман. Я вынул книжку и стал рассматривать ювелирную

чудо-работу. Чем дольше я смотрел на неё, тем больше поражался тонкому и

изящному вкусу мастера. Распущенный хвост павлина благодаря игре камней

казался живым, точно шевелился; голова, шея и туловище из белой эмали

поражали пропорциональностью и гармонией форм. Птица жила!

"Как надо любить своё дело! Знать анатомию птицы, чтобы изобразить её

такою", - подумал я. И какая-то горькая мысль, что мне уже двадцать лет, а я

ничего - ни в одной области - не знаю настолько, чтобы создать что-нибудь

для украшения или облегчения жизни людей, пронеслась в моей голове.

Я всё держал книжку перед собой, и мне захотелось узнать её историю. Была

ли она куплена братом? Но я тотчас же отверг эту мысль, так как брат не мог

бы купить себе столь ценную вещь. Был ли это подарок? Кто дал его брату?

Уносясь мыслями в жизнь брата, - такой короткий и сокровенный кусочек

которой я вдруг узнал, - я связал фигуру павлина с тем украшением на чалме

Али Мохаммеда, которое было на ней во время пира. То был тоже павлин,

совершенно белый, из одних крупных бриллиантов. "Вероятно, павлин является

эмблемой чего-либо", - соображал я. Жгучее любопытство разбирало меня. Я уже

был готов открыть книжку, чтобы прочесть, что писал брат; но мысль о

порядочности, в которой он меня воспитывал, остановила меня. Я поцеловал

книжку и осторожно положил её на место.

"Нет, - думал я, - если у тебя, брата-отца, есть тайны от меня, - я их не

прочту, пока ты жив. Лишь если жизнь навсегда разлучит нас и мне так и не

суждено будет передать тебе в руки твоё сокровище, - я его вскрою. Пока же

есть надежда тебя увидеть, - я буду верным стражем твоему павлину".

Жара становилась невыносимой. Я съел ещё одну сочную грушу и решил

отыскать посылочку Али Мохаммеда. Вскоре я нашёл стопку великолепных носовых

платков, и между ними лежал конверт, в котором прощупывалось что-то твёрдое,

квадратное.

Я вскрыл конверт и чуть не вскрикнул от восхищения и изумления. Внутри

находилась коробочка с изображением белого павлина с распущенным хвостом. Не

из драгоценных камней была фигурка павлина, а из гладкой эмали и золота с

точным подражанием расцветке хвоста живого павлина. Коробочка была чёрная, и

края её были унизаны мелкими ровными жемчужинами.

Я её открыл; внутри она была золотая, и в ней лежало много мелких белых

шариков, вроде мятных лепёшек. Я закрыл коробочку и стал читать письмо.

Оно меня поразило лаконичностью, силой выражения и необыкновенным

спокойствием. Я его храню и поныне, хотя Али Мохаммеда не видел уже лет

двадцать, с тех пор, как он уехал на свою родину.

"Мой сын, - начиналось письмо, - ты выбрал добровольно свой путь. И этот

путь - твои любовь и верность тому, кого ты сам признал братом-отцом. Не

поддавайся сомнениям и колебаниям. Не разбивай своего дела отрицанием или

унынием. Бодро, легко, весело будь готов к любому испытанию и неси радость

всему окружающему. Ты пошёл по дороге труда и борьбы, - утверждай же, всегда

утверждай, а не отрицай. Никогда не думай: "не достигну", но думай: "дойду".

Не говори себе: "не могу", но улыбнись детскости этого слова и скажи:

"превозмогу", Я посылаю тебе конфеты. Они обладают свойством бодрящим. И

когда тебе будет необходимо собрать все свои силы или тебя будет одолевать

сон, особенно в душных помещениях или при качке, - проглоти одну из этих

конфет. Не злоупотребляй ими. Но если кто-либо из друзей, а особенно твой

теперешний спутник, - попросит тебя покараулить его сон, а тебя будет

одолевать изнеможение, вспомни о моих конфетах. Будь всегда бдительно

внимателен. Люби людей и не суди их. Но помни также, что враг зол, не

дремлет и всюду захочет воспользоваться твоей растерянностью и невниманием.

