Отрочество в Военно-инженерном училище
По окончании пансиона в Москве отец снарядил двух старших сыновей (*27) на учебу в Петербург, в Военно-инженерное училище. Отправились они туда горькими сиротами: 27 февраля 1837 года давно хворавшая маменька почуяла свой смертный час, попросила икону Спасителя, благословила детей и отца... а спустя несколько часов преставилась... Похоронили ее на Лазаревском кладбище еще молодой, 36-ти лет... Вскоре из Петербурга пришла роковая весть: "Солнце русской поэзии закатилось: Пушкин скончался..." Два эти несчастья глубоко вошли в отроческую душу, а всходы дали позднее. В Петербург Федор прибыл вместе со старшим братом Михаилом. По состоянию здоровья Михаил не прошел медицинскую комиссию. Только благодаря покровительству богатой тетушки ему удалось пристроиться в Ревеле в школу инженерных юнкеров. Федор же успешно сдал экзамены и вскоре облачился в черный мундир с красными погонами, в кивер с красным помпоном и получил звание "кондуктора".
Инженерное училище было одним из лучших учебных заведений России. Не случайно оттуда вышло немало замечательных людей. Однокашниками Достоевского были будущий известный писатель Дмитрий Григорович, художник Константин Трутовский, физиолог Илья Сеченов, организатор Севастопольской обороны Эдуард Тотлебен, герой Шипки Федор Радецкий. Наряду со специальными здесь преподавались и гуманитарные дисциплины: российская словесность, отечественная и мировая история, гражданская архитектура и рисование. Федор Михайлович преуспевал в науках, но совершенно не давалась ему военная муштра: "Мундир сидел неловко, а ранец, кивер, ружье - все это казалось какими-то веригами, которые временно он обязан был носить и которые его тяготили".
Среди приятелей по училищу он держался особняком, предпочитая в каждую свободную минуту уединиться с книгою в руках в угол четвертой комнаты с окном, смотревшим на Фонтанку. Григорович вспоминал, что начитанность Достоевского уже тогда изумляла его: Гомер, Шекспир, Гете, Гофман, Шиллер. Но с особым увлечением он говорил о Бальзаке: "Бальзак велик! Его характеры - произведения ума вселенной. Не дух времени, но целые тысячелетия приготовили бореньем своим такую развязку в душе человека..."
Но "особняк" Достоевского не был врожденным свойством его пылкой, восторженной натуры. В училище он на собственном опыте пережил трагедию души "маленького человека". Дело в том, что в этом учебном заведении большую (*28) часть "кондукторов" составляли дети высшей военной и чиновничьей бюрократии, причем треть состава - немцы, треть - поляки и еще треть - русские. Начальники училища не гнушались взятками от родителей богатых "кондукторов" и давали им всяческие привилегии. Достоевский же в этом кругу выглядел "п`арией" и часто подвергался незаслуженным оскорблениям.
Чувство уязвленной гордости, обостренного самолюбия несколько лет разгоралось в его душе неугасимым, постоянно подогреваемым огнем. Как самолюбивый юноша, он стремился подчас "стушеваться", остаться незамеченным, а одновременно изо всех сил тянулся за богатыми сокурсниками, чтобы и в образе жизни им ничем не уступать. Он понимал, как впоследствии герой его "Бедных людей" Макар Алексеевич Девушкин, что без чаю ему жить невозможно и что не для себя он этот чай пьет, а для других, чтобы те, сынки богачей российских, помыслить не могли, будто у него, Достоевского, даже на чай денег не имеется...
А при страхе постоянного унижения неизбежны и всевозможные конфузы, как соль на незаживающую рану. Однажды назначают его ординарцем к великому князю Михаилу Павловичу, брату императора Николая. Представляясь с трясущимися коленями, Достоевский умудряется назвать его императорское высочество "вашим превосходительством", словно какого-нибудь обыкновенного генерала.
- Приглашают же таких дураков! -слышит он в ответ. Затем следует выговор, причем не столько ему, сколько стоящему над ним начальству,- а это новый повод для последующих унижений и обид.
Впрочем, Достоевскому довольно скоро удалось добиться уважения и преподавателей и товарищей по училищу. Все мало-помалу убедились, что он человек незаурядного ума и выдающихся способностей, такой человек, с которым не считаться невозможно. "Я,- вспоминал Григорович,- не ограничился привязанностью к Достоевскому, но совершенно подчинился его влиянию. Оно, надо сказать, было для меня в то время в высшей степени благотворно".
