Письма, записки, распоряжения

Сентября 1918 г.

Очень хочу, чтобы все, что объявлено в репертуаре, исполнялось.

Нужно помнить, что работа в Студии — самое главное, и все другие частные работы нужно приспособить к главной.

Прошу всех, ведущих занятия, вывешивать записки об опоздавших. Записки разрешается снимать только мне.

Е. Вахтангов

Сентября 1918 г.

Обязаны дежурить по вторникам, четвергам и воскресеньям от 6 до 7: Тураев, Завадский, Серов, Котлубай, Орочко, Шик, Захава.

Натан Осипович [Тураев] должен проставлять в репертуаре одного из этого списка на каждый приемный день.

{187} Прошу всех принимающих не оставлять без ответа тех, кого они принимают.

Е. Вахтангов

Автограф.

Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 2947/Р‑31, 33.

Впервые опубликовано: Вахтангов. 1939. С. 139, 140.

Е. Б. ВАХТАНГОВ — Л. А. ВОЛКОВУ
[До 20 сентября 1918 г.]

Леонид Андреевич,

Я получил «горячую просьбу» Балтрушайтиса явиться в Театральный отдел завтра в 2 ¹/₂ ч. Каменева давно меня просит — и я не могу отказать. Поэтому прошу Вас:

1. Позвонить Лужскому и, объяснив ему причину, сговориться о переносе урока на любой час четверга (20‑го), начиная с 12‑ти. Или любой другой день и час.

2. Позвонить в Первую студию (5-41-41) и от моего имени попросить снять мое объявление о завтрашнем уроке и повесить день и час, условленные с Лужским.

В четверг 20‑го К. С. вызвал к 7 ч. к себе. Если я пойду, то на «Антонии» быть не могу. Может быть, не пойду, тогда приду на «Антония». Вам будет ясно.

Располагайте 20‑е, как хотите («Каина» не будет).

Е. Вахтангов

P. S. Меня обо всем известите, чтоб я знал, что урок на завтра отменен и Второй студии об этом известно. А то будет непорядок и скандал.

Е. В.

Публикуется впервые.

Автограф.

Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 57/Р.

Е. Б. ВАХТАНГОВ — СТУДИИ
22 сентября 1918 г.

Так как Н. Н. Щеглова проявила большое невнимание к Студии (не выполнила своих обязанностей дежурной на Исполнительных вечерах), то, естественно, она лишается права на внимание Студии по отношению к ней.

В течение месяца прошу не занимать Н. Н. Щеглову в Исполнительных вечерах ни в программе, ни на должности. Кроме того, Студия отказывает ей в оказании каких бы то ни было услуг. Я лично не буду с ней заниматься целый месяц.

Е. Вахтангов

Автограф.

Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 2947/Р‑4.

Впервые опубликовано: Вахтангов. 1939. С. 140.

{188} Е. Б. ВАХТАНГОВ — Б. Е. ЗАХАВЕ
[Без даты]

У нас должны быть книги:

1. Протоколы всех собраний.

2. Дневник (фактическая сторона дня).

3. Протоколы спектаклей.

4. Книга по возобновлениям.

5. Книга данной пьесы (ее ведет режиссер пьесы).

6. Книга дежурных по спектаклю (не администратора).

7. Книга самостоятельных работ.

Е. Вахтангов

Публикуется впервые.

Автограф.

Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 2947/Р‑36.

ИЗ КНИГИ ВПЕЧАТЛЕНИЙ
14 октября 1918 г.

Исполнительный вечер

«Враги»

Абажур лампы противный и небрежный. Когда трогают стол, — он надоедливо качается. Выправить его и укрепить так, чтобы он не качался.

Натан Осипович [Тураев] не имеет права менять штрихи: где калоши? Где рука с калошей? Это найдено и по безвкусной прихоти Натана Осиповича отменено быть не может.

Грим Натана Осиповича кустарный. Никакой тонкости в лице. Волосы грубы. Нужны пряди, живые пряди на лоб.

Грим Бориса Евгеньевича [Захавы] нужно найти. Главным образом, нос и усы. Может быть, надо нос налепливать. Профиль нехорош.

Борис Евгеньевич не знает мыслей, поэтому пропадают слова — на них не падает логическое ударение.

1‑ю картину Борис Евгеньевич ведет еще сносно.

2‑ю — неверно и нехорошо.

Натан Осипович играл беспомощно. Каждый кусок должен идти вверх, а он понижает. Нисколько он не оскорблен, и нисколько не жаль его.

О 2‑й картине спросить меня и умудриться прорепетировать (надо найти время).

Антракт между картинами длинен, шумен. Почему-то проходит при полном свете, а должна быть полутемнота. Прорепетировать непременно.

«Егерь»

Ничего от отрывка не получил. Ни одно слово не задело ни чувства, ни мысли. Отрывок не напоен содержанием. Оба играют внешне. Касторская без зерна. Нет забитости, приниженности, тоски в глазах.

Ларгин обращается с текстом небрежно.

