Современное искусство и искусство будущего

Современное искусство — это попытка, пока еще очень неуклюжая, выразить нечто иное, нежели простая физическая видимость. Идея хороша — но, естественно, ценность выражения целиком зависит от ценности того, что именно хочет выразить себя.

О воспитании стр.238. // Собрание работ Матери, том 12

История началась с ...человека, который обычно делал натюрморты и чьи тарелки никогда не были круглыми ... Сезанн! Это он начал; он сказал, что если вы делаете тарелки круглыми, то это не жизненно, что никогда, если взглянуть спонтанно на вещи, не увидишь тарелки круглыми: видишь их такими (жест). Не знаю почему, но он говорил, что именно ум заставляет нас видеть их круглыми, потому что знаем, что они круглые, а иначе их не видели бы круглыми. Это он начал.... Он нарисовал натюрморт, который и вправду был очень хорош, заметьте это; очень хорош, с поистине поразительной передачей цвета и формы (Я могла бы как-нибудь показать вам репродукции, они должны быть у меня, но это не цветные репродукции, к сожалению; красота как раз в цвете). Но, конечно, его тарелки не круглые. У него были друзья, которые говорили ему буквально следующее, “Но, в конце концов, почему у тебя тарелки не круглые?” Он отвечал, “Дорогой дружище, ты совсем ментальный, ты не художник, это оттого, что ты думаешь, ты делаешь свои тарелки круглыми: если ты только смотришь, ты будешь делать их вот такими” (жест). Именно согласно впечатлению должна быть нарисована тарелка; она создает в вас отпечаток, вы транслируете отпечаток, и это именно то, что поистине художественно. Вот так началось искусство модерна. И заметьте, он был прав. Его тарелки не были круглыми, но он был прав в принципе. Хотите, я скажу вам, что сделало искусство таким, каково оно есть, психологически? Фотография. Фотографы не знали своего дела и являли нам ужасные вещи, страшно уродливые, оно было механичным, в нем не было души, в нем не было искусства, оно было отвратительно. Все первые попытки фотографии до ... не столь давнего времени были такими. Только лет пятьдесят как они стали терпимыми, и теперь, с постепенным улучшением, оно стало чем-то сносным; но следует сказать, что процесс сейчас совсем другой. В те дни, когда с вас делали портрет, вы садились в удобном кресле, вы должны были сидеть, приятно облокотившись и глядя в чудовищное сооружение с черной тканью, которое вот так открывалось на вас. И человеку командовали, “Не шевелись!” Это был конец старой живописи. Когда художник делал что-то жизненно-похожее, жизненный портрет, его друзья говорили, “Гляди-ка, прямо фотография!” Следует сказать, что искусство конца прошлого века, искусство Второй Империи, было плохим. Это был век бизнесменов, прежде всего, век банкиров, финансистов, и вкус, по моему мнению, упал очень низко. Я не думаю, что бизнесмены — это те люди, которые обязательно очень компетентны в искусстве, но когда они желают иметь свой портрет, они желают сходства! Невозможно упустить ни малейшей детали, это совершенно комично: “Но, знаете, у меня вот здесь морщинка, не забудьте ее изобразить!” Или леди, которая говорит, “знаете, вы должны сделать мне плечи совершенно круглыми” и т.д. Поэтому художники создавали портреты, которые воистину граничили с фотографией. Они были плоскими, холодными, без души и без видения. Я могу перечислить множество художников того периода, это было поистине позорище для искусства. Это продолжалось где-то до конца прошлого века, примерно до 1875 г. Затем последовала реакция. Наступил всецело прекрасный период (Я говорю это не потому, что сама рисовала), но все художники, кого я знала в то время, были поистине артистами, они были серьезны и делали восхитительные вещи, которые и остались восхитительными. Это был период импрессионистов; это был период Мане, это был прекрасный период, они делали прекрасные вещи. Но люди устают от прекрасных вещей так же, как и от плохих. И вот нашлись такие, кто захотел основать “Осенний Салон”. Они хотели превзайти остальных, пойти еще дальше к новому, к поистине анти-фотографическому. И, бог ты мой, они пошли и дальше этих границ (если на мой вкус). Они начали уничтожать Рембрандта, Рембрандт — мазилка, Тициан — мазилка, все великие художники Итальянского Возрождения — мазилки. Вы не могли произнести имени Рафаэля, это был позор. А весь великий век Итальянского Возрождения “не многого стоил”; даже работы Леонардо да Винчи; “Знаешь, либо ты принимаешь их, либо — отвергаешь.” Потом они пошли еще дальше; они хотели чего-то нового, они стали экстравагантными.... Такова история живописи, как я ее знаю. Сейчас, сказать вам по правде, мы снова на восходящей кривой. Я считаю, что мы дошли до предела несуразности, абсурдности, отвратительности — вкуса, к отталкивающему и уродливому, грязному, вызывающему. Мы дошли, я полагаю, до самого дна.