Сам же Достоевский находился тогда под влиянием Ивана Николаевича Шидловского, выпускника Харьковского университета, служившего в Министерстве финансов. Они познакомились случайно, в гостинице, где Федор с Михаилом остановились в первые дни приезда в Петербург. Шидловский был на пять лет старше Достоевского и буквально покорил юношу. Шидловский писал стихи и мечтал о призвании литератора. Он верил в огромную, преобразующую мир силу (*29) поэтического слова и утверждал, что все великие поэты были строителями и "миросозидателями". "Ведь в "Илиаде" Гомер дал всему древнему миру организацию духовной и земной жизни,- делится Достоевский общими с Шидловским мыслями в письме брату Михаилу.- Поэт в порыве вдохновения разгадывает Бога..."
Но в 1839 году Шидловский внезапно оставил Петербург, потрясенный несчастной любовью,- уехал, и след его затерялся. Рассказывали, что он ушел в Валуйский монастырь, но потом, по совету одного из мудрых старцев, решил совершить "христианский подвиг" в миру, среди своих крестьян. "Он проповедовал Евангелие, и толпа благоговейно его слушала: мужчины стояли с обнаженными головами, многие женщины плакали". Так ушел в народ первый на жизненном пути Достоевского религиозный мыслитель-романтик, будущий прототип князя Мышкина, Алеши Карамазова: "Это был большой для меня человек, и стоит он того, чтобы имя его не пропало". 8 июля 1839 года скоропостижно, от апоплексического удара скончался отец. Известие это настолько потрясло Достоевского, что с ним случился первый припадок - предвестник тяжелой болезни, которая будет мучить его всю жизнь,- эпилепсии. Горе усугубили не подтвержденные следствием слухи, что отец умер не своей смертью, а убили его мужики за крутой нрав и барские прихоти.
Начало литературной деятельности. "Бедные люди"
12 августа 1843 года Достоевский окончил полный курс наук в верхнем офицерском классе и был зачислен на службу в инженерный корпус при Санкт-Петербургской инженерной команде, но прослужил он там недолго. 19 октября 1844 года Достоевский решил круто изменить свою жизнь и уйти в отставку: манила, звала к себе, неотступно преследовала на каждом шагу давно проснувшаяся в нем страсть - литература. Еще в 1843 году он с упоением, слово за словом переводил "Евгению Гранде" Бальзака, вживался в ход мысли, в движение образов великого романиста Франции. Но переводы не могли утолить разгоравшуюся в нем литературную страсть. "В юношеской фантазии моей я любил воображать себя иногда то Периклом, то Марием, то христианином времен Нерона... И чего я не перемечтал в моем юношестве, чего не пережил всем сердцем, всею душою в золотых воспаленных грезах..." Он любил воображать себя каким-нибудь известным романтическим героем, чаще всего шиллеровским...
12 августа 1843 года Достоевский окончил полный курс наук в верхнем офицерском классе и был зачислен на службу в инженерный корпус при Санкт-Петербургской инженерной команде, но прослужил он там недолго. 19 октября 1844 года Достоевский решил круто изменить свою жизнь и уйти в отставку: манила, звала к себе, неотступно преследовала на каждом шагу давно проснувшаяся в нем страсть - литература. Еще в 1843 году он с упоением, слово за словом переводил "Евгению Гранде" Бальзака, вживался в ход мысли, в движение образов великого романиста Франции. Но переводы не могли утолить разгоравшуюся в нем литературную страсть. "В юношеской фантазии моей я любил воображать себя иногда то Периклом, то Марием, то христианином времен Нерона... И чего я не перемечтал в моем юношестве, чего не пережил всем сердцем, всею душою в золотых воспаленных грезах..." Он любил воображать себя каким-нибудь известным романтическим героем, чаще всего шиллеровским... Но вдруг... В январе 1845 года Достоевский пережил важ-(*30)ное событие, которое он назвал впоследствии "видением на Неве". Вечерело. Он возвращался домой с Выборгской и "бросил пронзительный взгляд вдоль реки" "в морозно-мутную даль". И тут показалось ему, что "весь этот мир, со всеми жильцами его, сильными и слабыми, со всеми жилищами их, приютами нищих или раззолоченными палатами, в этот сумеречный час походит на фантастическую грезу, на сон, который, в свою очередь, тотчас исчезнет, искурится паром к темно-синему небу".". И вот в эту-то именно минуту открылся передним "совершенно новый мир", какие-то странные фигуры "вполне прозаические". "Вовсе не Дон-Карлосы и Позы, а вполне титулярные советники. И "замерещилась" "другая история, в каких-то темных углах, какое-то титулярное сердце, честное и чистое... а вместе с ним какая-то девочка, оскорбленная и грустная". И "глубоко разорвала" ему "сердце вся их история".