Ты выбрал тот путь, где героика чувств и мыслей живёт не в мечтах и идеалах

или фантазиях, а в делах простого и серого дня. Жму твою руку. Прими моё

пожатие бодрости и энергии... Если когда-либо ты потеряешь мир в сердце, -

вспомни обо мне. И пусть этот белый павлин будет тебе эмблемой мира и труда

для пользы и счастья людей".

Письмо было подписано одной буквой "М". Я понял, что это значило

"Мохаммед".

С того момента, как я оказался в вагоне, прошло, вероятно, уже часа два,

если не больше. Жара, казалось мне, достигла своего предела. Я снял

курточку, расстегнул ворот рубашки и всё же чувствовал, что не могу удержать

слипающихся век и вот-вот упаду в обморок. Я посмотрел на Флорентийца. Он

всё так же мёртво спал. Мне ничего не оставалось, как попробовать действие

конфет Али Мохаммеда.

Я открыл коробочку, вынул одну из конфет и начал её сосать. Сначала я

ничего особенного не ощутил; меня всё так же клонило ко сну. Но через

некоторое время я почувствовал как бы лёгкий холодок; точно по всем нервам

прошёл какой-то трепет, желание спать улетучилось, я стал бодр и свеж, точно

после душа.

Я принялся рассматривать содержимое той части чемодана, где были вещи для

меня. Я нашёл туго набитый деньгами бумажник; нашёл очаровательные приборы

для умывания и для письма. Полюбовавшись всем этим, я привёл всё в порядок и

закрыл чемодан, не прикоснувшись к тому отделению, где были вещи,

предназначенные для Наль.

Только что я хотел приняться за чтение книги, как в дверь купе слегка

постучали. Я приоткрыл её и увидел в коридоре высокого господина, по виду

коммерсанта. Он спросил меня по-французски, не желает ли кто-либо в нашем

купе развлечься от скуки партией в винт. Я отвечал, что я слугапереводчик, в

винт играть не умею. А барин мой англичанин, ни слова не понимает ни

по-русски, ни по-французски. И что я ни разу не видел в его руках карт.

Посетитель извинился за беспокойство и исчез.

Быть может, всё происходило самым обычным и естественным образом. И

вагонный спутник был из тех многочисленных картёжников, что способны и день

и ночь просиживать за карточным столом. Но моей расстроенной за последние

дни калейдоскопом сменяющихся событий фантазии уже мерещился соглядатай; и я

невольно задавал себе вопрос: не такой же ли он коммерсант, как я слуга.

"Положительно, - думал я, - не хватает только очутиться нам на

необитаемом острове и найти покровителя вроде капитана Немо. Живу, точно в

сказке".

Я очень был бы рад, если бы Флорентиец бодрствовал. Мне становилось

несносным это долгое вынужденное молчание под единственный аккомпанемент

скрипящих на все лады стенок вагона и мерного стука колёс.

Я ещё раз прочел письмо Али старшего. Я представил себе его огненные

глаза и его высоченную фигуру. Мысленно поблагодарил его не только за

живительные конфеты, но и за не менее живительные слова письма. Я погладил

рукой своего очаровательного павлина на коробочке и положил её, как лучшего

друга, во внутренний карман курточки, накинув её себе на плечи.

Я уже не ощущал давления в висках, пульс мой был ровен; я взял книгу и

решил почитать.

Приподняв выше шторку, я посмотрел на местность, по которой мы сейчас

ехали. Это снова была голодная степь; очевидно, здесь не было никакого

орошения. Жгучее солнце и сожжённая голая земля - вот и весь ландшафт,

насколько хватало глаз.

"Да, - это край, забытый милосердием жизни, - подумал я. - Должно быть,

люди здесь любят строить голубые купола мечетей и пёстро изукрашивать их

стены, предпочитают яркие краски в одеждах и коврах, чтобы вознаградить себя

за эту голую землю, за эту жёлтую пыль, в которой верблюд бредёт, утопая в

ней по колено".

