Как мнимый Жофи ускользнул от принцессы

После разговора с отцом Жофи не оставалось ничего другого, как открыться Крошке Ле и всей своей свите. Откровенно рассказать им (под большим секретом), что его подло обманули и что его отец, рыцарь Пьер, принес ужасные вести.

Отряд трубадуров-франков расселся в комнате вокруг рыцаря и мрачно слушал: люди не могли поверить собственным ушам. Мрачен был и сам Жофи, который не понимал, как он возвратится домой после такого срама. Да и что ему там делать — опять воспевать благородную даму (как-никак он был трубадуром и без дамы обойтись не мог)?

Только Крошка Ле, заварившая всю эту кашу, не впала в уныние. Она радостно напевала: «Домой, домой!» — потом при всех обняла друга и поцеловала его. Этот поцелуй не походил на тот, каким собиралась одарить Жофи гарпия-принцесса, которой он так боялся.

Однако Готфрид, брат Ле и шпильман Жофи, возразил, что принцесса не даст им уехать. Для нее это просто невозможно. Ведь если Жофи покинет страну, не выразив своего восхищения принцессе, он перед всем миром нанесет ей смертельную обиду.

Крошка Ле:

«Чем нам может помешать эта ведьма?»

Готфрид:

«Догонит в море, притащит назад и отомстит».

Что им было делать? Жофи решил послать гонца к отцу и попросить у него рыцарей в помощь.

Готфрид:

«Они не согласятся вступить в бой с вооруженными стражниками принцессы. Кроме того, нельзя же в самом деле так оскорблять и компрометировать даму: долгое время рыцарь издали превозносил ее до небес, а теперь, оказавшись вблизи, сломя голову убегает».

«Что же делать?» — спросил Жофи. По его словам, он ни при каких обстоятельствах не пойдет во дворец. Когда Крошка Ле — разумеется, чтобы позлить Жофи, — предложила ему уступить, он разбушевался (был напуган). Но потом заявил, что, в сущности, не он обидел и обманул принцессу, а она обидела его и всех остальных, и тут в их настроении произошел перелом.

Готфрид сказал:

«Ты прав, Жофи! Эта баба нас подняла на смех. Пускай теперь поплатится. — Готфрид уже придумал, как отомстить принцессе. — Жофи не пойдет в замок. Решено. Насладиться победой мы ей не дадим. Жофи и ты, Ле, останетесь на постоялом дворе и будете сидеть тихо. Роль рыцаря Жофи исполню я. Не возражай, Жофи. Прошу тебя, предоставь все это мне. Сперва я несколько дней пролежу в постели больной, а потом встану и отправлюсь во дворец».

«А что с тобой будет?»

Готфрид:

«Ты согласен?»

Жофи:

«Что ты задумал? Мне не по себе».

«Я все устрою. Прежде всего, ты выпутаешься из этой истории. Ты — мой господин, я — твой слуга. И потом, я решил ей отомстить. Клянусь тебе, что разделаюсь с этой ведьмой». Последнюю фразу он выкрикнул. Несмотря на то что Готфрид был простым жонглером, он считал себя обиженным.

После этого Крошка Ле и ее брат долго беседовали. Решение было принято. Готфрид лег в постель под видом рыцаря Жофи. Принцесса сгорала от нетерпения — хотела увидеть своего трубадура, а он, в свою очередь, не мог дождаться, пока не накажет ее.

Собственно, Жофи и Крошка Ле решили собраться в путь и отплыть с первым же кораблем, чтобы дожидаться Готфрида и всех остальных в одном из итальянских портов. Но они опасались бросить своих спутников на произвол судьбы. Переодетые под именем Готфрида и его сестры, они сложа руки томились в дешевой гостинице поблизости от дворца.

Как-то раз, пробравшись через шумные, узкие и грязные улочки, они посетили седого рыцаря, который занимал роскошную резиденцию. Рыцарь встретил их во дворе, обнял сына. Он был рад, что отбил у тигрицы ее добычу. Правда, новый оборот дела встревожил его.

«Принцесса ужасна, — заметил он, — смотрите не забывайте молиться каждый день за бедного Готфрида». Рыцарь не отпускал гостей, зазвал их к себе в покои и заставил опять рассказывать об Арагоне, Блэ, Руссильоне.

«Мне очень приятно, — сказал он, — узнавать новости из первых рук. Теперь я вижу, как правильно поступил, распростившись с Западом. Став крестоносцем, я считал, что отмолю свои грехи. Мне это не удалось, так же как и многим другим. И все же мы вознаграждены за наши старания и ожесточенные бои с неверными. Мало того что нам удалось отобрать у них святые места и землю…» Рыцарь с видимым удовольствием засмеялся и подмигнул Крошке Ле, сидевшей напротив него.

