Культура как единственный способ одоления смерти

Существуют многие десятки (если не сотни) определений культуры. Не претендуя ни на какую особливость, я бы определил культуру как единственный способ одоления смерти.

XX век превратил «абстрактную» возможность смерти (самоубийства) человечества, возможность «мифологическую», «метафизическую», «художественную», в предельно реальную, в предельно конкретную, т. е. в технологически-практическую. Человечество действительно оказалось перед выбором между жизнью и смертью, подойдя к пределу пределов, к порогу: впервые оно как род стало практически смертным в условиях ядерной и экологической угрозы.

Фактически человечество вступило в зону своей смертности, в сущности, задолго до 50-х годов XX века, но начало осознавать это именно в 40 – 50-х годах. Правда, тогда это сумели осознать лишь отдельные личности: об этом свидетельствовали Манифест Эйнштейна – Рассела (1946), известное письмо Нильса Бора, документы Римского клуба и др. Для большинства же людей весть о том, что человечество стало смертным, оказалась засекреченной. Род человеческий продолжал существование как практически бессмертный... Да и сейчас большинство людей в полной мере еще не осознали грозящую опасность – не только ядерную, но, что важнее, – экологическую. Это как заболевание раком: болезнь началась, углубляется, а диагноз, как правило, запаздывает (проблема раннего диагностирования).

В предчувствии смерти, в понимании смерти человек (и человечество) либо вдруг рождает, выковывает, чеканит новые точные понятия, выявляющие смысл жизни, либо вдруг осознает прежние понятия, усвоенные им платонически, формально, либо, не вспомнив и не осознав того и другого, бросается в омут, в прорубь – а, пропади все пропадом!..

Ни одно из коренных понятий нашего бытия и нашего познания не может быть определено вне таких трех категорий, как:

1) жизнь,

2) смерть,

3) великий «Икс» (последний может быть назван Провидением, Судьбой, Богом – христианским, мусульманским, буддийским, любым).

Вне этих категорий любая наука обречена оставаться не просто внечеловеческой, но и в конечном счете античеловеческой. Без координат: жизнь – смерть – «икс» – литература, философия, социология, история, психология будут бессмысленны. Может быть, особенно наглядно это видно на психологии, которая вне этих категорий обречена стать механической.

Культура противостоит небытию. Культура утверждает и спасает бытие путем его одухотворения. Благодаря культуре человек не был истреблен животными-соперниками на первой стадии своего существования и благодаря этому же не самоистребился (пока). И весь прогресс человечества – не в цивилизационном смысле, конечно,– это беспрерывное его самоспасение от нарастающей смертельной угрозы путем самовозвышения, одухотворения.

Я был очень рад, когда нашел подтверждение этой мысли в статье Вяч. Вс. Иванова, невероятного эрудита, мыслителя,– «Категории времени в искусстве и культуре XX века» (опубликована в 1973 году в американском журнале, у нас до сих пор не напечатана). Вот что он пишет: «В основе человеческой культуры лежит тенденция к преодолению смерти, выражающаяся, в частности, в накоплении, сохранении и постоянной переработке сведений о прошлом... Эта тенденция особенно обостряется благодаря теоретической и практической постановке проблем, касающихся временных границ цивилизации, локальной и общечеловеческой, в какой-то мере вся человеческая культура до сих пор остается протестом против смерти и разрушения, против увеличивающегося беспорядка или увеличивающегося однообразия, энтропии».

Культура не просто «в какой-то мере» является протестом против смерти и разрушения, а именно во все большей мере становится этим протестом, во все более нарастающей мере осознает себя единственной жизнеспасительной силой. Культура становится, в сущности, единственным способом спасения жизни человечества путем ее одухотворения. Другого пути нет. Все другие пути – самоубийство.