Поезд шёл не особенно быстро, остановки были редки. Я начал читать свою

книгу. Постепенно фабула романа меня захватила, я увлекся, забыл обо всём и

читал, вероятно, не менее двух часов, так как почувствовал, что у меня

затекли руки и ноги.

Я встал и начал их растирать. Вскоре тело Флорентийца как-то странно

вздрогнуло, он потянулся, глубоко вздохнул и сразу - как резиновый - сел.

- Ну вот я и выспался, - сказал он. - Очень тебе благодарен, что ты меня

караулил. Я вижу, что ты сторож надёжный, - засмеялся он, сверкая белыми

зубами и вспыхивающими юмором глазами. - Но почему ты меня не разбудил

раньше? Я спал, должно быть, больше четырёх часов, - продолжал он, всё

смеясь.

Я же стоял, выпучив глаза, и не мог сказать ни слова, до того он меня

поразил своим пробуждением.

- В жизни не видал таких чудных людей, как вы, - сказал я ему. - Спите

вы, как мёртвый, а просыпаетесь, словно кошка, почуявшая во сне мышь.

Разбудить вас? Да ведь я же не гигант, чтобы поставить вас на ноги, как это

вы проделали со мной; если бы я тряс вас даже так, чтобы душу из себя

вытрясти, то вряд ли всё же добудился бы.

Флорентиец расхохотался, его смешили и моя физиономия, и моя досада.

- Ну, давай мириться, - сказал он. - Если я тебя обидел, что сплю на свой

манер, а не так, как полагается по хорошему тону, то, пожалуй, и ты подобрал

мне сравнение не очень лестное, что не подобает доброму слуге важного

барина. Уж сказал бы хоть "тигр", а то не угодно ли "кошка". С этими словами

он встал, посмотрел на фрукты и сказал: - Ну и молодец же ты! Вот так

фрукты! Можно подумать, ты их стащил в Калифорнии!

- Ну, в Калифорнию я сбегать не успел; а проводнику щедро за них

заплатил, - ответил я. - Во время вашего сна приходил сосед - вроде

французского комми - и приглашал вас играть в винт.

Флорентиец ел дыню, кивая на мой доклад головой, и вдруг увидел письма

обоих Али, которые я оставил на столе.

Я прочел ему оба. Он спросил, куда я спрятал коробочку, и когда я показал

на внутренний карман куртки, произнёс:

- Нет, не годится. В моих брюках, с внутренней стороны справа, есть

глубокий потайной кожаный карман. Положи её туда.

Я нащупал справа, у самой талии, карман и переложил туда коробочку.

Флорентиец наклонился к: окошку, оглядел местность и сказал:

- Скоро подъедем к большой станции. Видишь там вдали деревья, - это уже

станция. Тебе надо будет выйти размять ноги и купить газет. Возьми все,

какие найдутся, местные тоже.

Я накинул курточку, спрятал письма в книгу и приготовился идти.

- Подожди, письма ты хочешь сохранить? - спросил Флорентиец. -

Непременно, - ответил я.

- Тогда убери их в чемодан. И не только теперь, - когда мы можем быть

выслежены, - но никогда и нигде не оставляй писем не спрятанными надёжно. А

самое лучшее, держи всё в голове и сердце, а не на бумаге.

Я спрятал письма и вышел, так как поезд уже замедлил ход и подходил к

перрону.

- Спроси на всякий случай, петли телеграммы до востребования лорду

Бенедикту, - сказал мне вдогонку Флорентиец.

Я поднёс руку к козырьку фуражки и вышел, торопясь, как усердный слуга,

выполнить приказание барина. Встретясь с проводником, я спросил его, где

купить газеты и журналы, в какой стороне перрона телеграф и долго ли здесь

стоит поезд. Проводник все мне подробно рассказал и пожалел, что не может

пойти со мной, так как это больша