Ле поняла: речь пойдет о женщинах — и спросила кокетливо и с явным интересом:

«Что еще? Можно узнать? Или это не предназначено для женских ушей?»

«Именно для женских ушей. Мне как раз приятно говорить об этом в присутствии молодой женщины с Запада. Рыцари, переселившиеся сюда, переменили свои обычаи. У нас нет ни трубадуров, ни куртуазных дворов. Здесь мы видим женщину такой, какой она была создана первоначально, женщину — из ребра мужчины. Она служит мужчине, а он имеет много женщин. Дитя мое, — сейчас он обращался к Крошке Ле, — ты не можешь себе представить, как это отрадно для измученного сердца европейца».

Жофи сохранял серьезность. Отношение его к отцу, то есть к нежданно-негаданно появившемуся рыцарю, который назвал себя его отцом и которого он лишь смутно помнил, да и то как опасного монстра, было неоднозначным. Седой рыцарь нравился ему все больше. Будучи ребенком, он, как видно, недооценил его. Жаль только, что рыцарь все время нападал на трубадуров и на куртуазные дворы, с которыми он, Жофи, связал свою судьбу.

«Не хочу обижать тебя, сынок. Но ты человек мягкий и жизнь знаешь плохо».

Тут возмутилась Крошка Ле; Жофи должен был взять лютню и исполнить одну из своих знаменитых песен. У отца это вызвало бурное веселье.

«Да нет же, — сказал он, видя, что Крошка Ле буквально кипит от злости, — у нас такого не существует. — Он провел горизонтальную черту в воздухе. — И мы это не станем вводить. Поживи здесь лет пять, и у тебя словно пелена с глаз спадет».

Рыцарь чувствовал себя отлично и не хотел обижать пришельцев из другого мира. Пригласил посетить его замок — если время позволит, — и за ужином представил гостям приятного молодого рыцаря — итальянца, который вызвался сопровождать их. Жофи и Ле обещали приехать еще раз (не собираясь выполнить это обещание). Под конец Жофи попрощался с отцом.

Он спросил Пьера, которому был обязан своим спасением, не хочет ли тот вернуться вместе с ними в Европу.

«Человеку дана только одна жизнь, сынок, и не стоит ее ломать».

Придворные и рыцари принцессы устроили Готфриду торжественную встречу; в сопровождении свиты он поскакал во дворец, где после приветственных речей (в отсутствие принцессы) начался пышный праздник и музыкальный вечер, а потом сразу званый ужин, продлившийся далеко за полночь. Все это чрезвычайно понравилось Готфриду. И он внезапно решил, что поездка за море была вполне оправдана. Ни один замок во всем Провансе не мог предложить ничего подобного. Готфрида вместе с товарищами, которые выступали сейчас как его жонглеры, поселили во дворце в качестве почетных гостей.

Дворец был обставлен в восточном вкусе. Готфриду и его компании казалось, будто они очутились в гостях у Шехерезады. В полдень на следующий день к лжетрубадуру явились дамы под покрывалами и придворные, которые приветствовали его от имени принцессы. А после они проводили Готфрида, уже обнаруживавшего признаки беспокойства и обменивавшегося знаками со своими спутниками, в покои принцессы. Ему открыли, что наконец-то он предстанет перед очами той, к которой так самозабвенно стремился, той, что сама всем сердцем рвалась к нему, своему трубадуру.

В тронном зале под пурпурным балдахином сидела некая потрясающая воображение высокая особа; лицо ее было скрыто под покрывалом, но ничего необычного для Востока в этом не было. Готфриду разрешили приблизиться к принцессе. Коленопреклоненному трубадуру позволили поцеловать ее перчатку, а потом подняться и по кивку гофмейстера запеть.

Он вдохновенно исполнил множество песен. Готфрид владел этим искусством не хуже Жофи.

Дама на троне что-то прошептала. Трубадуру поднесли крепкого вина. Он выпил и продолжал петь. После чего ему вручили золотую цепь. А потом он еще раз выпил крепкого вина и запел снова.

В перерыве, когда Готфрид сел и ему подали новый кубок с вином, раздалось пение невидимого женского хора.

Появились танцующие одалиски.

Вспотевший Готфрид пришел в приподнятое настроение и с восторгом наблюдал за танцующими. Вот какой он хотел бы видеть принцессу. Тогда бы он сразу пошел с ней танцевать. Но поскольку принцессе понравились его песни, пришлось еще порыться в памяти. Он уже начал повторяться, однако это никого не смутило.

Ему опять налили вина. Он залпом выпил его. Перед глазами все завертелось. И он сказал церемониймейстеру, что его репертуар, собственно, исчерпан. Но сей господин, не понявший слов Готфрида, дружелюбно кивнул: мол, принцесса не обнаруживает никаких признаков утомления.

«Она понимает по-французски?» — спросил Готфрид.