Например:

Надо «прощай, сoxa», а не «соха, прощай».

{189} Надо «нешто забыла», а не «забыла нешто».

Надо «лучше его стреляю», а не «стреляю лучше».

Надо «не крепостная была», а не просто «крепостная».

Надо «надо и рассуждение иметь» — где «и»?

Надо «чем живешь», а не «ты чем живешь».

Ларгину текст просмотреть и запомнить.

Касторской — радость встречи совсем потеряна. Надо искать большой, еле сдерживаемой радости.

«Длинный язык»

Борис Ильич [Вершилов] играет хорошо. Только очень тишит и не умеет говорить с мундштуком во рту.

Евдокия Андреевна [Алеева] слишком много, часто и надоедливо повторяет: «понимаешь», «понимаешь» и «Васичка, Васичка, Васичка» без конца.

Текст просмотреть и выучить. Нельзя так обращаться с Чеховым.

Евдокия Андреевна может играть отлично. С хорошим, благородным юмором. У нее отличное, крепкое зерно. Она сегодня сама себя обкрадывала. Несмело шла от куска к куску.

Ничего шокирующего в отрывке (кроме отсебятины в тексте) не было.

Евдокия Андреевна, а где же штрих с ложечкой и пенсне? Зачем вы сами у себя воруете?

«Иван Матвеич»

Как смеют гг. помощники, устанавливая сцену, не выполнять замечаний? Для чего же замечания пишутся? А. А. Орочко отмечала, что «лампа бьет в глаза», и опять поставили безвкусную лампу, которая мозолит зрачок и мешает смотреть.

(К следующему вечеру найти новую лампу с закрытым огнем.)

Непростительная, грубая небрежность: зеленая покрышка-скатерть помята так, как будто на ней специально для этого сидели. Заведующий бутафорией, потрудитесь всегда проверять это.

Прошу всех занятых в Исполнительных вечерах, прошу помощников непременно расписываться в этой книге после каждой записи о вечере. Я буду знать тогда, с кого требовать и как требовать.

«Иван Матвеич» может идти хорошо.

Сегодня Чернов первую половину не нашел покоя. Диктует плохо, «без поэзии», не любит того, о чем диктует, не любит процесса диктования, а ведь это его жизнь, его наслаждение. Грим нужно класть и на части челюсти, где приклеена борода.

Руки Паппе нужно краснее, чем сегодня.

Пауза, когда Паппе ест, перетянута сегодня до невозможности: публика начинает ерзать. Не забудьте время, в какое мы живем.

Чай вприкуску не подавать. Если нет сахару, пусть Паппе пьет без сахару. Во времена, когда идет отрывок, сахар ничего не стоил, а вы подчеркиваете трудность его доставания в наше время.

«Страничка»

Играли хорошо и весело все трое. Берви выросла. Львову вижу в первый раз и не могу не одобрить.

{190} Сегодня это единственная вещь, которая шла по-студийному. Все остальное — как в плохих театрах.

* * *

Анна Алексеевна очень хорошо смотрит и хорошо помогает.

* * *

Закажите хорошую книжку в хорошем переплете. Надо решиться положить ее в публику для ее замечаний. Прежде чем положить, поговорите со мной и покажите мне.

Е. Вахтангов

Автограф.

Музей театра им. Евг. Вахтангова. № 241/Р‑4. Л. 81 – 88.

Впервые опубликовано: Вахтангов. 1939. С. 135 – 138.

ИЗ ЗАПИСЕЙ

[Октябрь 1918 г.]

Роль готова только тогда, когда актер сделал слова роли своими словами.

Надо добиться того, чтобы темперамент просыпался безо всяких внешних побуждений к волнению: для этого актеру на репетициях нужно работать главным образом над тем, чтобы все, что его окружает по пьесе, стало его атмосферой, чтобы задачи роли стали его задачами — тогда темперамент заговорит «от сущности». Этот темперамент «от сущности» самый ценный, потому что он единственно убедительный и безобманный.

У Хмары в «Росмерсхольме»[cvii] я добивался с первой же репетиции такого темперамента. И добился с его чудесной помощью и его верой в ценность и приятность такого темперамента. Одна мысль: «надо сделать всех людей в стране счастливыми» — мысль, как таковая, зажигала его и делала Росмером.

Иногда актер, у которого слишком много элементов благородства и порядочности, не может набрать для роли, требующей элементов пройдохи, достаточного количества приспособлений, и образ ему не удается, хотя бы по качеству игры у него все было хорошо, то есть пережито (случай с Чебаном в «Росмерсхольме»[cviii]).

Если актер не сделает сущность пьесы сущностью для себя и, главное, не поверит, что секрет настоящего творчества в доверии к бессознанию (которое само реагирует от сущности), он вынужден будет играть на штампах прошлого, на штампах, выработанных плохими репетициями. Все будет скучно и всем знакомо. Зритель вперед уже знает, как сыграет актер. (Книппер на генеральной «Росмерсхольма».)

Самое интересное в каждой новой роли актера — неожиданность (Чехов, Москвин, Грибунин, Станиславский).

