Глава 8. «Не смогла уничтожить чувство свободы»

У меня теснило в груди и очень болело в боку от долгого бега. Горло резало, точно бритвой – надышалась холодного воздуха. Силы были на исходе. Остановилась, тяжело дыша, поправила платок. Ноги в тяжёлых валенках были по колено в сугробе. Щёки пощипывал мороз, и не верилось, что уже на календаре весна. Снег мерцал, светясь, как груда бриллиантов.

Вокруг меня на множество километров протянулся заснеженный лес. Солнце, как хрусталь, переливалось на ветках елей. Время от времени лёгким шорохом с дерева в сугроб падал ком снега, и снова наступала бело-синяя, искрящаяся под холодным красным солнцем, тишина.

Ничто, казалось, не нарушало покой лесных великанов, лишь где-то птица пролетит, постучит дятел, белка сбросит снег, и он сыпется холодным порошком, да поскрипывают под ногою кристаллы снежинок.

Я увидела пень от поваленного дерева, добрела до него, рукавом сбросила его снежную шапку, и присела отдохнуть. Сняла рукавицу, набрала горсть снега, пожевала его, вытерла им раскрасневшееся лицо.

Поневоле залюбовалась зимним пейзажем: дремлющими в пышных шубах старыми дубами, горящими красными бусами рябины, ветвями берёз, висевшими хрустальными люстрами, уснувшими малахитовыми лапами елей. Вспомнилось, какой поэтичной натурой я была много лет назад! Куда всё это ушло – безвозвратно, неотвратимо.

Лёгкий далёкий шум, голоса, да лай собак, заставили меня подхватиться и бежать дальше. И, споткнувшись на бегу, зарылась лицом в снег. Поднялась, ошарашенная, с красными глазами, побежала дальше!

Это был мой второй побег из лагеря, или точнее, из «шарашки», но всё равно из неволи, какая разница... Но, вполне возможно, что во второй раз не помилуют, и одним только карцером, в который меня кинули по приказу полковника Обезьяны, уже не отделаешься.

Лесная чаща внезапно обрывалась. Покрытая снегом луговина спускалась к закованной льдом реке.

Теперь я была на виду – отличная мишень для стрельбы! И, как по заказу, сзади грохнул выстрел, осыпавший снег, послышались крики.

Но я уже неслась вниз, к реке, ломая холодные снежные кусты.

По моим пятам мчались два грозных и лохматых зверя – специально обученные овчарки полковника Обезьяны, от которых нет спасения!

У самого берега собачищи настигли меня, да только зубы щёлкнули... Я, не летавшая уже более десятка лет, вдруг отделилась от белой земли! И чувство радости и гордости от полёта охватило меня!

Я летела над рекой, над лесом и кричала от радости! Вдогонку мне летели проклятия, ругань, да ещё и того похуже – звонкие, жалящие пули. Одна из них впилась в мой тёмно-зелёный бушлат, да лишь слегка оцарапала тело, но не смогла уничтожить чувство свободы.

***

Земля подо мною казалась белым полотном реки с островками – домиками. Начинался какой-то город. Становилось холодно, чувствовалась изнуряющая усталость.

Местность была холмистой, изрезанной оврагами, над которыми горбились пригородные дома, белела церковь. Покружив в сумерках над белоснежной колокольней, уходившей ввысь на более чем стометровую высоту, я снизилась и встала на твёрдый снежный наст на одной из пустынных улиц.

Какое-то время приходила в себя и разминалась после долгого непривычного полёта.

Послышался удар копыт по мёрзлой земле – мимо просипели железными полозьями сани с бородатым мужиком, который окинул меня удивлённым взглядом и поздоровался. Сообразив, что в небольших населённых пунктах есть традиция здороваться со всеми, я ответила на его приветствие.

Прошла мимо длинного жёлтого административного здания с большим плакатом: «Граждане города Изумрудные Росы! Все на защиту Отечества!»

Так я узнала, в каком городе нахожусь.

Далее были рассыпаны низенькие деревянные домики с заснеженными садами. Кое-где уже горели керосиновые фонари.

Один из домов на окраине мне понравился – крепкий, каменный, достаточно большой, будет, где переночевать. Хибарки и маленькие домишки я обходила.

