Глава 3. В которой Дебьенн и Полиньи по секрету раскрыли Арману Мушармену и Фирмену Ришару, новым директорам, действительную причину их ухода из Оперы

Между тем прощальная церемония началась. Как я уже говорил, это великолепное торжество было устроено Дебьенном и Полиньи по случаю их ухода из Оперы. Употребляя банальное выражение, они хотели уйти в блеске славы. Все, кто хоть что-то значил в парижском обществе и искусстве, помогли импресарио организовать эту идеальную программу.

Все собрались в комнате отдыха танцовщиц. Ла Сорелли ждала Мушармена и Ришара с бокалом шампанского в руке и приготовленной речью. Танцовщицы кордебалета собрались вокруг нее, негромко обсуждая события дня. Возле столиков с едой, поставленных между картинами Буланже «Танец воина» и «Танец крестьян», уже образовалась гудящая толпа.

Некоторые балерины успели переодеться, но большинство все еще оставались в легких газовых одеждах. Все девушки сохраняли серьезный вид, который они считали подобающим случаю, – все, кроме маленькой Жамме, казалось, уже забывшей о привидении и смерти Жозефа Бюке. Она болтала, пританцовывая и подшучивая над своими друзьями, что, собственно, неудивительно, когда тебе пятнадцать лет. Раздраженная Ла Сорелли строго призвала ее к порядку, едва Дебьенн и Полиньи появились в комнате.

Оба уходящих директора казались веселыми. В провинции это показалось бы неестественным, но в столице считалось проявлением хорошего вкуса. Никто не мог бы слыть настоящим парижанином, не научившись надевать маску веселья на свои печали и маску уныния, скуки и безразличия на свои внутренние радости. Если вы знаете, что у одного из ваших друзей горе, не пытайтесь утешать его: он скажет, что дела уже поправляются. Если же его посетила удача, не поздравляйте его: он только удивится тому, что кто-то вспомнил об этом. Парижане всегда чувствуют себя, как на маскараде, и двое столь утонченных мужчин, как Дебьенн и Полиньи, конечно же не могли позволить себе демонстрировать перед обществом свое подлинное настроение.

Они несколько нарочито улыбались, когда Ла Сорелли начала свою речь. Затем восклицание этой легкомысленной Жаме заставило их улыбки исчезнуть столь внезапно, что окружающие не могли не уловить печаль и страх, которые они скрывали.

– Призрак Оперы! – Жамме произнесла эти слова со страхом и указала на лицо, бледное, печальное и искаженное, как сама смерть.

– Призрак! Призрак Оперы!

Все засмеялись и, толкая друг друга, пытались подойти поближе к призраку, чтобы предложить ему что-либо выпить. Но он исчез, очевидно ускользнув в толпу. Его безуспешно искали, в то время как оба старых господина пытались успокоить малюток Жамме и Жири.

Ла Сорелли была взбешена: она не смогла закончить свою речь. Дебьенн и Полиньи поцеловали ее, поблагодарили и ушли гак же быстро, как привидение. Никто этому не удивился – все знали, что им предстоит еще пройти такую же церемонию в комнате отдыха певцов этажом выше и что потом они будут принимать в последний раз своих близких друзей в большом вестибюле рядом со своим кабинетом, где их ждал настоящий ужин.

Там-то мы и нашли их теперь с новыми директорами Арманом Мушарменом и Фирменом Ришаром. Они едва знали друг друга, но обменивались громкими комплиментами и заверениями в дружбе, в результате чего у гостей, которые опасались провести довольно скучный вечер, заметно поднялось настроение. Во время ужина атмосфера была почти праздничной. Было произнесено несколько тостов, и представитель правительства продемонстрировал такие способности в этой области, что вскоре сердечность уже царила среди гостей.

Передача административных полномочий состоялась накануне в неофициальной обстановке, и вопросы, которые необходимо было разрешить между новыми и старыми администраторами, были разрешены при посредничестве представителя правительства с таким большим желанием обеих сторон прийти к согласию, что никто теперь не удивлялся, увидев теплые улыбки на лицах импресарио.