Самое важное для режиссера — уменье подойти к душе актера, то есть уменье сказать, как найти то, что нужно. Актеру мало показать краску, раскрыть текст — надо еще, незаметно для него, указать практический путь осуществления задачи.

{191} «У вас такая-то задача»… Но ведь актер не знает, как ее исполнить. Простыми азбучными средствами надо указать, как решить эту задачу. Дело в большинстве случаев ясно — то актер не чувствует объекта, то не понимает задачи органически, то не сильна сущность, то идет от слов, то далек от сквозного действия, то напряжен и т. д.

Е. В.

Октября 1918 г.

Воспитание актера должно состоять в том, чтобы обогащать его бессознание многообразными способностями: способностью быть свободным, быть сосредоточенным, быть серьезным, сценичным, артистичным, действенным, выразительным, наблюдательным, быстрым на приспособления и т. д. Нет конца числу этих способностей.

Бессознание, вооруженное таким запасом средств, выкует из материала, посланного ему, почти совершенное произведение.

В сущности, актер должен был бы только разобрать и усвоить текст вместе с партнерами и идти на сцену творить образ.

Это в идеале.

Когда у актера будут воспитаны все нужные средства — способности. Актер непременно должен быть импровизатором.

Это и есть талант.

В театральных школах бог знает, что делается. Главная ошибка школ та, что они берутся обучать, между тем как надо воспитывать.

Автограф.

Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 26/Р. Л. 74 – 78.

Впервые опубликовано:

Вахтанговец. 1937. № 4 (20). 20 февраля. С. 2.

КОММЕНТАРИИ:

Е. Б. ВАХТАНГОВ — О. Л. ЛЕОНИДОВУ
23 октября 1918 г.

Олег, Олег, дорогой и чудесный!

Я так привык к тебе, так ценю твою деликатность, мягкость, джентльменство, воспитанность, так скучаю без тебя и Маргариты Ивановны [Ртищевой] и не могу, не могу выбрать секундочки, чтобы забежать к вам, посмотреть на вас, узнать, как и чем живете Вы.

Если ты посмотришь на карточку, как распределен мой день, и посмотришь внимательно, сердцем прочтешь ее, — только тогда ты поверишь и увидишь, как я не по-человечески занят.

Вот, например, вчерашний день (а все дни один в один):

от 12 – 3 — «Габима»

3 – 5 ¹/₂ — урок

6 – 10 — «Праздник мира»

10 ¹/₂ – 1 час ночи — репетиция спектакля празднеств.

{192} Взгляни когда-нибудь, когда забежишь к Надежде Михайловне [Вахтанговой], на мой календарь, и ты увидишь это проклятое расписание вперед дней на 10 – 12. Мне некогда поесть: даже за те 15 минут, которые идут на обед, — я умудряюсь делать прием.

Когда я иду на работу или возвращаюсь, меня почти всегда провожают те, с которыми надо говорить о деле.

Первая студия

Вторая студия

Моя Студия

«Габима»

Студия Гунста

Народный театр

Пролеткульт

Художественный театр

Урок

Спектакль ноябрьских торжеств

Вот 10, так сказать, учреждений, где меня рвут на части.

Скажи, где та минута, которую я могу отдать себе?

Вот уж месяц, как я не могу осуществить желания поиграть на мандолине…

И всю эту колоссальную ношу тащу, скрючившись, пополам сложенный своей болезнью… И не могу, не имею права хоть одно из дел оставить: надо нести то, что я знаю, надо успеть отдать то, что есть у меня (если оно есть). А со всеми я так морально связан, что оставить кого-нибудь — преступление. А меня зовут и зовут в новые и новые дела, которые я же должен создавать… Слава богу, что в дне 24 часа, — и я могу им отказывать хоть на этом основании.

И можешь себе представить, почти ничего не зарабатываю: т. е. ежемесячно у меня образуется долг, и он от месяца к месяцу увеличивается… Это потому, что я везде очень мало беру. Почему? Не знаю, не знаю… Единственная надежда на режиссерские, когда начнутся спектакли в Народном [театре]… Слов много, цифры прыгают, подсчитаешь — страшно, а на деле — ничего. А может, не умею. Жить, может, не умею.

Вот и боюсь.

Вот и не ругайте меня, ты и Маргарита Ивановна, что так давно не поднимался к Вам.

А надо бы. Хотя бы для того, чтобы спросить, как живут мой Сергей и Надежда Михайловна. Вы видите их больше[cix]. Ты думаешь, я шучу — спроси Сергея.

Итак, дорогой мой, верь мне, верь и ничем другим не объясняй, что мы давно не видимся.

Об авансе я помню — и верну тебе его на этих днях.

Если у тебя есть дело — не стесняйся разбудить меня утром.

Целую тебя.

Кланяюсь низко Маргарите Ивановне.

Кланяюсь Ксении Александровне. <…>

Твой Е. Вахтангов

Сегодня в 4 часа буду дома. В 4 ¹/₄ уже уйду.