Почти сходные мысли находим мы у Т. С. Элиота. Недаром Элиот начинает писать свои заметки о культуре в разгар Второй мировой войны и заканчивает сразу после нее: тоже протест против смерти. Или вот еще: “Главный фактор в создании общей культуры народов, каждый из которых имеет свою собственную самобытную культуру, – религия. Прошу вас не делать здесь ошибки предугадыванием смысла того, что я хочу сказать. Это – беседа не религиозная, и обращать людей на путь веры в мои цели не входит. Я просто констатирую факт. Меня не столько интересует причастность к Церкви нынешних христиан, сколько общая христианская традиция, сделавшая Европу тем, что она есть, и общие культурные элементы, которые это общее христианство с собой принесло. Если завтра обратить в христианство Азию, она тем самым частью Европы не станет. Именно в христианстве развились наши искусства; именно в христианстве коренилось – до самого последнего времени – европейское право. Именно в плане христианства обретает значение все наше мышление. Отдельные европейцы могут истинности христианского учения не признавать, и все же все то, что они говорят, что делают и как поступают, будет проистекать из их наследия христианской культуры, и значение всего этого будет находиться в зависимости от этой культуры” («К определению понятия культуры», 1948, с. 158).

Известно, что за последние десять лет в естественных и точных науках накоплено больше знаний, чем за всю предыдущую историю человечества. Эти знания передаются непосредственно.

Совсем по-другому обстоит дело со знаниями духовно-нравственными. Главным фундаментом этих знаний человечество владеет, быть может, уже пять тысяч лет. И прибавки к этим знаниям – через святых отцов церкви, мыслителей, художников – можно измерить лишь «граммами» к уже нажитым за тысячелетие «тоннам». Основные нравственные постулаты и духовные заповеди на три четверти, если не на девять десятых, одинаковы во всех мировых религиях. Они общеизвестны. Секрет только состоит в том – в отличие от естественно-научных знаний,– как претворять их в жизнь.

Еще недавно нас пугали «реакционностью» «мракобеса» Мальтуса, который доказывал, что число людей в мире растет в геометрической прогрессии, а количество продуктов питания – в арифметической. Я бы «добавил» к Мальтусу: человечество настолько быстро развивается, что ему не хватит прежде всего пищи духовно-нравственной. Похоже, что пища эта даже убывает.

Известны данные о том, как росло население Земли: в 1800 году оно составляло 1 миллиард человек, в 1900-м – 2 миллиарда, в 1961-м–3 миллиарда и скоро составит 6 миллиардов человек. Этот рост человечества «по экспоненте» происходил одновременно с процессом своего рода обезрелигиозивания его. В годы средневековья и крестовых походов (при всех издержках этих мрачных времен) скрепы нравственности все-таки держали общество. В России атеистов еще почти не было даже в XVIII веке, а тех, кто был, потаенных и колеблющихся, можно было по пальцам перечесть...

Ну а потом наступило господство атеизма, к тому же еще вульгарного, означавшего снятие всех духовно-нравственных скреп и подмену их суррогатными, так или иначе в своей сущности иезуитскими. Оказалось: все средства хороши... После диких войн, которые пережило человечество и которые никто не смог остановить (все дубасили друг друга, перекрестясь), трудно было не стать атеистами.

...Вначале существовало нерасчлененное, синкретическое знание, в котором совершенно органически сочетались и наука, и искусство,– и было оно подчинено критериям жизни и смерти, именно этим масштабом измерялось, именно этими ориентирами руководствовалось (этот синтез нерасчлененный не мог не быть религиозным). Но, вероятно, начиная с XV–XVI веков началась и все более ускорялась дифференциация знаний, которая привела к тому, что наука оторвалась от критериев, масштабов, ориентиров жизни и смерти человеческого рода (наука стала нерелигиозной и даже антирелигиозной).

Важно и другое. Духовно-нравственные заповеди в отличие от естественно-научных знаний действуют, только будучи воплощенными в личностях. Но людей, их воплощающих и как бы олицетворяющих культуру как победу жизни над смертью, современных праведников – все меньше. У нас в этом отношении совершенно выжженное поле. Да и в мире положение не лучше.

Процесс овладения культурой и постижения нравственных ценностей происходит в самом человеке, и в этом его самоспасение. Нужно быть беспощадным к себе, чтобы пережить муки этого пути.

Такой трудный путь прошел Солженицын, который начинал с того, что славил революцию и даже на Лубянке, во время первых допросов, защищал ленинские идеи. Я знаю, что у него на этот путь внутреннего освобождения ушло около десяти лет. И каких! Война, лагерь, болезнь – встречи со смертью.

У Достоевского на «освобождение» от увлечения социалистическими идеями ушло лет восемь-десять (с 1849 года, когда его едва не расстреляли, до 1856–1858 годов).