«Плохо, как и я. Кроме того, у нее нет слуха, и она глуховата».

Готфрид разозлился, он счел, что это неуважение к его искусству. Положил лютню и стал импровизировать, пел, что бог на душу положит: то крестьянские и трактирные песни весьма сомнительного свойства, а то и вовсе уличные песенки. Южное вино оказывало свое действие, он не мог устоять на месте, начал прыгать, крутиться, горланить и петь с переливами на мужицкий лад; словом, веселился как истый простолюдин. Самому ему все это очень понравилось. Обхватив господина гофмейстера за шею, он и его заставил кружиться вместе с собой.

На придворное общество жонглер произвел прекрасное впечатление. Ну а то, что он изображал рыцаря Жофи, Готфрид, конечно, совершенно забыл. Теперь ему было море по колено. Он чувствовал себя на седьмом небе.

Был ясный день, когда облаченный в благоухающий наряд жонглер очнулся в мягкой кровати в роскошной комнате. Он поднялся. Попытался восстановить в памяти весь прошедший день, конец которого начисто выветрился у него из головы. Совершенно очевидно, что с него сняли платье, выкупали, переодели и уложили в постель. Жонглер посмотрел на свои руки, на свои ноги — его тело даже умастили. Кто об этом позаботился? Готфрид задумался: прекрасно! Наверное, это дело рук одалисок. Он прошелся по комнате и сразу обнаружил корзину с вином. На столе стоял кубок. Готфрид откупорил бутылку и выпил для храбрости, ведь день этот предвещал невероятные приключения.

Потом он подал голос: запел с переливами, и тут же в дверях показалась одалиска, точь-в-точь такая же, как вчерашние; она вежливо осведомилась о его желаниях. Жонглер понял: вместо звонков здесь надо петь с переливами.

Веселый малый из Прованса решил, что одалиска очень мила, и спросил: не танцевала ли она перед ним вчера? Как ее зовут? И нравится ли ей жить во дворце? Что касается его, то он не прочь выпить чего-нибудь горяченького и съесть свежего хлеба.

Одалиска принесла ему еду в постель, куда он залег опять. Как-никак он был в одной шелковой рубахе. Готфрид продолжал хвалить ее, а она в смущении стояла, но после того, как он поманил ее, подошла и села. Они вместе ели и пили. Готфрид не мог нарадоваться жизни во дворце. Вся злость на принцессу испарилась. Он болтал с одалиской, а потом вдруг спросил: как получилось, что она сидит у него так долго, почему им не мешают дворцовые слуги?

«Кто нам стал бы мешать?»

Он:

«Подумай только, вдруг двери отворятся и перед нами окажется принцесса?»

«Но ведь принцесса — это… я».

Он выпустил ее из объятий.

Она:

«За кого ты меня принимаешь?»

Он:

«За одалиску. За одну из тех, кто вчера танцевали».

Она:

«Да нет же. Каким образом одалиска смогла бы к тебе приблизиться?»

Готфрид был потрясен той честью, какую ему оказали. И смотрел на женщину уже другими глазами.

«Я думал, что ты родом из Англии. Но ты говоришь… нет, я не знаю как».

Она:

«Из Англии? Может быть, оттуда была одна из моих предшественниц, моя прародительница».

«Ах, так ты, стало быть, ее внучка? Правнучка? — Он потер себе лоб. — Ну а нам-то бог знает что наговорили: будто ты древняя старуха, заманиваешь трубадуров, чтобы соблазнить их и омолодиться».

Она захохотала и начала прыгать по всей комнате в своих широких, как у одалиски, шальварах.

«Разве я недостаточно молода? Хочешь, чтобы я и вовсе стала ребенком?»

Обрадованный шпильман подумал: «Мне не остается ничего другого, как предположить, что фокус-покус с моим предшественником удался. Он сделал ее молодой. Классная дамочка». И Готфрид еще раз обратился к ней:

«Скажи по совести, ты и впрямь принцесса Триполи, государыня этой страны?»

Она бросилась ему на шею.

«Да, и еще раз да, мой единственный возлюбленный, мой долгожданный трубадур Жофи де Блэ, мой супруг».

Готфриду было ужасно стыдно, когда она стала с дикой страстью целовать его, прижимая к своей груди. Конечно, это предназначалось Жофи. Но что поделаешь? Мир принадлежит смельчакам, и все тут.

Как чудесно начался день! Сказочно прекрасные часы тянулись долго.

В полдень она побила его, уверяя, будто он недостаточно нежен, мол, с принцессами так не обращаются. Он извинился, на все своя наука! Но скоро она его простила и была благожелательна, человечна и искренна, не проявляла ни малейшей аристократической спеси. Посему наш добрый Готфрид решил, что не след ему скрываться под чужим именем и начинать с обмана столь счастливо возникшую связь; он попросил разрешения раскрыть одну тайну. И взял с принцессы клятву никому ее не поверять, даже своему гофмейстеру.