Дебьенн и Полиньи вручили Мушармену и Ришару два маленьких универсальных ключа, которые отпирали все несколько тысяч дверей Национальной академии музыки. Собравшиеся с любопытством рассматривали эти ключи. Их передавали из рук в руки, как вдруг внимание некоторых гостей привлекла странная фигура с бледным, фантастическим лицом, которая уже появлялась в комнате танцовщиц и которую маленькая Жамме встретила восклицанием: «Призрак Оперы!» Человек сидел в конце стола и вел себя совершенно естественно, за исключением того, что ничего не ел и не пил.

Те, кто улыбался, впервые увидев его, вскоре отводили взгляд, потому что его вид вызывал болезненные мысли. Никто здесь не воспринимал его появление как шутку, как это было у танцовщиц, никто не кричал: «Вот он, призрак Оперы!» Человек ничего не говорил. Даже сидевшие рядом с ним не могли сказать точно, когда он пришел, но каждый думал, что, если мертвые иногда возвращаются и сидят за столом живых, они не могут иметь более ужасного лица, чем это. Друзья Мушармена и Ришара думали, что этот бестелесный гость был другом Дебьенна и Полиньи, а друзья Дебьенна и Полиньи считали, что он друг Мушармена и Ришара. Потому никто не спрашивал объяснений и не отпускал никаких неприятных замечаний или шуток дурного вкуса, которые могли обидеть этого ужасного человека.

Некоторые гости, которые слышали легенду о призраке и его описание, данное главным рабочим сцены (они еще не знали о смерти Жозефа Бюке), думали, что человек в конце стола мог сойти за материализацию какого-то воображаемого лица, созданного неисправимым суеверием персонала Оперы. По легенде, у призрака нет, носа, а у этого мужчины он был. Мушармен пишет в своих мемуарах, что нос был прозрачным. Вот его точные слова: «Его нос был длинным, тонким и прозрачным». И позволю себе добавить, Что это, видимо, был фальшивый нос. Мушармен, возможно, принял отблеск за прозрачность. Каждый знает, что наука может сделать отличные искусственные носы для людей, которые были лишены носа природой или в результате какой-либо операции.

Действительно ли в ту ночь привидение пришло и сидело за столом на банкете без приглашения? И можем ли мы быть уверенными, что лицо, о котором идет речь, было лицом самого призрака Оперы? Кто осмелится утверждать это? Я упомянул об этом инциденте не потому, что хотел убедить моих читателей в том, что привидение действительно способно на такую дерзость, а лишь потому, что, по моему мнению, вполне возможно, что это так. У меня есть достаточные основания думать так. Мушармен пишет в одиннадцатой главе своих мемуаров:

«Когда я вспоминаю этот первый вечер, я не могу отделить присутствие на нашем ужине этой похожей на привидение личности, которой никто у нас не знал, от того, что мсье Дебьенн и мсье Полиньи сообщили нам по секрету в своем кабинете». Случилось же следующее.

Дебьенн и Полиньи, сидя в центре стола, еще не видели мужчину с ужасной головой, похожей на смерть, когда тот вдруг начал говорить.

– Танцовщицы правы, – сказал он. – Смерть бедного Бюке, возможно, не такая естественная, как думают. Дебьенн и Полиньи вздрогнули и разом воскликнули:

– Бюке мертв?

– Да, – спокойно ответил мужчина или привидение. – Этим вечером его нашли висящим в третьем подвале между задником и декорациями из «Короля Лахора».