Мы действительно поднимаемся снова?

Думаю, да. Недавно я видела несколько картин, которые демонстрируют нечто иное, чем уродство и непристойность. Это еще не искусство, это еще очень далеко от того, чтобы быть прекрасным, но есть знаки, что мы снова подымаемся. Посмотрите, лет через пятьдесят мы, возможно, увидим прекрасные вещи. Я почувствовала это несколько дней назад, что, в самом деле, мы дошли до конца кривой упадка, — мы все еще очень далеко внизу, но начинаем выкарабкиваться. Ощущается что-то вроде страдания и все еще полного недостатка понимания того, чем красота может и должна быть, но обнаруживается устремление к чему-то, что не будет отталкивающе материальным. Какое-то время искусству хотелось вываляться в грязи, быть тем, что они называют “реалистическим”. Они избрали в качестве “реального” то, что было самого омерзительного в мире, самого безобразного: все уродства, всю мерзость, всю отвратительность, все ужасы, все несуразности цвета и формы; ну, я полагаю, теперь это позади. Это чувство у меня было очень сильно в эти последние несколько дней (не через рассматривание картин, потому что здесь у нас нет шансов увидеть много, а через “ощущение атмосферы”). И даже в репродукциях, какие нам показывают, есть некое устремление к чему-то, что будет чуть выше. На это потребуется около пятидесяти лет; тогда ... Если только не еще одна война, не еще катастрофа; потому что определенно, в громадной степени, что ответственно за этот вкус к омерзительному, так это войны и ужасы войны. Людей вынуждают отбросить всю утонченную чувствительность, любовь к гармонии, потребность в красоте, чтобы быть в силах вынести все это; а иначе, я думаю, они действительно умерли бы от ужаса.

Беседа 9 апреля 1951 г.

Почему нынешние художники не так хороши, как во времена Леонардо да Винчи?