Автограф.

РГАЛИ. Ф. 2551. Оп. 1. Ед. хр. 12. Л. 5 – 7.

Впервые опубликовано: Вахтангов. 1939. С. 122 – 123.

{193} КОММЕНТАРИИ:

ИЗ ТЕТРАДИ 1914 – 1919 ГОДОВ

Октября 1918 г.

Принял заказ Театральной секции отдела Просвещения на постановку в «Народном театре»[cx] пьес: «Вор» Мирбо и «Когда светит месяц» Грегори[cxi]. Ремонт еще не закончен. Состоится ли этот спектакль? Он готовится ко дню торжеств 7 – 8 ноября.

Октября 1918 г.

Сегодня меня смотрел хирург В. Н. Розанов и терапевт Ревидцов. Две знаменитости. Первый — чувствую по рукам, лукавому, значительному глазу — талантлив. Второй притворяется Керенским.

Сегодня у меня перебывали и мои студийцы, и от Первой студии (Б. М. Сушкевич), и от Гунстовской студии, и Театральная секция (К. Н. Малинин, В. И. Орлов). Все очень приятно. Заботливо, любовно, трогательно.

Октября 1918 г.

Сегодня лег в лечебницу Игнатьевой. Опять лечусь.

Теперь я уж не выйду, пока не поправлюсь.

Месяц, два, три — сколько нужно.

Постановку в Народном театре передал Болеславскому и Сушкевичу[cxii]. Ухнули мои две тысячи. Хорошо, хоть они заработают.

Автограф.

Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 79/Р‑17.

Впервые опубликовано: Вахтангов. 1939. С. 114.

КОММЕНТАРИИ:

{194} «ПРИРОДА НЕ ЗНАЕТ НЕПЛАСТИЧНОСТИ»
30 октября 1918 г.
[Больница Игнатьевой]

Пластикой актер должен заниматься не для того, чтобы уметь танцевать, и не для того, чтобы иметь красивый жест или красивый постав корпуса, а для того, чтобы сообщить (воспитать в себе) своему телу чувство пластичности. А ведь пластичность не только в движении, она есть и в куске материи, небрежно брошенной, и в поверхности застывшего озера, и в уютно спящей кошке, и в развешанных гирляндах, и в неподвижной статуе из мрамора.

Природа не знает непластичности — прибой волн, качание ветки, бег лошади (даже клячи), смена дня на вечер, внезапный вихрь, полет птиц, покой горных пространств, бешеный прыжок водопада, тяжелый шаг слона, уродство форм бегемота — все это пластично: здесь нет конфуза, смущения, неловкой напряженности, выучки, сухости. В сладко дремлющем коте нет неподвижности и мертвости, и сколько, боже мой, сколько этой неподвижности в старательном юноше, стремглав бросившемся достать стакан воды для своей возлюбленной.

Актеру нужно долго и прилежно прививать себе сознательную привычку быть пластичным, чтобы потом бессознательно выявлять себя пластично и в умении носить костюм, и в силе звука, и в способности физического (через внешнюю форму), видимого преображения в форму изображаемого лица, и в способности распределять целесообразно энергию по мышцам, в способности лепить из себя что угодно, в жесте, в голосе, в музыке речи, в логике чувств.

И режиссер, и преподаватель должен убежденно проводить то, что он знает, и никогда не пытаться казаться знающим, когда он не знает. В таких случаях надо прямо, твердо и убежденно говорить: не знаю, и объяснять почему (причину).

Автограф.

Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 16/Р. Л. 74 – 80.

Впервые опубликовано: Красная новь. М., 1933. Кн. 10. С. 207 – 208.

Е. Б. ВАХТАНГОВ — В. А. ЗАВАДСКОЙ
30 октября 1918 г.
[Больница Игнатьевой]

Вера Александровна!

В прошлом году, в день, когда у нас выпал первый снег, я написал Вам коротенькое письмецо. У Вас все еще было солнце, и я писал, что завидую Вам, у Вас были еще цветы, и я писал, что завидую Вам. До сих пор лежало это письмо у меня. Сегодня я порвал его, сегодня, наконец, я могу писать Вам, никуда не спеша: я свободен. Лежу в больнице, мне покойно, удобно. Я один — это главное. Один без своих дел. Я могу пожить для себя.

У меня есть единственные письма, которые я сохраняю. Это — Ваши письма. Другие я рву сейчас же, как прочту. Даже если это письма дорогих мне людей.

Пока то письмо, Вам написанное, я носил при себе и все собирался надписать конверт — мне все казалось, что я не прервал тончайшей нити наших, так случайно выросших писем.

Сегодня я порвал его, сегодня я могу жить для себя, сегодня я снова прочел Ваши маленькие листки, единственные, которые я храню, чтобы вернуться к ним {195} в день, когда я могу жить для себя, — сегодня я боюсь, что эта нить исчезнет, и вот, пишу Вам, нежная.