Оба директора, или, скорее, бывших директора, встали и странно посмотрели на говорящего. Они пребывали в большем волнении, чем можно было ожидать от людей, которые узнали, что повесился рабочий сцены. Они переглянулись, став белее белых скатертей. Наконец Дебьенн кивнул Мушармену и Ришару, Полиньи сказал несколько слов извинений гостям, и четверо мужчин удалились в директорский кабинет. Далее я цитирую мемуары Мушармена:

«Месье Дебьенн и Полиньи выглядели очень взволнованными, казалось, что они хотят что-то сообщить нам, но не решаются. Сначала они спросили, знаем ли мы человека, сказавшего о смерти Жозефа Бюке, и когда мы ответили отрицательно, их волнение еще больше усилилось. Они взяли у нас универсальные ключи, покачали головой и посоветовали тайно сменить замки во всех комнатах, стенных шкафах и местах, которые мы хотели бы надежно запереть. Полиньи и Дебьенн выглядели так комично, что Ришар и я рассмеялись. Я спросил, есть ли в Опере воры. Полиньи ответил, что есть нечто похуже воров: призрак. Мы засмеялись опять, думая, что они разыгрывают с нами шутку, которая должна увенчать вечерние празднества.

Но в конце концов по их просьбе мы опять стали «серьезными», готовые посмеяться вместе, принять участие в их игре. Они сказали, что молчали бы, если бы призрак сам не приказал им убедить нас обращаться с ним учтиво и предоставлять все, о чем бы он ни попросил. Обрадованные, что вскоре отделаются от привидения, они колебались до последнего момента, говорить ли нам об этой странной ситуации, к которой наш скептический разум, определенно, не был подготовлен. Но затем объявление о смерти Жозефа Бюке напомнило милейшим Полиньи и Дебьенну, что как бы они ни противились желаниям привидения, фантастические или ужасные происшествия быстро возвратят их к осознанию зависимости от него.

Пока они рассказывали об этих неожиданных вещах тоном торжественным и доверительным, я смотрел на Ришара. В свои студенческие годы он был известен как мастер различных мистификаций, и консьержи бульвара Сен-Мишель могли засвидетельствовать, что он заслужил эту репутацию. Казалось, он получал удовольствие от блюда, которое ему предлагали. Он не упустил ни одного кусочка этого блюда, хотя приправа к нему была немного мрачной из-за смерти Бюке. Ришар уныло покачал головой, и, по мере того как Дебьенн и Полиньи говорили, его лицо принимало выражение испуга. Казалось, он горько сожалеет, что стал директором Оперы теперь, узнав о привидении. Я бы не смог лучше сымитировать это выражение отчаяния. Но в конце концов, несмотря на все наши усилия, мы не смогли не рассмеяться в лицо Дебьенну и Полиньи. Видя, как мы перешли от глубокого уныния к дерзкому веселью, они повели себя так, будто решили, что мы сошли с ума.

Ришар, почувствовав, что шутка слишком затянулась, полусерьезно спросил:

– Но чего хочет этот призрак?

Полиньи подошел к своему столу и вернулся с копией инструкций для администрации Оперы.

Они начинаются словами: «Администрация должна придавать представлениям Национальной академии музыки блеск, который приличествует лучшему французскому оперному театру» и заканчиваются статьей 98: «Администратор может быть отстранен от своего поста: 1. Если он действует вопреки положениям, предусмотренным в инструкции…» Инструкция была написана черными чернилами и казалась совершенной копией той, что была у нас, однако в конце был добавлен параграф, написанный красными чернилами странным, неровным почерком. Он наводил на мысль о ребенке, который еще учился писать и не умел соединять буквы. Этот параграф был пятым пунктом, добавленным к четырем в статье 98: «5. Если директор задерживает больше чем на две недели ежемесячную плату, которая полагается призраку Оперы, выплаты должны продолжаться до дальнейшего уведомления в размере 20 000 франков в месяц, или 240 000 франков за год».

Полиньи, поколебавшись, указал на этот последний пункт, который для нас, конечно же, явился неожиданностью.

– Это все? Он не хочет чего-нибудь еще? – спросил Ришар с абсолютным хладнокровием.

– Да, хочет, – ответил Полиньи.

Он полистал инструкции и громко прочитал:

– «Статья 63. Ложа No 1 в первом правом ярусе резервируется на все представления для главы государства.