В душе Достоевского совершился внезапный переворот. Отлетели в небытие игры воображения по готовым литературно-романтическим законам. Он как бы заново прозрел, впервые увидев мир глазами "маленьких людей": бедного чиновника, Макара Алексеевича Девушкина и его любимой девушки, Вареньки Доброселовой. Возник замысел оригинального романа "Бедные люди", романа в письмах, где повествование ведется от лица этих героев. Так пришла к нему "самая восхитительная минута" его жизни. Этo было в 1845 году. "Воротился я домой уже в четыре часа, в белую, светлую как днем петербургскую ночь... Вдруг звонок, чрезвычайно меня удививший, и вот Григорович и Некрасов бросаются обнимать меня, в совершенном восторге, и оба чуть сами не плачут. Они накануне вечером... взяли мою рукопись и стали читать на пробу: "С десяти страниц видно будет". Но, прочтя десять страниц, решили прочесть еще десять, а затем, не отрываясь, просидели уже всю ночь до утра, читая вслух и чередуясь, когда один уставал".
В тот же день Некрасов вбежал в квартиру Белинского с радостным известием: "Новый Гоголь явился!" - "У вас Гоголи-то, как грибы растут",- строго заметил ему Белинский. Но рукопись взял. Когда же Некрасов зашел к нему вечером того же дня, возбужденный Белинский буквально схватил его за фалды. "Где же вы пропали,- досадливо заговорил он.- Где же этот ваш Достоевский? Что он, молод? Разыщите его быстрее, нельзя же так!"
Успех "Бедных людей" был не случайным. В этом романе Достоевский, по его же словам, затеял "тяжбу со всею ли-(*31)тературою" - и прежде всего с гоголевской "Шинелью". Гоголь смотрит на своего героя, Акакия Акакиевича Башмачкина, со стороны и, подмечая в нем черты забитости и униженности, взывает к гуманным чувствам читателя: смотрите, до какой степени подавленности может быть доведен человек, если "шинель", "вещь" стала смыслом и целью его существования. Человек у Гоголя поглощен, уничтожен и стерт окружающими его обстоятельствами вплоть до полной утраты личности.
Достоевский же, в отличие от Гоголя, подходит к этой теме с новых, радикальных позиций. Писатель решительно изменяет точку зрения на жизнь: уже не автор, наблюдающий за героем со стороны, а сам герой, сам "маленький человек", обретая голос, начинает судить и себя и окружающую его действительность. Форма переписки двух "бедных людей" помогла Достоевскому проникнуть в души героев изнутри, показать самосознание "маленького человека". "Мы видим, не кто он есть, а как он осознает себя,- пишет известный исследователь поэтики романов Достоевского М. М. Бахтин.- То, что выполнял автор, выполняет теперь герой, освещая себя сам со всех возможных точек зрения..."
Этот необычный, принципиально новый подход к изображению "маленьких людей" отметила и современная Достоевскому критика. Оценивая роман "Бедные люди", В. Н. Майков писал: "...Манера г. Достоевского в высшей степени оригинальна, и его меньше, чем кого-нибудь, можно назвать подражателем Гоголя. ...И Гоголь и г. Достоевский изображают действительное общество. Но Гоголь - поэт по преимуществу социальный, а г. Достоевский - по преимуществу психологический. Для одного индивидуум важен как представитель известного общества или известного круга; для другого самое общество интересно по влиянию его на личность индивидуума".