Вы знаете, Вы помните, когда погружаешь лицо в большой живой букет сирени и, закрыв глаза, ощущаешь одновременно и холод их розеток, и пьяный аромат, и удаление от грохота улиц, и от книг, и от людей. Когда вдыханием, глубоким и жадным, посылаешь и сердцу, и мыслям, и телу уставшему, и душе бедной — праздничное дыхание, такое спокойное и блаженное, дыхание этих ветвей. Когда трусливо ждешь конца очарования: вот, щеки согреют коснувшийся цветок, вот, в глубине букета станет вяло, вот, невинный аромат огрубел, и теплый лепесток не заглушает улиц. Снова книги, люди, снова грохот дней, длинных, торопливых. Не для себя.

Вот так я чувствую аромат Ваших писем и касаюсь их. И сердцу, и мыслям, и телу уставшему, и душе бедной шлю праздничное дыхание, дыхание Ваших маленьких изящных листков. Пока не согрею их своим грубым прикосновением, пока не устанут они дышать в мое жадное сердце.

Отстраните на момент сирень. Дайте отдохнуть ей от жарких щек и снова прильните к ней, и снова закройте глаза. И снова коронки цветка живые и легкие, упругие и бодрые. И снова можно пить грудью их чистое, невинное очарованье.

Вот так я даю отдохнуть Вашим хрупким листкам. Год, ровно год я не касался их. И сегодня они — сирень. И сегодня у меня солнце. Сегодня у меня — цветы.

Может быть, Вы мне позавидуете.

Может быть, у Вас сегодня первый снег.

Это письмо я уж пошлю Вам. И буду ждать, буду ждать немножко слов о Вас, чудесная.

Странно: когда я пишу Вам, мне никогда не хочется рассказывать, мне ни о чем не хочется сообщать. Мне только хочется говорить о Вас. Ия, закрыв глаза, на миг остановив дыханье, ищу слова, в которое вольется чувство моих глубин, в котором донесу Вам мой привет, почтительный поклон, мою радостную благодарность. И нет этого слова, нет…

А вот Вы, наверное, знаете, что такое поношенная шляпа, шляпа прошлых зим, шляпа, на которую Вы случайно сегодня натолкнулись? Жалкая, помятая, трусливо поглядывающая на Вас своим затрепанным пером, скрывающая облезлый каркас и покривившуюся пряжку. Ни одна вещь не бывает такой бессильной и ненужной, как старая шляпа. Нет, Вы подумайте чуть-чуть и согласитесь, что это так.

И вот, слова людей — как эта шляпа.

Где я возьму слово, выражающее меня к Вам!

Захватаны слова, из них торчит каркас, они побывали на языке приказчика, ими легко бросалась дама в модной шляпке в ложе на скачках, их затаскал длинноволосый и неопрятный студент, их истесали рифмами поэты, они засалены помадой завитого блондина с галстухом бабочкой, их омертвили пылкие любовники, их вытрусила частушка мастерового с гармоникой, с пьяным картузом. Их изжеманили пудреные парики, изломали рыцари, обаналили короли, замусолили биржевики и банкиры, топтали воины.

Как я могу говорить о Вас, чем я могу говорить о Вас, каким броском метнусь и вырвусь из груды тряпок — человеческих слов!

И вот, снова кланяюсь Вам, добрая и единственная. Счастья — есть оно на земле — прошу Вам, благодарный. Радостей прошу Вам, прошу сегодня, когда живу для себя. Весны Вам, цветов Вам. Сирени. Пусть рука, которой Вы коснетесь, станет благородной, пусть глаза, в которые Вы взглянете, не оскорбят Вас. Идите {196} легко, идите доверчиво. Пусть будет хорошо от Вас. Пусть будет хорошо Вам. Пусть слезинки радости блестят в уголках Ваших добрых глаз, Прекрасная девушка. Весь, весь, до краев переполненный неизбытой благодарности, молча хочу пожать руку Вам, Светлая, сегодня, когда я один, когда я прожил страницы этого письма для себя, для своего Праздника.

Е. Вахтангов

Маме, маме кланяйтесь и брату [В. А. Завадскому]. Какая мама теперь? Юра здоров. Хорошо работает. Идет вперед. Живем полно и жадно.

Е. В.

Автограф.

РГАЛИ. Ф. 2718. Оп. 1. Ед. хр. 2451. Л. 1 – 2.

Впервые опубликовано:

Дама в плаще (Письма Е. Б. Вахтангова к В. А. Завадской) /

Публ. И. П. Сиротинской //

Встречи с прошлым. Вып. 5. М., 1984. С. 196 – 198.

Е. Б. ВАХТАНГОВ — Е. А. КАСТОРСКОЙ
1 ноября 1918 г.
[Больница Игнатьевой]

Екатерина Алексеевна,

К Вам как к секретарю.

Немедленно пошлите письмо Елене Павловне [Муратовой] от Совета Студии. Студия есть учреждение, и Елене Павловне нужно иметь ответ учреждения, а не милых знакомых.

Кроме того, я Вам лично говорил о письме Поливановой. До сих пор лежит у меня клочок проекта письма.