В каждом человеке происходит либо осознание факта смертности и ответственности перед лицом смерти, пока еще индивидуальной, либо беспрерывное бегство от этого факта. В предельных формах последнее выглядит так: «однова живем», «хоть день, да мой»... Но именно здесь происходит завязь всех форм самосознания человека – развитых, полуразвитых и недоразвитых.

Культура и цивилизация

Мне кажется, есть рациональное, плодоносящее зерно в противопоставлении, в дихотомии – культура и цивилизация.

Цивилизация есть специфически человеческий способ убийства всего живого и в конечном счете способ самоубийства человечества.

Культура есть способ самоспасения человечества и спасения всего живого.

Грубо говоря, цивилизация – губит, культура – спасает.

Особая сложность вопроса в том, что если не отрываться от реальности, то есть от реальных конкретных людей, то эти понятия, столь резко противопоставленные, на самом деле переплетены. В жизни и одного человека, и народа, и общества, и человечества в целом обе эти тенденции взаимодействуют. То берет верх одна, то другая...

Культура – не просто способ «выживания», и уж тем более не выживания в смысле «спасения животишек», что, по мысли Достоевского, «самое последнее дело». Культура есть спасение и самоспасение путем духовного возвышения. Культура – система, совокупность всех знаний, ориентированная на спасение жизни вообще и человечества в частности – путем прежде всего духовного возвышения.

Цивилизация есть бесконечное совершенствование способов убийства и самоубийства, это – совершенствование технологии смерти, замаскированное прелестями (в библейском значении слова «прелести» – «прельщение») всяческого облегчения жизни, когда «комфорт» становится самоцелью.

Иначе говоря, цивилизация есть ускоряющееся экспоненциально развитие, совершенствование технологии: технологии «комфорта» и технологии убийства.

Именно ради этой технологии и выработалось у людей такое отношение к природе и друг к другу, которое и поставило в середине XX века весь мир перед угрозой его смерти.

С этой точки зрения история человечества должна в первую очередь рассматриваться как: 1) история убиения природы и 2) история войн, история прогресса орудий убийства.

Количество войн... Количество убитых, раненых...

Другие последствия войн – голод, эпидемии. Падение цены человеческой жизни... Вообще, реальная история человечества – это и есть история падения цены человеческой жизни. Мало что почти до нуля, но даже до минусной величины.

Никогда ни одна форма жизни – от самой наипростейшей, от самой первоначальной до самой наивысшей – не могла сохраниться, укорениться без встречи со смертью. Простое самоповторение самоубийственно. Это все равно как спутник, вращающийся на заданной орбите, но обреченный рано или поздно рухнуть, сгореть.

Именно при встрече со смертью жизнь вдруг находит в себе новые силы не просто сохраниться, а сохраниться путем возвышения, развития, путем новой мутации.

В этом смысле гениальные люди человечества, в первую очередь религиозные мыслители, пророки, художники,– это и есть спасительная мутация человечества.

Ничего сколько-нибудь серьезного, что могло и должно было остаться на века, навсегда, люди не могли создать без встречи со смертью. Культура и начинается с самосознания, т. е. с самосознания жизни и смерти, с самосознания тайны.

Главнейший вопрос культуры сегодня как спасения (исходя из определения культуры) – экология.

Сегодня экологи спорят лишь о сроках гибели земной жизни. Но самое угрозу гибели не отрицает никто.

Ясно, что, прежде чем мы разобьем друг другу черепа атомными или другими «дубинками», мы просто все вместе задохнемся в нашем общем доме, который уже начал гореть. Чернобыль пока нас не научил. Дом горит, а мы все еще занимаемся мелкими кознями, пакостями – на почве ли национальных, религиозных отношений, движимые тщеславными, карьеристскими амбициями и т.д.

Но культура должна помочь нам прозреть перед угрозой смерти... Существует, правда, какое-то странное заблуждение: ничего, инстинкт самосохранения спасет человечество. Да, инстинкт самосохранения был у человека, как и у животных. Но дальше вся история человечества состояла в потере этого инстинкта.

Итак, впервые человечество стало практически смертным... И впервые мы благодаря культуре сознаем это и сознаем, кто мы такие. Каждый по-своему, на языке своей национальности и на уровне своей индивидуальности, открывает, что все мы прежде всего земляне. Вот в этом еще одна природа культуры.