Потому что человеческая эволюция идет по спирали. Я объясняла это. Я говорила, что искусство стало чем-то совсем меркантильным, темным и невежественным с начала прошлого века до его середины. Оно стало чем-то очень коммерциализованным и совершенно далеким от истинного смысла искусства. И потому, естественно, художественный дух не являлся. Он обретал дурные формы, и тем не менее он пытался проявиться,чтобы противостоять деградации вкуса, которая возобладала. Но, естественно, как во всяком движении Природы в человеке, одни пошли в одну крайность, другие пошли в другую крайность; и как только одни создали что-то вроде рабской копии жизни, — даже не ее, в те дни это называлось фотографическим видением вещей, но сейчас так уже не скажешь, ибо фотография продвинулась так сильно, что было бы несправедливо говорить такое, не так ли? Фотография стала художественной; так что картину нельзя критиковать, называя ее фотографической; нельзя также называть ее “реалистической” больше, потому что есть реалистическая живопись, которая вовсе не такая,— но она была условной, искусственной и безо всякой подлинной жизни, — так тотчас реакция пошла к прямо противоположному, и, естественно, к другой абсурдности: “искусство” не должно было больше выражать физическую жизнь, а — ментальную или витальную. И вот возникли всякие школы, вроде кубистов и прочих, которые творили из головы. Но в искусстве господствует не голова, а чувство прекрасного. И они насоздавали абсурдных и нелепых вещей. Сейчас они уже ушли еще дальше, но это, это — из-за войн, — с каждой войной сюда на землю нисходит мир разлагающийся, который создает род хаоса. И некоторые, конечно, находят все это очень красивым и очень этим восхищяются. Я понимаю, чего они хотят, я прекрасно это понимаю, но не могу сказать, что нахожу, что они делают это хорошо. Все, что я могу сказать, это то, что они пытаются. Но, вероятно, это (при всем том ужасе, с известной точки зрения), это, вероятно, лучше чем то, что создавалось в том веке крайнего и практичного филистерства: Викторианский век или во Франции — Вторая Империя. Так что, начав с точки, где была гармония, описывают кривую, и по этой кривой полностью выходят из этой гармонии и могут войти в тотальную тьму; а потом выкарабкиваются, и когда обнаруживают себя на кривой старой реализации искусства, начинают осознавать ту истину, которая была в той реализации, но уже с потребностью выразить что-то более сложное и более сознательное. Но, описывая кривую, забывают, что искусство — это выражение форм, и пытаются выразить идеи и ощущения с минимумом форм. Все это дает то, что мы имеем, что вы можете видеть... Но если пойти еще чуть дальше этой идеи и этих ощущений, которые они хотят выразить и выражают очень топорно, — если вернуться в ту же самую точку духа (только чуть выше), то обнаружится, что это — эмбрион нового искусства, который будет искусством красоты и будет выражать не только материальную жизнь, но будет также пытаться выразить и ее душу.

Беседа 28 октября 1953 г.

...Одно время, когда я смотрела на картины Рембрандта, картины Тициана или Тинторетто, картины Ренуара, картины Моне, я испытывала большую эстетическую радость. Эту эстетическую радость я уже никогда больше не испытываю. Я ушла вперед, потому что следовала за всем движением земной эволюции; поэтому мне пришлось превзойти тот цикл, я перешла на другой; и этот другой кажется мне лишенным эстетической радости. С точки зрения рассудка это можно оспаривать, говоря обо всем том, что прекрасно и хорошо сделано; все это — другой вопрос. Но то тонкое нечто, которое является истинной эстетической радостью, — ушло, я его не чувствую больше. Конечно, я отстою на сотни миль от того, чтобы ее иметь, когда смотрю на вещи, которые они делают сейчас. Но все же, именно то, что за этим, заставило уйти то, другое. Так что, возможно, сделав совсем небольшое усилие в направлении к будущему, мы окажемся способными найти формулу новой красоты. Это было бы интересно.

Совсем недавно пришло ко мне это впечатление; оно не старо. Я пыталась со всей возможной совершенной благожелательностью, отказавшись ото всех предпочтений, предубежденных идей, привязанностей, прошлых вкусов, всего этого; все это ушло, — я смотрела на их картины, и я не смогла преуспеть в получении хоть какого-нибудь удовольствия; они не вызывали во мне ничего, иногда они вызывали во мне отвращение, но прежде всего впечатление чего-то, что не истинно, болезненное впечатление неискренности. Но затем, совершенно недавно, я внезапно почувствовала это, это ощущение чего-то очень нового, чего-то будущего, напирающего, напирающего, пытающегося проявиться, пытающегося выразить себя и не могущего пробиться, но чего-то, что будет чудовищным прогрессом надо всем, что было почувствовано и выражено прежде; и тогда, в то же самое время, родилось это движение сознания, которое поворачивается к этому новому и хочет постичь его. Это, вероятно, будет интересно.

Беседа 1 июня 1955 г.

Источник:www.aurobindo.ru