Я не понимаю, где же Студия, где коллектив, у которого есть своя совесть. Почему я должен беспокоиться о таких вещах?

Е. Вахтангов

Меня известите о том, когда и что сделано.

Е. В.

Автограф.

Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 2947/Р‑5.

Впервые опубликовано: Вахтангов. 1939. С. 140.

ИЗ КНИГИ ВПЕЧАТЛЕНИЙ

Ноября 1918 г.

Перенумеруйте страницы и не вырывайте листов из тетради. Это же неприлично.

Е. Вахтангов

1 ноября 1918 г.[cxiii]

Я бы хотел, чтобы хоть кто-нибудь расписался вот здесь, ибо я все-таки пишу не на ветер, а для дела. А с кого же мне спросить это дело?

Е. Вахтангов

{197} 8 ноября 1918 г.

Почему Вершилов во фраке или смокинге? В крайнем случае надо в сюртуке. Вершилов, распишитесь.

Е. В.

Во фраке никогда не играл. Очевидно, какое-то недоразумение. Сюртука у меня, к сожалению, нет. Всегда же с первого вечера «Длинный язык» играл в смокинге.

Б. В.

Тогда лучше в черном пиджаке.

Е. В.

Ноября 1918 г.

Повторяю.

Ноября 1918 г.

Повторяю терпеливо опять: распишитесь кто-нибудь и доложите об этом листе в Совет.

Е. Вахтангов

Декабря 1918 г.

У меня хватает терпения повторить просьбу[cxiv].

Е. Вахтангов

Автограф.

Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 241/Р‑4.

Впервые опубликовано: Вахтангов. 1939. С. 135 – 136.

КОММЕНТАРИИ:

Е. Б. ВАХТАНГОВ — СТУДИИ

4 ноября 1918 г. [Больница Игнатьевой]

В Студию

Мне нужно, чтобы Л. А. Волков, Ю. А. Завадский, Е. В. Шик после каждых 3 – 4 уроков в группе, где они мне помогают[cxv], давали мне подробный отчет о занятиях.

Мне нужно, чтобы Б. Е. Захава, Ю. А. Завадский хоть изредка рассказывали мне о работе в группе, которую я им поручил[cxvi].

Очень прошу К. И. Котлубай и Б. Е. Захаву посвящать меня в работу «Пролетарской студии»[cxvii].

{198} Л. А. Волкову. Непременно сообщать мне о репетициях «Потопа»[cxviii] и вместе со мной выяснять сцену за сценой.

Н. Н. Щеглову прошу как-нибудь зайти ко мне поговорить (лучше днем от часу).

Е. А. Касторской. Мне должно быть известно о каждом решении Совета.

Б. И. Вершилову. Прошу прислать мне рапортичку со сведениями о посещаемости Исполнительных вечеров этого сезона в цифрах. Сведения эти надо вывесить на доске. В будущем же (начиная с ближайшей субботы) вывешивать на доске сведения за неделю.

А. Ф. Барышникову. Надо вывешивать на доску двухнедельные отчеты о состоянии кассы в общих цифрах: цифру поступления, цифру расхода и остаток. Если возможно — чуть подробнее.

А. З. Чернову — прошу обязательно пересылать мне репертуар занятий и вечеров. Мне нужно переговорить о занятиях на I курсе Л. А. Волкова, Е. В. Шик. Прошу их зайти вместе.

Е. Вахтангов

Автограф.

Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 2947/6.

Впервые опубликовано: Вахтангов. 1939. С. 140 – 142.

КОММЕНТАРИИ:

6 ноября 1918 г.
[Больница Игнатьевой]

В субботу 9 ноября в 7 ч. вечера [назначается] заседание Совета (закрытое).

Присутствуют: Алеева, Антокольский, Вершилов, Волков, Завадский, Захава, Касторская, Котлубай, Семенова, Серов, Тураев, Шик, Шиловцева.

Никто из членов Студии и «сотрудников» на Совете быть не может, и пусть лучше всего в этот вечер никто из них в Студию не приходит, чтоб не мешать. Отдельное, закрытое заседание этих групп будет назначено на днях.

Занятий в вечера заседаний не будет никаких.

Е. Вахтангов

Публикуется впервые.

Автограф.

Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 2947/7.

Ноября 1918 г.

[Больница Игнатьевой] Работа в Студии распределяется следующим образом. Ежедневно утром «Потоп».

{199} Все вечера (не занятые под Исполнительную программу) — пьесы Антокольского[cxix] и одновременно «Свадьба».

Состав «Свадьбы»

(подобран так, чтобы он был свободен от пьес Антокольского):

Жигалов — Волков

Жена — Шиловцева

Дашенька — Берви, Демина

Апломбов — Лопатин

Караулов — Чернов

Нюнин — Алексеев

Змеюкина — Алеева

Ять — Владимиров

Дымба — Вигилев

Мозговой — Барышников

Шаферы — Паппе и Крепс

Смотрит репетиции Котлубай.

Гости будут назначены потом.