Но ведь открытие новой формы было одновременно и открытием нового, несравненно более глубокого содержания. Оказалось, что "маленький человек" кажется бессловесным и забитым, если наблюдать за ним со стороны. А на самом-то деле душа его сложна и противоречива - и прежде всего потому, что он наделен обостренным сознанием собственного я, собственной личности, доходящим порой до болезненности. "Маленький человек" - гордый человек, обидчивый человек, чутко откликающийся на любое унижение его достоинства. И новая шинель ему нужна не сама по себе, не потому, что шинелью исчерпываются до скудости (*32) жалкие его потребности. Что шинель или сюртук, например! Он, при его-то скудных средствах, и в старой шинели с удовольствием бы походил, да и сюртучок на локотках можно было бы подштопать или заплату посадить. Но ведь они, все, кто выше его на социальной лестнице, в том числе и писатели, "пашквилянты неприличные", тут же пальцем на его заплаты укажут, "что вот, дескать, что же он такой неказистый?". Для "других" Макар Алексеевич и ест, и пьет, и одевается: "...чаю не пить как-то стыдно; здесь все народ достаточный, так и стыдно. Ради чужих и пьешь его, Варенька, для вида, для тона... А главное, родная моя, что я не для себя и тужу, не для себя и страдаю; по мне все равно, хоть бы и в трескучий мороз без шинели и без сапогов ходить... но что люди скажут? Враги-то мои, злые-то языки эти все что заговорят?"
Оказывается, не безличен "маленький человек", а скорее наоборот: со страниц "Бедных людей" встает во весь рост противоречивая, "усиленно сознающая себя" личность. Есть в ней немало добрых, симпатических сторон. Бедные люди, например, глубоко отзывчивы на чужие несчастья, на чужую боль. Благодаря этой душевной чуткости, в письмах Макара Алексеевича и Вареньки Доброселовой воскресают судьбы многих несчастных людей: тут и семья чиновника Горшкова, живущая в комнате, где даже "чижики мрут", и драматическая история студента Покровского с беззаветно любящим его отцом. А сколь прекрасны, чисты и бескорыстны любовные побуждения героев романа! И все-таки мысль Достоевского далека от простого гуманного сочувствия и сердечного умиления своими героями. Он идет дальше и глубже, он показывает, как несправедливый общественный порядок непоправимо искажает самые благородные с виду чувства и поступки людей. В отличие от гоголевского Акакия Акакиевича, Девушкин Достоевского уязвлен не столько бедностью, не столько отсутствием материального достатка, сколько другим - амбицией, болезненной гордостью. Беда его не в том, что он беднее прочих, а в том, что он хуже прочих, по его собственному разумению. А потому он более всего на свете озабочен тем, как на него смотрят эти "другие", стоящие "наверху", что они о нем говорят, как они о нем думают. Воображаемое героем "чужое" мнение о себе начинает руководить всеми его действиями и поступками. Вместо того чтобы оставаться самим собой, развивать данные ему от природы способности, Макар Алексеевич хлопочет о том, чтобы "стушеваться", пройти незамеченным. Амбиция, под-(*33)менившая естественное чувство собственного достоинства, заставляет его постоянно доказывать себе и всему миру, что он не хуже других, что он такой же, как "они". Чужой взгляд на себя он начинает предпочитать своему и жить не собою, а предполагаемым мнением о себе.
В самом начале романа Достоевский отсылает читателей к известной христианской заповеди: "говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды?" На первый взгляд, Макар Девушкин - весь душа, причем душа открытая, обнаженная. Но чем глубже погружаешься в чтение романа и в обдумывание его, тем более ужасаешься тому, как эта душа изранена жизненными обстоятельствами и как замутнены чистые источники ее: "Ведь для людей и в шинели ходишь, да и сапоги, пожалуй, для них же носишь. Сапоги в таком случае... нужны мне для поддержки чести и доброго имени; в дырявых же сапогах и то и другое пропало".
Как заметила исследователь творчества Достоевского В. Е. Ветловская, "неотступная тревога о еде, питье, одежде, недостойная человека, становится заботой о достоинстве, как это достоинство ("честь", "доброе имя") понимается в больном мире: быть, как все, ничуть не хуже прочих". Судя по "Бедным людям", Достоевский уже знаком с основами учения социалистов-утопистов и во многом солидарен с ними. Его привлекает мысль о крайнем неблагополучии современной цивилизации и о необходимости ее решительного переустройства. Писателю близка христианская окрашенность этих теорий. Но диагноз глубины и серьезности той болезни, которой охвачен современный мир, у Достоевского-писателя более суров. Зло мира далеко не исчерпывается экономическим неравенством и вряд ли излечимо путем более или менее справедливого перераспределения материальных благ. Ведь кроме имущественного в обществе существует неравенство состояний. Уязвленную гордость питает и поддерживает иерархическое общественное устройство, механически возвышающее одного человека над другим. Причем в эту дьявольскую социальную иерархию вовлечены все люди, все сословия - от самых бедных до самых богатых. Она пробуждает взаимную "ревность", ничем не насытимое эгоистическое соревнование. Равенство материальных благ при таком положении дел не только не гармонизирует отношения между людьми, а скорее даст обратные результаты.