Клятву эту она тут же дала.

Итак, он не рыцарь Жофи де Блэ. Тот не захотел показаться при дворе принцессы, которую ославили как древнюю старуху. Он же всего-навсего Готфрид, жонглер Жофи.

Она:

«И у тебя хватило храбрости явиться сюда? Ты не веришь в эту глупую сказку?»

Он:

«Нет, не верю».

Она радостно обняла его, такого удалого и умного. Потом, задумавшись, села на ковер и взглянула на Готфрида снизу вверх.

«Кто же вам наплел про принцессу — древнюю старуху?»

Готфрид поколебался секунду. Но раз он открыл часть правды, то почему бы не открыть и другую часть?

«Отец Жофи».

«Так, так, — сказала она, не вставая с ковра, — наверняка он человек умный. И стало быть, все знает».

«Но ведь ты молода, принцесса». А сам подумал: вот сейчас она откроет, как стала молодой. Готфрид боялся услышать всякие кровавые подробности. Пусть уж лучше утаит их.

Но тут она медленно произнесла:

«Конечно, я молода. Но ведь я такая же принцесса, как ты — Жофи».

Он вскочил с кровати. Она сделала попытку удрать. Остановилась у дверей, сказала: «Ну что, съел?» Тогда он опять бросился на постель и спросил деловым тоном:

«Скажи, пожалуйста, где мои вещи?»

Приплясывая, она снова приблизилась к нему, обняла за шею и вдруг выбежала из комнаты. Какие милашки эти одалиски! Ему принцесса ни к чему. Он готов удовольствоваться одалиской.

К удивлению Готфрида, на следующее утро после того, как его угостили роскошным завтраком, одалиска пришла опять и ублажала его так же, как и накануне. Он уже подумывал, не пригласить ли свою новую знакомую на постоялый двор и не подготовить ли все для отъезда в Европу. Одалиска сидела у него на коленях, покачиваясь из стороны в сторону, и время от времени украдкой поглядывала на него так, что сердце у Готфрида замирало.

«Ты хочешь, чтобы я осталась с тобой?»

Он без колебаний:

«Да».

Она:

«Это невозможно, любимый. Из-за принцессы».

«О, боже!»

«Принцесса тебе еще предстоит. Она главное блюдо. Я всего лишь hors d'oeuvre^[7]».

«Передай ей: я ем только hors d'oeuvre, врач прописал мне принимать hors d’oeuvre три раза в день»

Она соскочила с его колен, изменила тон, высокомерно взглянула на него.

«Друг мой, ты все видишь в превратном свете. К принцессе не позволят приблизиться ни одному человеку, о котором не было бы известно, что он ее беззаветно любит».

«Но ведь я… я же ее никогда не воспевал».

«Советую тебе помалкивать насчет этого».

И тут неотесанный Готфрид взорвался:

«Знаешь, Зулейка, даже Жофи, рыцарь и знаменитый трубадур, и тот не воспевал принцессу».

«Как это?»

«Я хочу сказать, такую принцессу».

«Подумаешь, дорогой мой. Разве это аргумент? Весь смак его ухаживания как раз и был в том, что он добивался никому не ведомой незнакомки, дамы, которой, может, и вовсе не существовало. Вот в чем высшая поэзия, вот где доступная смертному вершина любовного чувства. Как прекрасно любить совершенно абстрактно, беспредметно! Впрочем, я перестала восхищаться Жофи после того, как ты мне доверился: сперва поднимает шум на весь мир, а потом посылает вместо себя другого».

«Я сам предложил свои услуги», — пробормотал Готфрид. Он попал впросак.

Одалиска направилась к дверям. Готфрид спросил, что его ждет.

«Терпение, друг мой».

Готфрид задумал было улизнуть, если в ближайшие день-два ничего не произойдет. Но потом вспомнил Жофи, своего господина, вспомнил, что обещал товарищам, которые встречались с ним тайком во дворе замка и которых он держал в курсе дела. Нет, бежать было невозможно уже потому, что бегство раскрыло бы их обман и навлекло бы позор на Жофи.

И Готфрид мешкал так долго, что его отвели к принцессе.

Вот он стоит в полутемном, благоухающем мускусом зале перед широким креслом, на котором водружено закутанное во что-то существо, возможно, человек. Готфрида совершенно не волнует вопрос, кто или что перед ним. Ведь он не археолог.

Наверху, где полагается быть голове, горят две красные точки — глаза. Готфрид удивился: неужели у человека могут быть такие глаза? Нечто подобное встречается у животных, а еще чаще у рыб. Ресницы у существа редкие и белые. Постепенно Готфрид разглядел и лицо, словно бы обтянутое пергаментом и раскрашенное в желтый и красный цвета. Рассматривая эти детали, он подумал: перед ним, возможно, деревянная скульптура.