Ложа No 20 бенуара по понедельникам и ложа No 30 первого яруса по средам и пятницам предоставляется в распоряжение министров. Ложа No 27 второго яруса резервируется каждый день для использования префектом Сены и главным комиссаром парижской полиции».

Затем он показал параграф, приписанный красными чернилами:

«Ложа No 5 первого яруса предоставляется в распоряжение призрака Оперы на все представления».

В этот момент Ришар и я встали, тепло пожали руки своим предшественникам и поздравили их с очаровательной шуткой, которая показывала, что старое французское чувство юмора по-прежнему живо. Ришар даже добавил, что теперь он понимает, почему Дебьенн и Полиньи покидают свои посты: невозможно вести дела Оперы и бороться с таким требовательным призраком.

– Конечно, – серьезно ответил Полиньи. – 240 000 франков не растут на дереве. И вы понимаете, во что нам обходится зарезервированная для призрака ложа номер пять первого яруса. Мы не можем продать абонемент на нее и вынуждены вернуть деньги, которые постоянный зритель заплатил за нее. Это ужасно! Мы не хотим работать, чтобы не поддерживать призрака! Мы предпочитаем уйти.

– Да, мы предпочитаем уйти, – повторил Дебьенн. – И давайте сделаем это сейчас. – Он встал.

– Но мне кажется, вы слишком добры к этому призраку, – сказал Ришар. – Если бы я имел такое беспокойное привидение, я бы не колеблясь приказал арестовать его.

– Где? Как? – воскликнул Полиньи. – Мы его никогда не видели.

– Даже когда он приходит в свою ложу?

– Мы его никогда не видели в ложе.

– Тогда почему бы не продать абонемент на нее?

– Абонемент на ложу призрака Оперы? Вот, мсье, вы и попробуйте!

Мы наконец покинули кабинет. Ришар и я никогда так не смеялись».

Глава 4. Ложа номер пять

Арман Мушармен написал такие обширные мемуары, что может возникнуть вопрос, когда он находил время заниматься делами театра. Он не знал ни одной ноты, но был в тесных отношениях с министром общественного образования и изящных искусств, немного писал как репортер, кроме того, у него было довольно большое состояние. Он обладал немалым обаянием, был умен, поскольку своим партнером в Опере выбрал человека весьма достойного: он пошел прямо к Фирмену Ришару.

Ришар был выдающимся композитором и настоящим джентльменом. Вот его характеристика, опубликованная в «Театральном ревю» в период, когда он стал одним из директоров Оперы:

«Фирмену Ришару около пятидесяти лет. Он высок ростом и широк в плечах, но у него нет ни единой унции жира. Он обладает ярко выраженной индивидуальностью и внушительной внешностью. Цвет его лица всегда свеж. Волосы спадают довольно низко на лоб, и он их коротко стрижет. Лицо выглядит слегка печальным, что смягчается откровенным взглядом и прекрасной улыбкой.

Фирмен Ришар – известный композитор, весьма искусный в гармонии и контрапункте. Характерная черта его музыки – монументальность. Он опубликовал несколько высоко оцененных критикой камерных пьес, фортепьянных сонат и небольших сочинений, полных оригинальности. Наконец, его «Смерть Геркулеса», исполняемая на концертах в консерватории, несет эпическое влияние Глюка, мастера, перед которым мсье Ришар испытывает благоговение. Хотя он обожает Глюка, однако Пиччинни любит не меньше. Преисполненный преклонения перед Пиччинни, он отдает дань уважения и Мейерберу, восхищается Чимарозой, кроме того, никто другой так высоко не ценит гений Вебера. Что же касается Вагнера, мсье Ришар не далек от того, чтобы считаться первым и, вероятно, единственным человеком во Франции, который понимает его музыку».

На этом закончу цитату. Она явно подразумевает, как мне кажется, что если Фирмен Ришар любит почти всех композиторов то обязанность всех композиторов – любить Фирмена Ришара. Чтобы довершить этот набросок, добавлю, что характер его был далеко не ангельским – иначе говоря, он отличался довольно крутым нравом.