В романе "Бедные люди" наряду с обычным, социальным, есть еще и глубокий философский подтекст. Речь идет не только о бедном чиновнике, но и о "бедном человечестве". В бедных слоях лишь нагляднее проявляется свойственная современной цивилизации болезнь. В следующей повести "Двойник" писатель сосредоточил внимание не столько на социальных обстоятельствах, сколько на психологических последствиях того болезненного состояния души современного человека, симптомы которого наглядно проявились уже в "Бедных людях". Болезненное раздвоение, которое пережил герой "Двойника", чиновник Голядкин, ставило перед читателем вопрос: все ли в человеке определяется только социальной средой, только конкретными жизненными обстоятельствами? И можно ли с полной уверенностью утверждать, что с переменой обстоятельств автоматически изменяется сам человек? Эти тревожные вопросы уже возникали перед Достоевским и вступали в некоторое противоречие с тем направлением, которое по-прежнему горячо отстаивал В. Г. Белинский. Произошел конфликт и с друзьями Белинского - Некрасовым, Тургеневым, Панаевым. Поводом послужила грубоватая эпиграмма, уязвившая самолюбие Достоевского.
Кружок Петрашевского
С 1847 года Достоевский сближается с Михаилом Васильевичем Буташевичем-Петрашевским, чиновником Министерства иностранных дел, страстным поклонником и пропагандистом Фурье. Он начинает посещать его знаменитые "пятницы", где находит круг новых друзей. Здесь бывают поэты Алексей Плещеев, Аполлон Майков, Сергей Дуров, Александр Пальм, прозаик Михаил Салтыков, молодые ученые Николай Мордвинов и Владимир Милютин. Горячо обсуждаются новейшие социалистические учения, расширяется число их сторонников. Недавно приехавший в Россию из Европы Николай Спешнев излагает целую программу революционного переворота. Радикальные настроения "петрашевцев" подогреваются событиями февральской революции 1848 года в Париже. Достоевский - натура страстная и увлекающаяся - высказывается за немедленную отмену крепостного права в России даже путем восстания. 15 апреля 1849 года на одной из "пятниц" он читает запрещенное тогда "Письмо Белинского к Гоголю".
Но судьба многих членов кружка уже предрешена. 23 апреля 1849 года тридцать семь его участников, в том числе и Достоевский, оказываются в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Мужественно пережил писатель семимесячное следствие и был приговорен к смертной казни...
И вот на Семеновском плацу раздалась команда: "На прицел!" "Момент этот был поистине ужасен,- вспоминал один из друзей по несчастью.- Сердце замерло в ожидании, и страшный момент этот продолжался полминуты". Но... выстрелов не последовало. Рассыпалась барабанная дробь, через площадь проскакал адъютант Его Величества императора, и глухо, словно в туманном и кошмарном сне, донеслись его слова: - Его Величество по прочтении всеподданнейшего доклада... повелел вместо смертной казни... в каторжную работу в крепостях на четыре года, а потом рядовым... Жизнь... Она "вся пронеслась вдруг в уме, как в калейдоскопе, быстро, как молния и картинка",- вспоминал Достоевский. Зачем такое надругательство? Нет, с человеком нельзя так поступать.
Сибирь и каторга
В рождественскую ночь 25 декабря 1849 года Достоевского заковали в кандалы, усадили в открытые сани и отправили в дальний путь... Шестнадцать дней добирались до Тобольска в метели, в сорокаградусные морозы. "Промерзал до сердца",- вспоминал Достоевский свой печальный путь в Сибирь навстречу неведомой судьбе. В Тобольске "несчастных" навестили жены декабристов Наталия Дмитриевна Фонвизина и Прасковья Егоровна Анненкова - русские женщины, духовным подвигом которых восхищалась вся Россия. Сердечное общение с ними укрепило душевные силы. А на прощание каждому подарили они по Евангелию. Эту вечную книгу, единственную, дозволенную в остроге, Достоевский берег всю жизнь, как святыню...