На подбородке у существа торчали пучки белых волос. Рта на лице, казалось, не было. Ничего удивительного, сказал себе Готфрид, в таком состоянии человек уже не может больше есть.

За подбородком начиналась яркая, как у одалисок, одежда, широкие шальвары. На голову скульптуре намотали белый тюрбан, скрепленный спереди рубиновым аграфом.

Глаза на неподвижной, маленькой, словно кукольной маске мигали. Время от времени одна из придворных дам склонялась над маской и утирала слезу.

Вот с кем шпильман Готфрид оказался лицом к лицу. Он, стало быть, достиг той вожделенной цели, к какой стремился Жофи.

За ним внесли лютню. Дали ему в руки. И попросили исполнить в честь принцессы песню, но на сей раз всего одну-единственную.

Он с удовольствием запел. Это придало ему мужества. Он собрался с духом.

Но тут маска кивком велела ему приблизиться.

Он не подошел.

Не мог.

Опять ударил по струнам и, не ожидая приглашения, запел. Почувствовал себя в своей тарелке и зарычал уже без всякого музыкального сопровождения.

Рыцари повскакали и кинулись на него, стали утихомиривать. Пытались успокоить. Их, видно, не удивила его вспышка. Но он не дал себя утихомирить. Сцепился с рыцарями. На секунду вырвался и бросил лютню под ноги принцессе, перед которой выросла какая-то дама. Принцессу унесли. А его удалось связать.

Клокоча от ярости, связанный, он лежал в своей комнате; вечером послышались чьи-то шаги, то была его hors d’oeuvre, одалиска. Она наклонилась над ним и зашептала, что не надо бояться, ничего с ним не случится. Будь принцессина воля, ему бы уже перерезали глотку, и она бы достигла желанной цели — получила бы свежую человеческую кровь для омовения. Однако советники принцессы предостерегли ее от этого. Она не должна заходить чересчур далеко.

«Что мне делать? Что сделают со мной? Я ведь связан».

«Тебя отнесут к ней. Она будет тебе угрожать, тогда выставь окно. Ее окно над стеной. Ты скатишься с холма. Ничего страшного».

«Но я связан».

«Не бойся».

Вскоре его отнесли на носилках в покои принцессы. Он взял себя в руки, чтобы не закричать, пока его тащили, — боялся, как бы его не зарезали. Помнил слова своей одалиски.

Принцесса на сей раз все время была в движении. Держалась прямо, маленькими шажками подошла к нему, села рядом с носилками, на которых он лежал связанный. Странное существо: ни мужчина, ни женщина.

Он сразу же заорал, словно его резали, — в правой руке принцессы он заметил маленький кинжал. Она кивнула ему. Он замолк. Чуть слышным голосом принцесса проговорила:

«Я велела тебя связать, хочу побеседовать с тобой наедине, но боюсь, что ты на меня нападешь».

«Я не могу шевельнуть пальцем», — сказал он со скрежетом зубовным.

«Что я тебе сделала? Ты пел мне хвалу. Прочти пергамент, который я положу рядом с тобой».

«Я и так знаю, о чем там. Царь Давид и сунамитянка».

«Верно. Тебе уже все рассказали. Так написано в Библии. И в этом нет ничего ужасного: когда-то и я была молода, и прекрасна, и полна прелести. Я была такая, как та благородная дама, которую ты воспевал. Была ею. Была этой красавицей и, слушая твои песни, — мне их доставляли, — говорила себе: этот человек знает меня, как никто. Я превратилась в старуху, похожую на ведьму, вызываю отвращение. Но ты-то знаешь: я не такая. Ты знаешь! Только злая старость сделала из меня ведьму». Она всхлипнула.

Добрый Готфрид:

«Освободи меня».

Она:

«Я благородная принцесса, чтимая тобой. В душе я такая. Спаси меня, Жофи Рюдель из Блэ. Ты моя единственная надежда. Все остальные меня обманули».

На кончике языка у Готфрида вертелись слова о том, что она обратилась не по адресу: он никогда ее не воспевал.

Она:

«Я внушаю тебе отвращение. Ты видишь только мою оболочку, которую я сама ненавижу. Никто не хочет сжалиться надо мной».

Тон ее изменился. Теперь она смотрела остановившимся взглядом поверх него.

«Все они меня ненавидят. Боятся меня. Я злая, а почему бы мне не быть злой? Они хотят, чтобы я сдохла. Но я не желаю умирать. Я не умру».

«Мы все должны умереть. Такова судьба».