К этому порядку прошу приступить сейчас же, иначе у нас пропадет много времени даром.

Е. Вахтангов

Автограф.

Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 2947/Р‑15.

Впервые опубликовано: Вахтангов. 1939. С. 142 – 143.

КОММЕНТАРИИ:

Е. Б. ВАХТАНГОВ — ВТОРОЙ СТУДИИ
8 ноября 1918 г. [Больница Игнатьевой]

Группе слушателей «системы».

Вы видели, Вы чувствовали, Вы должны были почувствовать, как радостно, как охотно и с какой готовностью я стал делиться тем скромным знанием, которое есть у меня. Мне хотелось стройно и последовательно открыть Вам и основы того, что мы называем «системой» Константина Сергеевича, и психологическую сущность ее, философию ее, практическую и методическую части ее, и ее поэзию, и ее искания, ее этику. Мне хотелось шаг за шагом, незаметно для Вас подвести Вас к пьесе и пройти, таким образом, весь прекрасный путь, найденный Константином Сергеевичем и Театром. Это трудно и долго, но это чудесно и много.

Болезнь моя прервала нас на первых шагах. Я не стал бы лечиться, если б на мне не лежала большая и ответственная работа, в частности, работа у Вас. Я потому только и лег в больницу, чтоб потом довести все, что мне поручено, до возможного для меня конца.

Мне хочется, чтобы Вы не остыли, чтобы Вы не отказались от своей мысли, чтобы Вы приняли меня, когда я вернусь к Вам, чтобы мы вместе сделали то, что {200} так нужно и Вам, и Вашим руководителям, и театру, и тем новым, которые придут к Вам. Кланяюсь Вам всем сердечно и искренне. Вы были очень внимательны, и я не могу не быть благодарным Вам и признательным.

Е. Вахтангов

Автограф.

Музей МХАТ. Архив Вахтангова. № 7223.

Впервые опубликовано: Вахтангов. 1984. С. 280 – 281.

КОММЕНТАРИИ:

Осенью 1918 г. по просьбе Станиславского Вахтангов вел занятия по «системе» во Второй студии (см. письмо Вахтангова Совету Первой студии от 24 декабря 1918 г. (наст. изд., т. 1, с. 484)). Эти занятия также посещали некоторые члены Вахтанговской студии (Орочко, Вигилев, Куинджи, Чернов, Сучкова, Лопатин, Демина). В конце октября занятия прекратились в связи с болезнью Вахтангова.

Е. Б. ВАХТАНГОВ — Б. Е. ЗАХАВЕ
[До 9 ноября 1918 г. Больница Игнатьевой]

Прошу вскрыть и прочесть 9 ноября на закрытом заседании Совета, при непременном присутствии только следующих лиц:

1. Алеева

2. Антокольский

3. Вершилов

4. Волков

5. Завадский

6. Захава

7. Касторская

8. Котлубай

9. Семенова

10. Серов

11. Тураев

12. Шик

13. Шиловцева Больше никто на этом заседании быть не может.

Е. Вахтангов

Автограф.

Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 43/Р.

Впервые опубликовано: Вахтангов. 1939. С. 146.

КОММЕНТАРИИ:

Записка приложена к письму в Совет Студии, которое публикуется ниже. Коллектив Студии в то время состоял из четырех групп: 1) Совет Студии в количестве 13 человек, так называемые «действительные члены Студии», 2) члены Студии, 3) сотрудники и 4) воспитанники. Вахтангов обращается порознь к каждой группе.

{201} Е. Б. ВАХТАНГОВ — СОВЕТУ СТУДИИ
[1 – 9 ноября 1918 г. Больница Игнатьевой]

Дорогие мои!

Письмо это — результат долгих и мучительных раздумий. Мне никогда не было так страшно за Вас, как сейчас, и никогда не было мне так больно от Вас, как сейчас. То, что составляло мою большую и тайную радость, — омрачается. То, над чем я дрожал все эти годы и что так настойчиво без колебаний растил у Вас, — выветривается. То, в чем я нашел себе оправдание работы моей с Вами, — готово рухнуть.

К вам, Евдокия Андреевна [Алеева], Борис Ильич [Вершилов], Леонид Андреевич [Волков], Борис Евгеньевич [Захава], Екатерина Алексеевна [Касторская], Ксения Ивановна [Котлубай], Ксения Георгиевна [Семенова], Натан Осипович [Тураев] и Наталья Павловна [Шиловцева], я обращаюсь прежде всего. Видите, как мало нас из старой гвардии.

И к вам, Павел Григорьевич [Антокольский], Юра Завадский, Юра Серов и Елена Владимировна [Шик-Елагина], — пришедшим к нам позже и слившимся с нами совсем, — к Вам обращаюсь я так же доверчиво и любовно.

Вот нас маленькая кучка друзей, в чьих сердцах должна жить Студия, в чьих сердцах жила она до сих пор, — скромная, замкнутая, строгая и скупая на ласку для новых людей.

Вот, вся она, эта кучка.

