Опыт природы исторически деформирован

Природно-прекрасное, проявляющееся в зримой природе, непос­редственно предстающей перед нами, скомпрометировано руссоиз­мом с его retournons². Насколько неверна вульгарная антитеза техни­ки и природы, с очевидностью доказывает то, что именно неумирот­воренная благодаря человеческому уходу природа, которой не каса­лась ни одна рука, альпийские морены и галечные осыпи схожи с гру­дами индустриального мусора, которых избегает эстетическая потреб­ность в общении с природой, прошедшая общественную апробацию. Насколько индустриальный вид имеет неорганическая природа кос­моса, еще покажет будущее. Все еще идиллическое понятие приро­ды, и в своей теллурической экспансии носящее на себе отпечаток тотальной, всепроникающей техники, и тогда останется отражением провинциализма маленького острова. Техника, осквернившая приро­ду (представление, заимствованное в конечном счете из арсенала бур­жуазной сексуальной морали), при изменившихся производственных отношениях смогла бы стать союзником природы и помогать ей на этой бедной земле во всем, в чем только возникнет необходимость.

¹ Borchardt Rudolf. Gedichte, hg. von М. L. Borchardt und H. Steiner. Stuttgart, 1957. S. 113f. [см.: Борхардт Рудольф. Стихотворения].

² вернемся (фр.).

Сознание лишь тогда поднимется вровень с опытом природы, когда оно, как импрессионистическая живопись, сделает ее раны своими. Это приводит зафиксированное понятие природно-прекрасного в дви­жение. Оно расширяется за счет того, что уже не является природой. Иначе природа выродилась бы в лживую химеру. Отношение являю­щейся природы к реально мертвому доступно ее эстетическому опы­ту. Ибо в любом опыте природы скрывается, собственно, все обще­ство. Оно не только предоставляет схемы восприятия, но и предопре­деляет, что же, смотря по необходимости, через контраст и сходство, означает природа. Опыт природы дополняется возможностями опре­деленного отрицания. С распространением техники и в еще большей степени принципа обмена, приобретшего тотальный характер, природно-прекрасное все больше интегрируется в контрастирующую это­му принципу функцию, становясь овеществленным явлением, под­вергающимся всевозможным нападкам. Понятие природно-прекрас­ного, некогда выработанное в борьбе с косичками и прогулок по ти­совым аллеям в эпоху абсолютизма, утратило свою силу, поскольку после буржуазной эмансипации, проходившей под знаком так назы­ваемых естественных прав человека, окружающий мир стал не ме­нее, а более овеществленным, чем мир века dix-huitième¹. Непосред­ственный опыт природы, лишенный своего критического острия и включенный в систему отношений обмена, — это явление обознача­ется словом «индустрия туризма» — стал ни к чему не обязываю­щим, нейтральным и апологетическим — природа стала заповедни­ком, природоохранным парком и своего рода алиби. Идеология есть природно-прекрасное как подмена непосредственности опосредован­ным. Даже вполне соразмерный опыт природно-прекрасного приспо­сабливается к дополняющей идеологии бессознательного. Раз уж бур­жуазная мораль ставит людям в заслугу то, что они так тонко, так глубоко чувствуют природу — в большинстве случаев это чувство уже стало для них источником морально-нарциссического удовлет­ворения, — каким же хорошим надо быть, чтобы так искренне радо­ваться, испытывая такую признательность и благодарность к тому, что вызывает у тебя эту радость! — то все сдерживающие начала от­брасываются, и чувство прекрасного великолепно удовлетворяется сва­дебными объявлениями, свидетельствами доведенного до жалкого со­стояния, «сморщившегося» опыта. Он деформирует внутреннее со­держание опыта природы, самую глубинную его суть. Вряд ли что-нибудь остается от него в сфере организованного туризма. Возмож­ность чувствовать природу, особенно ее тишину, стала редкой приви­легией, которая в свою очередь получила коммерческое применение. Но все это не привело просто к осуждению категории природно-пре­красного. Нежелание говорить о ней сильнее всего там, где любовь к ней продолжает жить. Слова «как красиво!», произнесенные на лоне природы при виде какого-нибудь пейзажа, оскорбляют его беззвуч­ный язык и умаляют его красоту; живая природа желает молчания,

побуждая говорить того, кто способен воспринять ее опыт, — и такие слова на мгновения освобождают от монадологического плена. Об­раз природы продолжает жить, поскольку его полное отрицание в ар­тефакте, спасающем этот образ, не затрагивает того, что находится по ту сторону буржуазного общества, его труда и его товаров. Природ­но-прекрасное остается аллегорией этой потусторонности, несмотря на его опосредованность тем, что принадлежит обществу. Но если эта аллегория выдается за достигнутый уровень примирения, то она опускается до вспомогательного средства, используемого для того, чтобы скрыть и оправдать неумиротворенное, непримирившееся, в котором, однако, и может существовать такая красота.