«Неправда. В давние времена люди жили пятьсот лет, а то и тысячу. Обними меня. Согрей меня. Я мерзну. Ты молод. Поделись со мной своей молодостью. Я высыхаю у всех на глазах. Если ты прижмешь свои губы к моим губам, холодным как лед, жар опять заструится у меня по жилам. С утра до вечера я перебарываю смерть. Помоги мне. Хочешь стать моим рыцарем? А я стану твоей юной принцессой. Ведь ты мне обещал. Ты должен сдержать свое слово».

Руки принцессы сильно дрожали. Ее клонило к земле. Он испугался, как бы она не упала на него. Беззащитный, он лежал перед этим вампиром.

«Я хочу (он хотел сказать: я не хочу, но проглотил словечко „не“)…я хочу тебе ответить. Но сперва развяжи меня».

Принцесса взяла кинжальчик. Когда руки ее приблизились к нему, движения принцессы обрели уверенность, она перерезала веревки, даже не оцарапав его.

Он мгновенно вскочил, сделал несколько приседаний, без всякого стеснения потянулся (как-никак Готфрид не был рыцарем) и сказал про себя: «Ну вот, сатанинское отродье, твой последний час пробил. А теперь я погляжу, где окошко, о котором говорила моя hors d'oeuvre».

Он быстро обнаружил окно и сразу же, отойдя всего шагов на пять от принцессы, заговорил:

«Я тебе что-нибудь обещал? Ты обманщица. А твой дворец — ловушка. Сколько людей у тебя на совести, мерзавка?»

Казалось, старуха развеселилась, глаза ее заблестели, и в комнате раздался бодрый голос:

«Много. Таких тварей, как ты, ежегодно рождаются десятки тысяч».

Она уронила колокольчик. Он зазвенел. В мгновение ока дверь распахнулась, в комнату ворвалась вооруженная стража.

Готфрид, опрокинув два стула, загородил страже дорогу. Одним прыжком достиг окна, выпрыгнул, пролетел стену, покатился вниз по довольно-таки крутому склону и заполз в углубление в каменной кладке. Люди принцессы промчались мимо, не заметив его. Он пересидел ночь, а утром пробрался на постоялый двор к Жофи.

Сообщение о том, что произошло во дворце — там еще находилось много шпильманов Жофи, — привело в боевую готовность всех рыцарей из свиты трубадура. Жофи послал за своим отцом, который в тот же вечер прибыл с большим отрядом вооруженных людей. Седовласый рыцарь дал клятву отомстить за себя и за других. У ворот замка герольд возвестил:

«Принцесса Триполийская, оскорбившая рыцарство, заслужила смерть!»

Герольд бросил наземь перчатку и удалился.

На стене замка также показался герольд, затрубил и спросил, какое оскорбление нанесла принцесса рыцарству.

Герольд у стены разъяснил, в чем заключалось оскорбление: рыцаря обманным путем заманили во дворец, предъявили ему постыдные требования. Связали и грозили смертью.

Настала длинная пауза, потом загремели цепи подъемного моста, и колонна рыцарей выехала на рысях. Их предводитель кончиком пики поднял перчатку. Рыцари сражались до тех пор, пока люди принцессы не отступили перед превосходящими силами противника. Они хотели запереть за собой ворота, но преследователи их опередили.

Ведьму, которая именовала себя принцессой и была так стара, что явно жила не собственной жизнью, а жизнью множества людей, убитых ею, рыцари захватили в роскошных одеждах одалиски в ее покоях, захватили, всеми покинутую. К несказанному удивлению мстителей, сорвавших с принцессы пестрые развевающиеся тряпки, их глазам предстала не мумия, а женщина с белым, жирным, пышным телом, с мускулистыми руками и бедрами. Туловище было диковинным образом забрызгано кровью. Ведьму стали хлестать кнутом по бедрам. Показалась кровь. Она была такая горячая, что ожгла мужчин. И поистине, если бы это пышное грудастое туловище не венчала ужасная, размалеванная головка мумии, рыцарей охватила бы похоть и они бы не справились со своим вожделением.

Ведьму голышом посадили на козу и протащили по улицам города в тюрьму. В тюрьме тело ее съежилось. Рыцари поторопились устроить суд. Иначе бы она, наверное, умерла своей смертью, неслыханный возраст одолевал ее.

Ведьму подвергли испытанию огнем, она его не выдержала; после чего, поскольку она оскорбила суд, ее сожгли на медленном огне.