Еще шестьсот верст пути - и перед Достоевским раскрылись и захлопнулись на четыре года ворота Омского острога, где ему был отведен "аршин пространства", три доски на общих нарах с уголовниками в зловонной, грязной казарме. "Это был ад, тьма кромешная". Грабители, насильники, убийцы детей и отцеубийцы, воры, фальшивомонетчики... "Черт трое лаптей сносил, прежде чем нас собрал в одну кучу",- мрачно шутили каторжники. Он был в остроге чернорабочим: обжигал и толок алебастр, вертел точильное колесо в мастерской, таскал кирпич с берега Иртыша к строящейся казарме, разбирал старые барки, стоя по колени в холодной воде...
Но не тяжесть каторжных работ более всего мучила его. Открылась бездна духовных, нравственных мучений: вся предшествующая жизнь оказалась миражом, горькой иллюзией и обманом перед лицом того, что теперь открылось перед ним. В столкновении с каторжниками, в основном людьми (*36) из народа, книжными, далекими от реальной действительности предстали петербургские планы переустройства всей жизни на разумных началах. "Вы дворяне, железные носы, нас заклевали. Прежде господином был - народ мучил, а теперь хуже последнего наш брат стал",- вот тема, которая разыгрывалась четыре года",- писал Достоевский. Но если бы только эта, вполне понятная социальная неприязнь... Разрыв был глубже, он касался духовных основ "интеллигентского" и "народного" миросозерцания. Порой Достоевскому казалось, что бездна эта непреодолима, казалось, что они принадлежат к двум разным, испокон веков враждующим нациям.
Но вот однажды, когда Достоевский возвращался с работ с конвойным, к нему подошла женщина с девочкой лет десяти. Она шепнула что-то девочке на ухо, а та подошла к Достоевскому и, протягивая ручонку, сказала: "На, несчастный, возьми копеечку, Христа ради!" Кольнуло в сердце, и вспомнилось детское, давнее. Березовый лес в Даровом. Крик: "Волк бежит!" И ласковый голос мужика Марея: "Ишь ведь, испужался... Полно, р`одный... Христос с тобой..."
Какими-то новыми, просветленными глазами взглянул Достоевский на окружающие его лица каторжан, и постепенно сквозь все грубое, ожесточенное, заледеневшее стали проступать теплые, знакомые с детства черты. "И в каторге между разбойниками я, в четыре года, отличил наконец людей,- писал он брату Михаилу.- Поверишь ли: есть характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как весело было под грубой корой отыскать золото... Что за чудный народ! Вообще время для меня не потеряно. Если я узнал не Россию, так русский народ хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его".
В чем же увидел Достоевский главный источник нравственной силы народа? В "Записках из Мертвого дома", книге, в которой писатель подвел итоги духовного опыта, вынесенного им из острога, есть одно примечательное место, особо выделенное Достоевским. Речь идет о посещении каторжанами церкви. "Я припоминал, как, бывало, еще в детстве, стоя в церкви, смотрел я иногда на простой народ, густо теснившийся у входа и подобострастно расступавшийся перед густым эполетом, перед толстым барином или перед расфуфыренной, но чрезвычайно богомольной барыней, которые непременно проходили на первые места и готовы были поминутно ссориться из-за первого места. Там, у входа, казалось мне тогда, и молились-то не так, как у нас, молились, (*37) смиренно, ревностно, земно и с каким-то полным сознанием своей приниженности.
Теперь и мне пришлось стоять на этих же местах, даже и не на этих; мы были закованные и ошельмованные; от нас все сторонились, нас все даже как будто боялись, нас каждый раз оделяли милостыней... Арестанты молились очень усердно, и каждый из них каждый раз приносил в церковь свою нищенскую копейку на свечку или клал на церковный сбор. "Тоже ведь и я человек,- может быть, думал он или чувствовал, подавая,- перед Богом-то все равны..." Причащались мы за ранней обедней. Когда священник с чашей в руках читал слова: "...но яко разбойника мя прийми",- почти все повалились в землю, звуча кандалами..."