На протяжении тех первых дней, которые партнеры провели в Опере, они были поглощены удовольствием ощущать себя хозяевами такого громадного и великолепного предприятия и, без сомнения, забыли об истории с привидением. Однако вскоре произошел инцидент, который напомнил им, что шутка – если это было то, что было, – еще не закончилась.

В это утро Ришар прибыл в свой кабинет в одиннадцать часов. Его секретарь, мсье Реми, показал ему полдюжины писем, которые не вскрывал, так как на них было написано: «Лично». Одно письмо немедленно привлекло внимание Ришара не только потому, что надпись на конверте была сделана красными чернилами, но и потому, что, как ему показалось, он видел этот почерк раньше. Он быстро понял, что этим неуклюжим почерком был написан параграф, которым так странно заканчивалась книга инструкций. Ришар вскрыл конверт и прочел:

«Дорогие импресарио!

Извините меня за беспокойство и за то, что отнимаю у вас дорогое время в тот момент, когда вы решаете судьбу исполнителей в Опере, возобновляете важные ангажементы и заключаете новые, делая все это авторитетно, с прекрасным пониманием театрального дела, знанием публики и ее вкусов, что я с моим долгим опытом нахожу просто поразительным. Я знаю, что вы сделали для Карлотты, Ла Сорелли и маленькой Жамме и некоторых других, чей талант вы распознали. (Вы знаете, кого я имею в виду под некоторыми другими, совершенно очевидно, что это не Карлотта, которая поет, как мартовская кошка, и которой лучше никогда не покидать бы кафе «Жакен»; что это не Ла Сорелли, которая своим успехом обязана главным образом телу; не маленькая Жамме, которая скачет, словно теленок на лугу. Это и не Кристина Доэ: хотя ее гений неоспорим, вы с ревностной заботливостью отстранили ее от всех ведущих спектаклей.) Вы, конечно, свободны управлять оперными делами, как считаете необходимым. Однако я воспользуюсь, тем, что вы еще не выбросили Кристину Доэ, прослушав ее сегодня в роли Зибеля, поскольку роль Маргариты сейчас запрещена ей, и это после триумфа накануне. Прошу вас не располагать моей ложей сегодня вечером и в другие вечера. Не могу закончить это письмо, не признавшись в том, как неприятно был я удивлен, придя в Оперу и узнав, что на мою ложу продан абонемент по вашему приказу.

Я не протестовал, во-первых, потому что не люблю устраивать сцены, а также потому, что думал, что ваши предшественники мсье Дебьенн и Полиньи, которые всегда были добры ко мне, не сказали вам перед уходом о моей повышенной чувствительности. Но в ответ на мою просьбу объясниться они прислали мне письмо, которое доказывает, что вы знакомы с моей книгой инструкций. Поэтому считаю, что вы проявляете ко мне нетерпимое неуважение. Если вы хотите, чтобы мы жили в мире, вам не должно начинать с того, с чего начали вы – отобрали у меня мою ложу!

Сделав эти маленькие замечания, я прошу вас считать меня вашим покорным слугой. Призрак Оперы».

В конверт была вложена вырезка из «Театрального ревю»:

«П. О.: Р, и М, нельзя простить. Мы предупредили их об этом и оставили вашу книгу инструкций. С уважением».

Едва Фирмен Ришар закончил читать письмо, как дверь его кабинета отворилась и вошел Арман Мушармен, держа в руках точно такой же конверт. Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.

– Шутка продолжается, – сказал Ришар, – и это уже не смешно.

– Что все это означает? – спросил Мушармен. – Неужели они думают, что мы позволим им сохранить ложу за собой навсегда лишь потому, что они были директорами Оперы?

– Я не намерен позволять им продолжать свой обман дальше, – заявил Ришар.

– Это все довольно безобидно, – заметил Мушармен. – В сущности, чего они хотят? Ложу на сегодня?