Во время этой процедуры произошло, как видно, нечто ужасное. Я повествую об этом, воздерживаясь от всяких комментариев. Белое рыхлое тело, привязанное цепями к железному колу, внезапно вспыхнуло, как солома, и изошло зеленоватым пламенем, пламя слегка потрескивало, словно лопались стручки. Из пламени устремилось вверх нечто похожее на дым, но потом это нечто завизжало, захохотало, завыло и начало кидаться на окруживших костер людей, которые бросались врассыпную. Ничего путного эти люди рассказать не могли, ибо они мчались сломя голову. Однако зеваки, облепившие крыши на солидном расстоянии от места казни, в один голос заявляли, что в языках пламени и клубах дыма виднелось множество существ. Огромная раздутая толстобедрая бабища с распущенными волосами бесновалась и прыгала в середине и не отпускала остальных, которые хотели удрать. Сатанинская свора пролетела наискось через базарную площадь и ринулась вдоль улицы к морю. Прохожие бросались ничком на землю.

Так закончилось великое приключение Жофи. И он был столь рад возвращению домой, что не подумал даже о трудностях, которые возникнут снова — кого объявить дамой сердца после того, как его постигла такая неудача с возлюбленными: и с той, что была близко, и с той, что была далеко.

Впрочем, Крошка Ле уже решила эту проблему, как ей подсказали сердце и умная головка. Вернувшись на родину, она препроводила рыцаря Жофи, а также своего брата Готфрида, показавшего себя храбрецом, ко двору Арагона и добилась у графа, глубоко почитавшего ее, чтобы он сделал Жофи своим придворным. Жофи не торопился вернуться в круг провансальских рыцарей.

А потом случилось так, что обладавший всей полнотой власти король посвятил в рыцарское звание саму Крошку Ле и храброго Готфрида, ее брата и спасителя Жофи.

И еще случилось так, что Жофи, сюзерен крепости Блэ, после кончины Валентины, своей матери, не пел уже больше хвалу никаким чужим дамам. Дамой Жофи стала королева его сердца… вот именно, Крошка Ле… И она была славной, красивой и умной дамой. Многие благородные рыцари бились на турнирах в ее честь, воспевали ее, служили ей, соблюдая соответствующие параграфы любовного кодекса.

Но самое удивительное, что я должен сообщить в заключение этой истории, так сказать, мораль сей повести: рыцарь Жофи Рюдель из Блэ жил себе и поживал на виду у всех со своей умной Крошкой Ле, жил не где-нибудь, а в Провансе, в своем родовом замке, но мир не хотел ничего этого знать. За Жофи следовала по пятам возникшая в Триполи легенда, и она оказалась сильнее, чем его реальное бытие. Легенда эта, пережившая рыцаря Жофи, пережившая Крошку Ле и бытующая до сих пор, гласит:

В стародавние времена в крепости Блэ жил рыцарь и трубадур по имени Жофруа Рюдель. Он воспевал благородную даму в далекой Антиохии. Прослышав о ее красе и добродетели, он чах от тоски по ней. Рыцарь слагал в ее честь стихи, пел ее, бился за нее на турнирах. Но в конце концов тоска по прекрасной даме охватила его с такой силой, что он взял крест и отправился в путь. В дороге, однако, рыцарь заболел; умирающим он прибыл в Триполи. Принцесса пришла к нему на постоялый двор и заключила его в свои объятия; рыцарь еще успел взглянуть на нее. Она запечатлела поцелуй на его губах и велела по-царски похоронить несчастного. Сама она удалилась в монастырь.

КНИГА ВТОРАЯ

Мать на Монмартре

Таков был пространный, длившийся несколько недель рассказ лорда Креншоу; с неожиданной щедростью он внес свой вклад в развлечение и поучение сына Эдварда. Все глубже и глубже увязал лорд в своей истории; публика уже давно забыла, зачем он ее начал, а Креншоу никак не мог поставить точку. Но чем дольше Гордон Эллисон говорил, тем сильнее он увлекал своих слушателей, которые не понимали, что, собственно, приковало их внимание.

И вдруг он кончил. Сложил свои полномочия. Уступил место другим. Ему нечего было добавить. Он свое дело сделал.

Элис посетила сына в его комнате в ненастный ноябрьский день. Сделала вид, будто глядит в окно. Ветер и дождь срывали с деревьев последние листья.

«Вот что было со мной. У меня не оставалось никакой надежды, шли годы. Я вступила на ложный путь, знала это давно, не могла найти свое место, всюду меня подстерегали преграды и препоны; я и шагу не сумела бы сделать. Ничто мне не светило, ни в настоящем, ни в будущем, только в прошлом.

Смотри, как ветер швыряет листья! Неужели эта жизнь еще поправима? Неужели можно пробудить Элис Маккензи для новой жизни? О, боже, я потеряла себя».

Эдвард сказал, лежа на кровати:

— Как красиво! Сухая листва опадает. Деревья скоро будут голые.

— Чем же это хорошо, Эди?

— Рисунок сада словно разборчивый почерк. И его можно будет прочесть… Ведь правда здорово, что я приехал домой?

Какие слова сорвались с его губ! Она готова была зарыдать.

— Подумать только, отец рассказывает! Он раньше никогда не рассказывал.