Именно здесь, на каторге, Достоевский понял наконец, как далеки умозрительные, рационалистические идеи "нового христианства" от того "сердечного" чувства Христа, каким обладает народ. С каторги Достоевский вынес новый "символ веры", в основе которого оказалось народное чувство Христа, народный тип христианского мироощущения. "Этот символ веры очень прост,- говорил он,- верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной". С выходом из Омского острога начался духовный поиск новых путей общественного развития России, завершившийся в 60-х годах формированием так называемых почвеннических убеждений Достоевского. Этот поиск был мучительным и долгим еще и потому, что четырехлетняя каторга сменилась в 1854 году солдатской службой. Из Омска Достоевского сопроводили под конвоем в Семипалатинск. Здесь он служил рядовым, потом получил офицерский чин... и только в 1859 году, после долгих хлопот о праве жить в столицах, Достоевский вернулся в Петербург.
"Почвенничество" Достоевского
Христианский социализм. Здесь, вместе с братом Михаилом, он издает журнал "Время" (с 1861 года), а после его запрещения - журнал "Эпоха". В напряженном диалоге с современниками Достоевский вырабатывает свой собственный взгляд на задачи русского писателя и общественного деятеля. Это своеобразный, русский вариант христианского социализма.
Достоевский разделяет историческое развитие человече-(*38)ства на три стадии, соответствующие прошлому, настоящему и будущему. В первобытных, патриархальных общинах, о которых остались предания как о "золотом веке" человечества, люди жили массами, коллективно, подчиняясь общему и для всех авторитетному закону.
Затем наступает время переходное, которое Достоевский называет "цивилизацией". В процессе общегенетического роста в человеке формируется личное сознание, а с его развитием - отрицание непосредственных идей и законов. Человек как личность становится во враждебное отношение к авторитетному закону масс и всех и, обожествляя себя, всегда терял и теряет до сих пор веру в Бога. Так кончались, по Достоевскому, все цивилизации. "В Европе, например, где развитие цивилизации дошло до крайних пределов развития лица,- вера в Бога в личностях пала". Но цивилизация, ведущая к распадению масс на личности,- состояние болезненное. "...Человек в этом состоянии чувствует себя плохо, тоскует, теряет источник живой жизни, не знает непосредственных ощущений и все сознает". Тип такой усиленно сознающей себя личности Достоевский создает в "Записках из подполья". Трагедия "подпольного" человека заключается в отсутствии скрепляющего личность сверхличного нравственного центра. Человек, утративший веру в высшие духовные ценности, обречен на самоедство, бесконечное самокопание и самоуничтожение. Предоставленный самому себе, обожествивший свои собственные силы и возможности, он становится или рабом самого себя, или рабом слепых кумиров, мнимых божков, вождей, фальшивых авторитетов, как это происходит, например, в повести Достоевского "Село Степанчиково и его обитатели". В образе приживальщика-тирана, лжепророка Фомы Опискина показывается трагедия современного общества, так легко отдающегося во власть ничтожного демагога. Есть в этой фигуре что-то зловещее и пророческое.
Достоевский очень настороженно отнесся в этой связи и к теории "разумного эгоизма" Чернышевского, сформулированной в статье "Антропологический принцип в философии", а художественно воплощенной в романе "Что делать?". Главной движущей силой общественного развития Чернышевский считал стремление к удовольствию. "Человек любит самого себя", в основе его поступков "лежит та же мысль о собственной личной пользе, личном удовольствии, личном благе, лежит чувство, называемое эгоизмом",- писал Чернышевский. Правда, революционер-демократ делал существенную (*39) оговорку, оптимистически провозглашая, что в природе человека заложен инстинкт общественной солидарности и что "разумный эгоист" получает высшее удовольствие, принося пользу ближнему. Достоевский этого оптимизма не разделял. Ему казалось, что идеи Чернышевского могут быть подхвачены и довольно легко опошлены циниками и подлецами всех мастей. За формулу "нет никакой разницы между пользой и добром" цепляется, например, старый князь Валковский в романе Достоевского "Униженные и оскорбленные": "Все для меня, и весь мир для меня создан... Я наверное знаю, что в основании всех человеческих добродетелей лежит глубочайший эгоизм... Люби самого себя - вот одно правило, которое я признаю. Жизнь - коммерческая сделка". На тех же мотивах, приземляющих и опошляющих теорию Чернышевского, играет циничный буржуазный делец Лужин в "Преступлении и наказании". Достоевский глубоко убежден, что атеистическое человечество рано или поздно соскользнет на путь индивидуалистического самообожествления, о чем с наглядностью свидетельствует популярная на Западе эгоцентрическая философия Макса Штирнера, изложенная в книге "Единственный и его собственность": "Я сам создаю себе цену и сам назначаю ее... Эгоисту принадлежит весь мир, ибо эгоист не принадлежит и не подчиняется никакой власти в мире... Наслаждение жизнью - вот цель жизни..."