Ришар приказал своему секретарю послать Дебьенну и Полиньи билеты в ложу номер пять первого яруса, если она еще не зарезервирована, Ложа оказалась свободной, и билеты были отправлены немедленно. Дебьенн жил на углу улицы Скриба и бульвара Капуцинов, Полиньи – на улице Обера. Оба письма, подписанных призраком, были отправлены из почтового отделения на бульваре Капуцинов. Мушармен заметил это, рассматривая конверты.

– Вот видишь, – сказал Ришар.

Они пожали плечами и выразили сожаление, что такие почтенные люди, как Дебьенн и Полиньи, до сих пор забавляются детскими проказами.

– По крайней мере, они могли бы быть повежливее, – произнес Мушармен.

– Заметил, что они написали о Карлотте, Ла Сорелли к маленькой Жамме?

– Мой друг, эти люди больны завистью! Подумай только: они пошли даже на то, что заплатили за объявление в «Театральном ревю». Что, им больше нечего делать?

– Кстати, – добавил Мушармен, – они, похоже, проявляют интерес к маленькой Кристине Доэ – Ты же знаешь, что у нее репутация целомудренной девушки?

– Репутации часто бывают незаслуженными, – сказал Мушармен. – Я, к примеру, пользуюсь репутацией знатока музыки, но не отличу скрипичный ключ от басового.

– Не беспокойся, у тебя никогда не было такой репутации, – заверил его Ришар. Он приказал швейцару пригласить в комнату артистов, которые расхаживали взад и вперед в коридоре, ожидая, когда откроются директорские двери, двери, за которыми они найдут славу, деньги, а может быть, и увольнение.

Весь день прошел в дискуссиях и переговорах, в подписании и расторжении контрактов. Поэтому вы можете быть уверены, что этой ночью, ночью 25 января, оба наших импресарио, уставших от трудного дня, легли в постель, даже не заглянув в ложу номер пять, чтобы узнать, понравилось ли Дебьенну и Полиньи вечернее представление.

На следующее утро Ришар и Мушармен нашли в своей почте открытку:

«Дорогие импресарио! Благодарю вас. Восхитительный вечер. Доэ прелестна. С хорами необходимо поработать. Карлотта изумительна. Скоро напишу вам о 240 000 франков или, точнее, о 243 424 франках 70 сантимах. Дебьенн и Полиньи прислали мне 6575 франков за первые десять дней выплаты в счет этого года, поскольку они прекратили свою деятельность вечером десятого. Ваш покорный слуга П. О.» Они получили также письмо от Дебьенна и Полиньи:

«Мсье! Благодарим вас за доброту, во вы легко поймете, что перспектива вновь послушать „Фауста“, какой бы приятной она ни была для бывших директоров Оперы, не может заставить нас забыть, что мы не имеем права занимать ложу номер пять первого яруса. Вы знаете, кому эта ложа принадлежит, ибо мы говорили о ней с вами, когда перечитывали книгу инструкций последний раз. Посему отсылаем вас к последнему параграфу статьи 63. Примите, мсье…» – Они начинают действовать мне на нервы! – грубо сказал Ришар, вырывая письмо из рук Мушармена.

В этот же вечер ложа номер пять была сдана.

Придя в свой кабинет на следующий день, Ришар и Мушармен нашли на столе отчет контролера Оперы относительно событий, которые имели место накануне вечером в ложе номер пять. Вот наиболее существенный отрывок из этого короткого отчета:

«Дважды в этот вечер, в начале и в середине второго акта, мне пришлось вызывать полицейского, чтобы удалить лиц, занимавших ложу No 5 первого яруса, которые прибыли в начале второго акта. Они нарушали порядок своим громким смехом и глупыми замечаниями. Раздавались крики „Тише!“, и публика начинала протестовать. Я пошел в ложу и сделал необходимые замечания. Занимавшие ложу люди вели себя крайне глупо и казались не в своем уме. Я предупредил их, что, если нарушение порядка повторится, мне придется удалить их. Выйдя из ложи, я опять услышал смех и протесты публики. Я вернулся обратно с полицейским, который заставил этих людей покинуть ложу. Все еще смеясь, они сказали, что останутся в холле до тех пор, пока им не вернут деньги. В конце концов они успокоились, и я позволил им вернуться в ложу. Смех немедленно возобновился, и я удалил их на этот раз окончательно».