Во дворе было развешено бельё, полоскавшееся под ветром.

Пустил меня в дом сам хозяин – большого роста человек с длинной бородой с дымящейся самокруткой в руке. Звали его Прокофием Фёдоровичем.

- Ну, заходи, коль пришла. На одну ночь – чего же не приютить человека? Располагайся, грейся.

Я попросила горячей воды, йод, бинт.

- А что случилось? - спросил он, сурово сдвинув брови.

- Да в темноте споткнулась у забора, напоролась на гвоздь.

Прокофий Фёдорович позвал свою жену Марфу – серенькую женщину в косынке с оспинками на лице, велел сбегать к соседям за бинтом.

В комнате, которую мне отвели для отдыха, я осмотрела рану, закрытую пропитавшимся кровью платочком. Она была неглубока, пуля лишь слегка зацепила меня.

Я прилегла на железную кровать. Окинула взглядом комнату: пузатый комод с массивными ручками и с приклеенными картинками, вырезанными из журнала, круглый стол с керосиновой лампой, семейные фотографии на стенах, часы с кукушкой, вата между оконными рамами.

Меня позвали отужинать «чем бог послал». За столом собрались: сам хозяин дома Прокофий Фёдорович, его робкая супруга Марфа, сын Прохор – кудрявый блондин со значком ГТО на рубашке (по профессии железнодорожник) и беременная невестка. По традиции больше молчали, перебрасываясь лишь редкими малозначительными фразами.

Наконец-то, в общем молчании прозвучал вопрос Марфы:

- Куда же ты милая путь держишь?

- Я сама из небольшого городка (я назвала наугад один из местных городов). Вот ездила к мужу, он на лесозаготовки принарядился работать, а сейчас домой возвращаюсь. Мне бы только до утра побыть...

- А почему он не на фронте? - спросил Прокофий Фёдорович.

- Да из-за зрения не взяли на фронт. Плохо видит он у меня.

Последовало ещё несколько вопросов о заработной плате и быте на заготовках.

Сын встал, поблагодарил за еду, кивнув отцу, куда-то вышел.

Невестка укоризненно смотрела на меня, и не понятно было, то ли она чем-то недовольна, то ли хочет что-то посоветовать.

У меня слипались глаза, и я была рада, когда осталась одна в своей комнате. За окном падал лёгкий и тихий снег. Железная печка давала тепло, было уютно и хорошо.

Потушив керосиновую лампу, я легла в постель.

Жильцы ещё долго ходили по дому, хозяин кашлял, стучали и скрипели двери, цокали часы. Всё это слилось и перемешалось - я погрузилась сон. Для меня он был радостным – опять полёт над снежным миром – то, что мне не снилось уже много лет, с тех пор как я жила в неволе в этой комфортабельной тюрьме – «шарашке», где такие – же несвободные учёные – зеки изучали меня, ставили на мне эксперименты, всячески пытаясь разгадать мой феномен. А, на мой взгляд, как раз никакого феномена - то и не было!

...Я проснулась в тревоге, резко сев на скрипучей кровати. За оконной занавеской серело утро, больше похожее на сумерки.

Хозяева были уже на ногах, ходили по дому, звенели ведром во дворе, задавали корм домашней скотине.

Утром хозяйского сына я не увидела – он уехал на работу. Его беременная жена лежала в своей комнате, у неё было недомогание.

Завтракали картошкой с крупной солью, рыбой. Когда пили чай, послышался стук копыт. Кто-то въехал во двор, привязал лошадь к дереву.

Прокофий Фёдорович с Марфой переглянулись.

Тяжело и уверенно стучали чьи-то сапоги, поскрипывая досками порога, звенели шпоры.

В дом вошёл высокий и стройный человек средних лет в милицейской шинели и фуражке (несмотря на морозец) с гладко выбритым лицом и внимательным взглядом стальных глаз.

-Так-с... Всем доброе утро!

Повесил фуражку на крюк, поправил назад волосы, подсел к столу.

- Я на минуту, поэтому раздеваться не буду, - сказал он.

- Вадим Алексеевич, налить тебе? – предложил Прокофий Фёдорович.

- Не, я на службе, - сказал Вадим Алексеевич, строго посмотрев меня. – А вот картошечку в мундирчике возьму.