Если культура – спасение от смерти, то приоритет всех приоритетов – экология. Именно сюда сходятся все нити, все направления, все вопросы. Именно осознание этого, как ничто другое, отсутствует сейчас в мире, а у нас особенно. «Общечеловеческое» оказалось или кажется дискредитированным так же, как демократия. На этот счет во всех президентских, правительственных и общественных декларациях экология на отшибе, нечто досадное, на десятом плане, почти неприятная оговорка (так же, как и культура вообще, образование в частности).

Предстоит осознать две вещи: незамедлительность выработки программы, но программы – долгосрочной.

А для этого прежде всего опять-таки незамедлительное, но уже решение, во-первых, сохранение нажитой культуры, а во-вторых, развитие, т. е. посев и выращивание новых носителей культуры, т. е. проблемы детей.

А. И. Солженицын как-то «поймал» Б. Н. Ельцина на этом: ведь первый указ президента – все об этом забыли – был об образовании, т. е. о школе, т. е. о детях и юношестве.

Все наше последнее десятилетие, все наши реформы, так сказать, безмолодежны в двух смыслах: молодежь не стала движущей силой реформ – явление уникальное! – а реформы не направлены на молодежь, безадресны.

Сегодня есть только один, но самый-самый главный конфликт – между человеком и природой, т. е. ускоряющееся нарастание экологической катастрофы, и только на этой основе, на основе разрешения этого конфликта, на основе разрешения этой катастрофы, могут и должны быть разрешены все остальные конфликты (социальные, национальные, политические, религиозные и пр.). Только на этой основе возможно истинное единство как внутри стран, так и между ними.

Особо: превращение всех вооруженных сил, всех высочайших военных технологий, всех армий – в армии экологического спасения.

10 декабря

Сегодня утром я второй раз посмотрел экранизацию гениальной повести Л. К. Чуковской «Софья Петровна»...

Все-таки: моя вина, наша вина (даже А. И. Солженицына) в том, что не сумел я, не сумели мы донести до всех остальных одно: что с нами произошло за эти 70 лет: список, список. И оптовый (меньше всего доходит), и розничный (больше всего доходит). Задача остается невыполненной.

«Скверный анекдот» и есть самая общая формула всех наших реформ.

Говорят, и, возможно, не без основания: прямые политические параллели Достоевского с сегодняшним, со вчерашним – это, дескать, поверхностно...

Согласен. Сам отдал этому дань.

Но еще и еще раз: а если он, она, мы, я прошли через эту параллельность, через эту «аналогию»? А вы, ты, он, они проходили через нее?

Самое лучшее, что в себе я знаю,– это то, что я дал зарок лет двадцать назад, что буду каждый год читать «Архипелаг ГУЛАГ». И я выполнял это всегда...

Ахматова:

Затем, что и в смерти блаженной боюсь

Забыть громыхание черных марусь

Старею. Кажется, уже два-три года не перечитывал «ГУЛАГ». Это грех, это больше, чем грех.

Вообще-то все просто: либо ты себя в жертву приносишь другим, либо других – себе. Только вокруг этой оси мы все и крутимся.

Конец декабря

Игорь Виноградов в своем журнале («Континент») хочет собрать шестидесятников, вернее, на конференции поговорить об этом странном племени.

Шестидесятники – дети не ХХ съезда, а Ивана Денисовича.

Ну, конечно, термин неточный, но… прижился, и прежде всего в значении – «дети ХХ съезда». Но если говорить уж чересчур собирательно, массово, то мы, шестидесятники, вовсе не «дети ХХ съезда», а незаконнорожденные дети «Одного дня Ивана Денисовича», так и не сумевшие распознать своих родителей.

ХХ съезд стал взрывом политического и политизированного сознания, самосознания. «Один день Ивана Денисовича» был (во многом неосознанно) взрывом духовно-религиозного сознания, самосознания.

Величайшие художники, мыслители XIX века предвидели и предупреждали: Россия идет в пропасть коммунизма. Но они же предвидели и предупреждали: коммунизм сам идет в пропасть. Обречен.

Не было страны более предупрежденной, чем Россия, и не было страны более глухой, чем Россия, к этим предупреждениям. И, добавлю с горечью, более (по крайней мере, пока) не способной извлечь уроки из своей судьбы.

«Один день Ивана Денисовича». Это был какой-то абсолютно невероятный реквием-марш, моцартовский реквием и, одновременно, Третья Героическая Бетховена. Никогда, я думаю, на столь малом пространстве белой бумаги не был выращен такой страшно-прекрасный художественно-духовный урожай, разве только в «Кроткой» и в «Сне смешного человека» Достоевского (о Новом Завете не говорю).