– Пошлите за контролером, – сказал Ришар своему секретарю, который первым прочитал отчет и уже сделал на нем пометки синим карандашом.

Секретарь, мсье Реми, понятливый и робкий в присутствии директора, был интеллигентным, элегантным молодым человеком двадцати четырех лет. Он носил тонкие усы, одевался безупречно (даже днем носил сюртук) и получал жалованье в две тысячи четыреста франков в год. Он выискивал в газетах полезную информацию, отвечал на письма, распределял ложи и пригласительные билеты, назначал встречи, говорил с людьми, ожидавшими директора, навещал больных артистов, подыскивал дублеров, вел переписку с главами департаментов, но его главной обязанностью было служить своего рода замком дверей кабинета директора.

Реми уже послал за контролером. Немного обеспокоенный, тот вошел в кабинет Ришара.

– Расскажите нам, что же все-таки произошло, – грубо сказал Ришар.

Контролер смутился и показал на свой отчет.

– Почему эти люди смеялись? – спросил Мушармен.

– Вероятно, хорошо пообедали с вином, мсье, и были больше настроены развлекаться, чем слушать серьезную музыку. Едва войдя в ложу, они сразу же вышли и позвали билетершу. Она спросила, что им угодно. Тогда один из мужчин сказал: «Осмотрите ложу – там никого нет, не правда ли?» Билетерша ответила: «Нет», а мужчина произнес: «Хорошо, когда мы вошли, то услышали, как кто-то сказал, что ложа занята».

Мушармен не мог сдержать улыбки, но Ришар не улыбался. Он имел слишком большой опыт в такого рода вещах и не верил в истории, подобные той, что ему рассказывал сейчас контролер, видя в ней все признаки злобной мистификации.

Глядя на Мушармена, который все еще улыбался, контролер решил, что тоже должен улыбнуться. Но Ришар бросил на него испепеляющий взгляд. Контролер тут же попытался придать лицу подходящее случаю выражение.

– Когда эти люди прибыли, – грозно спросил Ришар, – кто-нибудь был в ложе?

– Никого, мсье, совершенно никого! И никого не было в ложах по обе стороны от нее. Клянусь, ложа была пуста, готов биться об заклад! Убежден – все это только шутка.

– А что сказала билетерша?

– О, что касается ее, то тут все просто: она сказала, это был призрак. Что еще можно от нее ожидать?

Контролер хихикнул, но понял, что опять совершил ошибку, ибо, услышав упоминание о призраке, Ришар точно взбесился.

– Я хочу видеть билетершу, – крикнул он. – Немедленно! Приведите ее сюда! И пошлите прочь этих людей.

Контролер пытался протестовать, но Ришар угрожающим «Молчите!» заставил его замолчать. Затем, когда губы его несчастного служащего, казалось, сомкнулись навсегда, Ришар потребовал, чтобы он их вновь разомкнул.

– Что это за призрак в Опере? – спросил он с выражением неудовольствия.

Но контролер был теперь не способен вымолвить и слова. Отчаянными жестами он дал Ришару понять, что не знает.

– Вы-то сами видели призрака? Контролер энергично покачал головой.

– Тем хуже для вас, – холодно отрезал Ришар. Глаза контролера открылись так широко, что, казалось, готовы были выскочить из орбит, и, обретя вновь способность говорить, он спросил директора, почему тот произнес эти зловещие слова.

– Потому что я намерен уволить каждого, кто его не видел! – ответил Ришар. – Этот призрак появляется повсюду, и недопустимо, что его нигде не видели. Я хочу, чтобы мои служащие делали свое дело, и делали его хорошо!