Первое путешествие по Западной Европе в 1862 году еще более укрепило Достоевского в мыслях о том, что, опираясь лишь на силы своего ограниченного разума и обожествляя их, человечество неминуемо движется к катастрофическому концу. "Все собственники или хотят быть собственниками". Рабочие "тоже все в душе собственники: весь идеал их в том, чтоб быть собственниками и накопить как можно больше вещей; такая уж натура. Натура даром не дается. Все это веками взращено и веками воспитано". Провозгласили: "свобода, равенство и братство!" "Свобода. Какая свобода? Одинаковая свобода всем делать все что угодно в пределах закона. Когда можно делать все что угодно? Когда имеешь миллион. Дает ли свобода каждому по миллиону? Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает все что угодно, а тот, с которым делают все что угодно". Точно так же и братство. Его "сделать нельзя". Оно "само делается, в природе находится". А в природе западной "его в наличности не оказалось, а оказалось начало личное, начало особняка..." Достоевский убежден, что этот безра-(*40)достный итог является кризисом некогда высокой культуры европейского гуманизма, возникшей еще в эпоху Возрождения. Уже тогда мощная энергия обожествившей себя и свои силы человеческой личности посеяла первые семена эгоизма, дающие теперь свои драматические всходы в Западной Европе.
Но Достоевский считает, что состояние цивилизации - явление переходное, равно как и сам человек - это существо недоконченное, недовоплощенное, находящееся в стадии "общегенетического роста". И "если б не указано было человеку в этом его состоянии цели" - "он бы с ума сошел всем человечеством". Однако такой идеал есть - Христос. Даже "ни один атеист, оспоривавший божественное происхождение Христа, не отрицал того, что Он - идеал человечества... В чем закон этого идеала? Возвращение в массу, но свободное и даже не по воле, не по разуму, не по сознанию, а по непосредственному ужасно сильному, непобедимому ощущению, что это ужасно хорошо". "Достигнуть полного могущества сознания и развития, вполне сознать свое я - и отдать это все самовольно для всех... В этой идее есть нечто неотразимо-прекрасное, сладостное, неизбежное и даже необъяснимое" - все отдавая, ничего себе не требовать. "Коли веришь во Христа, то веришь, что и жить будешь вовеки... Говорят, человек разрушается и умирает весь". Но это ложь. "Мы уже потому знаем, что не весь, что человек, как физически рождающий сына, передает ему часть своей личности, так и нравственно оставляет память свою людям (Пожелание вечной памяти на панихидах знаменательно), то есть входит частию своей прежней, жившей на земле личности в будущее развитие человечества. Мы наглядно видим, что память великих развивателей человечества живет между людьми... и даже для человека величайшее счастье походить на них. Значит, часть этих натур входит и плотью и одушевленно в других людей. Христос весь вошел в человечество, и человек стремится преобразиться в я Христа как в свой идеал". Достигая высшей стадии - мировой гармонии,- человек будет все более и более приближаться к богочеловеческому совершенству Христа, а в финале этого пути переродится окончательно. "Мировая гармония" у Достоевского предполагает личное бессмертие и воскрешение всех умерших.
С этих позиций писатель подвергает критике современных социалистов. Социалисты взяли у христианства идею гармонического общежития, устроенного на началах братского единения, но решили достигнуть ее слишком легким, (*41) поверхностным путем. Они поставили нравственное совершенствование общества в прямую зависимость от его экономического строя и тем самым низшую, экономическую область превратили в высшую и господствующую. А потому социалисты не смогли подняться над мещанским, буржуазным мироисповеданием. "Экономическая сила никогда не свяжет,- говорил Достоевский,- свяжет сила нравственная". "На мясе, на экономической идее, на претворении камней в хлебы ничего не основывается". "Разум" или "экономические отношения" - все это лишь частные элементы общечеловеческой жизни, а потому они должны определяться началом нравственным, а не наоборот. Главный "грех" современных социалистических учений Достоевский видел в том, что в области высших духовных интересов они требуют для человека слишком малого. В их теориях переустройства общества недостаточно учитывается про<