И он ловко подцепил длинными пальцами картофелину и обмакнул в соль.

Прокофий Фёдорович вытер руки, встал, выдвинул ящик шкафа и положил на стол часы с цепочкой.

- Идут? – жуя, спросил Вадим Алексеевич.

- Обижаешь, начальник, - ответил хозяин, поглаживая бороду.

Вадим вытер руки о полотенце, взял часы и открыл крышечку.

Улыбка на мгновение озарила его приятное, худощавое лицо. Он спрятал часы, перекинувшись словами о холодной погоде с хозяевами, посмотрел на меня пристально и задал вопрос:

- А вы, гражданочка, кто такая будете?

- Я - Васильева Елизавета Петровна, - ответила я робким голосом.

- Та-ак-с! – протянул Вадим Алексеевич и добавил прищурившись. - И каким же ветром вас сюда занесло, Елизавета Петровна?

- Ездила к месту работы мужа и вот теперь возвращаюсь назад, - сказала я уже готовую легенду и назвала город.

- И документик имеется?

Я вздохнула.

- А вот с документиком беда. Потеряла я его.

- Да что вы... И где? Заявление подавали? – тихо спросил Вадим.

- Ещё нет, только собираюсь.

Вадим Алексеевич поправил волосы, глянул ещё раз на часы:

- Так-с! - он решительно поднялся. - Ладно, надо идти, время не ждёт... А вы, гражданка Васильева, одевайтесь.

- Но куда и почему?

- Выясним вашу личность. Время, понимаете, сейчас такое...

Прокофий Фёдорович и Марфа напряжённо следили за нами.

Я решила не накалять остановку, в общем-то, была уже готова ко всякому повороту событий, поэтому поднялась и пошла в свою комнату.

Вслед мне полетело предупреждение человека в погонах:

- Да не вздумайте бежать, через окно, или как там... Наган при мне... Я – «ворошиловский стрелок», мигом пулю схлопочите...

Мы вышли вместе со двора. Он - в шинели под ремнём, в краснозвёздной фуражке, вёл оседланную лошадь на поводу, и я - покорная, словно раба, знающая, что меня ожидает, плелась рядом.

Шли мы молча. Ветер дул ледяной, морозил щёки, нёс редкие снежинки.

Мы шагали по замёрзшей улице, поскрипывая снегом, мимо заборов и дворов, согнувшихся под шапкой снега деревьев.

Очень холодное солнце светило сквозь облака бледным светом.

Улица кончалась и выходила она в поле, накрытое белой пеленою.

Вадим остановился и посмотрел на меня.

- Ну что, гражданка Васильева, кого ты хотела обмануть? Никакая ты не гражданка, а зечка беглая, это и по бушлату твоему видно. Ты хоть бы одежду сменила.

- Да не успела, - тихо промолвила я.

- Не успела она, - иронично сказал он, отпустил коня, вынул портсигар, и, спрятавшись от ветра за ворот шинели, щёлкнул зажигалкой, сделанной из патрона, закурил.

- Вы меня арестуете.

Он кивнул, мол, уже арестовал.

- На тебя ещё вчера бумага пришла. С приметами. Да и сын хозяев, Прохор, подсуетился, заявил. Но это-то не беда, ему-то я рот заткну, да что тебе делать?

- Я не знаю, - сказала я, и слёзы брызнули из моих глаз.

- Так-с.…Вот что, - сказал он, бросив папиросу. – Тут километров пятнадцать отсюда, если через лес, будет хутор. Живёт там сестрёнка моя, Ксюшей зовут. Оксана Алексеевна. Там всего - то четыре домика. Не заблудишься. Придёшь к ней, скажешь - от меня. Покажешь вот эти часы. Ну, а дальше... Ну, поможешь ей там, одна мыкается, с ребёнком. Димка, сынишка её...

- А отец где? – задала я нетактичный вопрос.

- Где, где... Похоронка на него пришла в конце года! Вдвоём они там мыкаются, а старуха-мать померла, - ответил он, смотря куда-то в сторону.

- А дальше? - спросила я, глубоко вздохнув.

- А дальше, видно будет, - ответил Вадим, выдохнув изо рта пар и запах табака.