— Ты же знаешь, Эдвард, он только пишет.

— Но сейчас он превозмог себя и заговорил. И еще как, мама! Понимаешь, что это значит?

— Он был великолепен. Все мы радовались. Ты ведь тоже?

— Из чего ты это заключила?

Элис:

— Стоило только поглядеть на тебя. Как ты его слушал! Ты боялся проронить хоть слово. Стало быть, мы все же нашли правильное решение.

— Да, это было правильно, наконец-то здесь заговорили.

Она насторожилась.

— Мама, я вовсе не предполагал, что по природе я слабак. Конечно, я не был среди первых, но мог постоять за себя и в фехтовании, и в плаванье, и в беге.

— Разумеется, сынок.

Он пристально взглянул на нее.

— А если так, то почему он меня унижает?

— Эдвард, я не понимаю, о чем ты говоришь.

Он:

— Да и всех остальных… Он уезжает и бросает мать одну.

Она глубоко вздохнула, отодвинула стул.

— Не понимаю. Ведь это вымысел.

Он пробормотал что-то, не спуская с нее глаз.

Она:

— Ты же знаешь, Эдвард, он рассказывал лишь для того, чтобы тебя развлечь.

Эдвард поглядел на нее настороженно.

Элис встала.

Он:

— Почему ты не откроешь мне правду, мама?

Она:

— Какую правду, Эди?

— Мама, что он нам рассказывал? Почему именно это?

— Он никогда меня не оставлял, Эдвард. Мы всегда были вместе. — Она обхватила голову руками. — Эди, неужели ты ребенок, который, придя в театр, принимает все увиденное за чистую монету?

— Ты могла бы мне помочь. С тех пор как это случилось с крейсером, внутри у меня все перевернулось, я вообще не знаю, существую ли я. Мне страшно. Я не нахожу себе места. Мама, я твой сын, ты дала мне жизнь. Но ведь я умер, врачи вырвали меня из когтей смерти, но только наполовину. Дай мне жизнь еще раз.

Элис громко всхлипнула.

— Ну конечно. Если бы я только знала как!

— Мама, не плачь, ты мне поможешь. Я верю.

Она крепко обняла его (мой союзник, мой помощник, я не оставлю тебя в беде) и метнулась из комнаты.

Вскинула руки, горящий факел.

Но он вернул ее, заставил остаться, она закрыла дверь.

Он спросил:

— А что ты мне расскажешь?

Она дрожала.

— Не знаю. Что я должна тебе рассказать?

Он не унимался:

— Расскажи, что ты знаешь.

— Ничего я не знаю. — Но глаза ее говорили обратное. И тут мать, нежная Элис, начала свой рассказ:

— Когда война пришла к концу и я ничего не знала о твоей судьбе, я поехала во Францию, чтобы найти тебя. Разгуливала по Парижу. Часто бродила по Монмартру. Встречала многих людей. Я хочу рассказать тебе об одной матери, которая ждала на Монмартре своего сына.

Представь себе женщину на лестнице. Представь себе Париж и озаренную желтым светом лестницу к Sacré-Coeur^[8] на Монмартре.

Стояла жара. Редкие прохожие шли вверх по улице. В церковном дворе играли дети; женщины и безработные читали газеты, беседовали.

Она стояла на лестнице у каменной балюстрады и все не сходила вниз, все не садилась на лавочку в тени.

Она стояла и смотрела на улицу. Иногда спускалась на одну ступеньку, но и тут она не отводила глаз от улицы.

Она ждала.

Ибо война кончилась.

И пленные должны были вернуться из лагерей, из лагерей со зловещими названиями, в которых их держали с того ужасного года.

Война пришла к концу. Считалось, что мы победили. Но у кого хватало сил радоваться? Ждали пленных. Чтобы рыдать вместе с ними.

Она стояла на лестнице, ведущей к Sacré-Coeur в Париже, и смотрела на ослепительно яркую улицу. Сюда он должен был прийти. Так они условились. Если с одним из них что-нибудь случится, если один из них очутится где-нибудь далеко, они, не полагаясь на старый адрес, должны встретиться на Монмартре.

«Ведь Монмартр, — у его подножья ты родился, — будет стоять всегда, как и та белая церковь, возвышающаяся над Парижем, церковь, в которую мы заходили каждый раз перед тем, как покинуть город.

Туда я хочу прийти после войны, сынок, хочу ждать, если не буду иметь от тебя известий. Не сомневайся, я буду там. Ведь наши поля могут порасти бурьяном, наша деревня может сгореть, нас всех могут эвакуировать, кто знает куда — необходимо назначить место встречи, чтобы не разминуться. Пусть это будет Монмартр возле церкви Сердца Иисуса».

Там она и ждала терпеливо, терпеливо. Розыски ничего не дали. Это завис<