Уберите ее — и другая половина не составит Студии. Вы и есть Студия. Вы и есть центр ее и основа. Вы душа ее и лицо ее.

В эту большую душу годами вкладывалась подлинная любовь к искусству, в эту душу в длинный ряд дней капля за каплей бросалось все благородное и возвышенное, что есть в театре. Облагораживалась эта душа и обогащалась. Ей прививался аристократический подход к тому, что зовется творчеством, ей сообщались тончайшие познавания, ей открывались тайны художника, в ней воспитывался изящный мастер.

Эта большая молодая душа знала, что такое уважение друг к другу и уважение к тому, что добывается такой необычайной ценой, за что платится лучшим временем жизни своей — юностью. Вы были нежны и почтительны, ваше «ты» не звучало вульгарно, у Вас не пахло землячеством, Вы не дышали пошлостью богемы, Вы были чисты перед богом искусства, Вы никогда не были циничны к дружбе и никогда не отравлялись мелкой и трусливой формулой: «Актер должен жить вовсю, и наплевать ему на этику. Только тогда он будет богат душевными изощренными красками». Вы знали, что такое горе, и были участливы, Вы знали, что такое одиночество, и были приветливы, Вы знали, что такое частная жизнь каждого, и были скромны. Вы неистово жестоко карали призрак нестудийности и в своем пуританстве походили на детей.

И были спаяны в одно тело.

Руки Ваши крепко держали цепь. И Вам было чем обороняться от всего, что могло коснуться Вас грубым прикосновением.

И приходившим к Вам дышалось легко и радостно. Они находили у вас значительное и уважали Ваш фанатизм, считали за честь быть в Вашей группе и мечтали об этом тайно. Вы были строги к себе и требовательны к другим.

Где все оно?

{202} С тоской, которой еще никто из Вас не видел у меня, глазами, в которых, я знаю, есть она, я смотрю сейчас на Вас и требую, слышите, требую ответа.

Требую потому, что в этих стенах живут отзвуки моего голоса, покрывавшего Ваш гул, потому что в этой коробке сейчас стонет клочок моей жизни, может быть, короткой, может быть, близкой к концу. Потому что в каждом, кто сейчас сидит здесь, есть мое, и мое самое ценное во мне, если вообще во мне есть что-нибудь ценное.

Потому что свет, который вы, опять-таки благодаря мне, несете теперь на стороне, в другие группы, принес вам я.

Нес щедро, может быть — безрассудно.

Нес, не считая, без лжи, без кокетства, без желания господствовать, не ублажая себя завидным положением руководителя и не упиваясь перспективами.

Потому что я непременно, непреложно оставлю себя в Вас, и в книгах Ваших жизней, более долгих, чем моя, останутся страницы, написанные мною.

Их нельзя вырвать, как бы ни сложились дни каждого из Вас.

Вы, близкие мне и дорогие мне, все до единого, Вы знаете, как я это говорю: я верю, что Вы не слышите горделивых нот оскорбленного, зазнавшегося позера; я верю, что Вы чувствуете тоску мою, которая в последние дни выросла.

И вот я требую ответа на мой заглушенный крик: куда девалось наше прекрасное? Или вы не видите, что делается?

Или вы не видите, как ушла от Студии Евдокия Андреевна? Или вы не замечаете, как Антокольский чувствует Студию только тогда, когда он вне ее, и как он отходит от дел ее? Или не чувствуете, как формален Борис Ильич и скупо-точен в отношениях к ней? Или не видите, как эгоистичен Леонид Андреевич, не желающий поступиться ради Студии ни одной своей слабостью, а особенно слабостью держать людей в подчинении?

Разве Вам не ясно, что Юра Завадский сидит меж двух стульев и ищет компромиссный выход в нейтралитете? Разве Борис Евгеньевич не беспомощен в своей стойкой студийности? Разве Ксении Георгиевне уютно в Студии, когда она приезжает к Вам? Разве Вы не чувствуете, что Юра Серов пренебрежителен к большим задачам Студии, как он поверхностно отдает себя ей и как легкомысленно-фамильярно обращается с тем, что называется студийным тактом? Разве Вы не видите, как быстро его «ты» с новенькими наполняет с таким трудом создаваемую атмосферу деликатности — душком статистов, развлекающихся театром, милым амикошонством по отношению к вещам, которые не терпят такого, хотя бы и безобидного, легкомыслия? Разве не одинок Натан Осипович, отдающий все свои лучшие чувства Студии, но не умеющий делать что-либо толком? Разве ему кто-нибудь помогает? Все только ругают за бестолковость. А когда-то Вы помогали ему. Новым людям — Барышникову, Вигилеву, Никольскому, Владимирову, а может, и Крепсу с Лопатиным — всем этим людям, ровно ничего еще не принесшим Студии, не заслужившим еще перед ней, Вы так легко открываете свое сердце и позволяете им публично критиковать и осуждать действия членов вашей группы. Вы даже и не задумываетесь над тем, чтобы ставить их на свое место, не даете им почувствовать, что Вы владеете большим, что Вы не отдадите им этого большого д<