Стоит задуматься над темнотой, буреломами тогдашних наших душ. Только что прочли роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». Путаница была невероятная. Простую, честную информацию о том, что творилось в главной России, т.е. лагерной, мы воспринимали как великое художественное открытие.

Но когда вышел «Один день…», очень немногие поняли, что произошло величайшее духовно-художественное религиозное открытие ХХ века. Раскрылись, начали, наконец, раскрываться глаза на коммунизм в его человеконенавистнической, богоборческой сущности.

Нас воспитывали на классике русской литературы XIX века: «Станционный смотритель», «Шинель», «Бедные люди»… Вот тогда, там, с ними так было. А у нас – «жить стало лучше, жить стало веселее»… И все лучше, и все веселее. Треть народа сгубили – и все лучше, и все веселее. Да забыли о простом «человечке»… «Все мы вышли из “Шинели”». Все, почти, конечно же все, – Платонов, Зощенко, Мандельштам, Ахматова, Чуковская… вышли из другой шинели, не гоголевско-башмачкинской, а из сталинско-ежовской.

«Один день Ивана Денисовича» показал нам, наконец, нашу рожу.

Естественно, захотелось разбить зеркало. До сих пор разбиваем.

Может быть, оттого и все беды наши последующие, что мы так до сих пор и не поняли, что мы – дети «Ивана Денисовича».

Если так и дальше: не поймем – погибнем.

2 января

Умирает мой друг, школьный, университетский, всей жизни друг – Лёня Пажитнов.

Можно сколько угодно себя “откладывать”, пока не поглядишься в зеркало. Зеркалом позавчера был для меня Лёня Пажитнов. Отвез его в больницу к Юлику Крелину – умирать. Рак. Остались считанные дни. Вот так – в конечном счете, в конце концов, реально – все и происходит. Я ему еще позавидовал: потому что в таком состоянии, при таком “анамнезе”, в таком виде (не знаю, но) я бы не смог быть.

Один из самых порядочных и тихо мужественных людей. Есть еще и третье качество: всегда вкалывал. И выполнял свою работу, в отличие от меня, в срок.

Все, понятно, все минется. Но все-таки, если все “сосчитать”, “подсчитать”, нет у меня человека более близкого, чем он (при всех иногдашних “отдаленностях”, соперничестве, конечно, промахах и с той, и с другой стороны...), – ближе нет. И вот что странно. Никогда в жизни мы не объяснялись друг другу в любви, ни по молодости, ни по пьянке, ни по взрослости, ни разу... А был какой-то нерв, который мы оба скрывали: все было понятно, а показывать было нельзя...

…Дай Бог мне память, сначала мы хоронили вместе его отца, потом моего, сначала – его маму, потом – мою. Я был на его первой свадьбе (в 1949-м), потом возил письма в Прагу его Ире (Рубановой). Он знал Зою (мою первую жену) и даже был немного влюблен в нее. Всю жизнь почти мы на виду друг у друга, никогда ни одним укором – словом он меня не уколол, но иногда взглядывал на меня с удивлением...

Перед Ирой его – преклоняюсь. Тут ему счастье выпало. С Алешкой, сыном его, наш шуточный, шутовской “заговор” (жениться на моей Наташе) не получился. А сейчас, увидав Алешку через 30 с лишним лет, пожалел страшно: все Лёнькины таланты, а еще и – уже не наша деловитость (одно другому не мешает).

Возвращаюсь к мысли о судьбе России,тем более что сегодня ночью перечитал статью Л. Пажитнова и Б. Шрагина на эту тему (“Русская мысль”, статья “Соловьев–Блок”).

Тема, идея – навсегда неизбывные.

Два способа, два пути приобщения к ней:

1) извне (“от знания”);

2) изнутри – это надо прожить, пережить...

Все-таки разделение людей – вовсе не “классово-социальное”, “религиозно-национальное”. Глубинная сущность разделения только одна: свалить свою вину на других (“раса”, “нация”, “религия”, “политика”...) или взвалить (не мелочась) все на себя.

Сваливай или взваливай. Есть два препятствия.

Первое. Понять это – препятствие малое, но абсолютно необходимое.

Второе. Сделать.

Января