Эрих вайнерт. доклад на съезде писателей

Господа!

Выдвигая требование — поэзия должна быть созвучна времени, а именно такова тема моего доклада, — я хотел бы прежде всего определить, что я понимаю под словами «созвучна времени». Не я придумал это туманное выражение, которое легко может быть истолковано неверно. Это одно из возникших новых понятий, которым нельзя отказать в правах гражданства. Мы сами часто, не задумываясь над смыслом таких понятий, передаем их из уст в уста.

Дабы не возникло никаких неясностей, я хотел бы сказать, какой смысл я придаю такому определению поэзии: поэзия созвучна времени, когда она выражает и отражает чувства, мысли, желания и требования политически сознательной части нашего народа с точки зрения современности.

Когда в Германии была свергнута власть мракобесов и поэты были освобождены от необходимости молчать, мы надеялись, что накопившееся возмущение превратится в страстное обличение — не только преступников, но и соучастников, гнев перейдет в ненависть и презрение ко всем извиняющим и умиротворяющим и

вспыхнет пламенем, от которого возгорится воля нашего народа к возрождению.

Мы должны признаться, что надежда эта обманула нас. Оружие слова, которое в опасные времена пришлось глубоко запрятать, чтобы в день победы оно острым и блестящим вступило в действие, оказалось тупым и заржавевшим.

Большинство поэтов не нашли дела более срочного, чем заняться инвентаризацией своих письменных столов и начать с того, на чем они остановились в 1933 году. Вместо того чтобы ударить по старому врагу, который во всевозможных обличьях вновь проник в народ, и показать легковерным, кто скрывается под этим обличьем, они предпочли затеять спор о преимуществах так называемой внутренней эмиграции над внешней или же принялись возделывать свой частный поэтический огород, урожай с которого не может насытить даже весьма скромное число их почитателей. Народ же, которого годами кормили малокалорийной кашицей обмана, изголодался по доброкачественному слову правды, свободы и справедливости. Как мало было поэтов, которые шли вместе с народом, указывали ищущим путь и несли знамя новой свободы. Но сколько было и вновь появилось таких, которые чувствуют себя хорошо лишь в чаду литературных прений, блуждают в абстрактных проблемах формы, вместо того чтобы решить наконец проблемы содержания поэзии, отвечающей требованиям нашего времени. Я не говорю здесь о неизлечимых лунатиках — мы их спокойно оставим в их кружках, среди им подобных. Я говорю о поэтах, которые считают себя нашими сторонниками в борьбе, но которые, очевидно, опасаются, не будет ли проституировано высокое искусство, если их поэзия приобретет большую политическую четкость. Мне кажется, что именно здесь зарыта собака. Нужно наконец ответить на вопрос, является ли поэзия, если она созвучна времени (то есть если она отвечает «требованию дня», как говорил Гёте) и если она понятна массам без филологического комментария, обязательно менее художественно ценной, чем так называемое «чистое искусство». Вполне продуманно я даю на этот вопрос отрицательный ответ. У нас достаточно примеров политической поэзии. Так именно мы и будем называть поэзию, созвучную своему времени в наши дни и в прошлом. Такая поэзия именно потому, что она была написана для своего времени и для своего народа, а не только для литературных жрецов, не потеряла своего политического блеска и пережила как произведение искусства поколения и века. Я назову вам хотя бы «Божественную комедию» Данте — пример бесспорно классический. Никто не станет отрицать, что произведение это политически насыщенное и критикует такие явления, которые во времена Данте были всего лишь злободневными. Данте как поэт обеими ногами стоял в своем времени, писал для своего времени и вряд ли рассчитывал на бессмертие своей поэмы. И хотя «Божественная комедия» местами уже непонятна без обстоятель-

ного исторического комментария, это произведение пережило семь веков, и до сегодняшнего дня никому не пришло в голову оспаривать его художественную ценность на том основании, что оно спустилось в «низины» политической поэзии.

Еще один пример бессмертных творений; их политическое содержание может проглядеть только тот, кто не понимает целей и намерений автора, — я говорю о Льве Толстом. Разве сочинения, в которых он ведет неприкрытую политическую борьбу против язв и преступлений своего времени, пострадали в своей художественной ценности и менее долговечны? Полагаю, что нет. Напротив, их политически нравственная и художественная ценность, можно сказать, обусловливают друг друга. Сам Толстой выразил это в следующих ясных словах: мыслитель и художник никогда не будет спокойно сидеть на олимпийских высотах, как мы привыкли воображать; мыслитель и художник должен страдать вместе с людьми для того, чтобы найти спасение или утешение. Кроме того, он страдает еще и потому, что он всегда, вечно в тревоге и волнении: мог он решить и сказать то, что дало бы благо людям, избавило бы их от страдания...'

Если говорить о политических поэтах Германии, то, пожалуй, от Гейне, Гервега, Фрейлиграта осталось сегодня в сердцах народа больше, чем от всей галереи романтических певцов их времени, которые тоже хотели стать бессмертными, но у них едва хватило дыхания до следующего поколения. До сих пор продолжает иметь хождение тезис, противопоставляющий чистое искусство так называемому искусству тенденциозному; такой тезис — чистая бессмыслица. Пусть меня не поймут неправильно — конечно, я не собираюсь ставить на одну доску бойкие фельетончики и поэтические опусы, написанные с лучшими намерениями, на «злобу дня», но не имеющие художественной ценности, и произведения политических поэтов. Существует только один критерий для оценки поэзии — является ли автор поэтом или нет? Если он поэт, то он останется им, сочиняя и незамысловатые популярные песенки, если он не поэт, то он им не станет, даже избрав самый выспренний сюжет и самые изысканные художественные средства.

Но для того, чтобы быть поэтом, созвучным времени, таким, какого мы хотим услышать, какой нам нужен сегодня, недостаточно, конечно, одной одаренности. Поэтически одаренным может быть и человек, которому нечего сказать людям, единственное содержание творчества которого — он сам. Поэт же, который претендует на то, чтобы быть услышанным народом, должен прежде всего принадлежать народу, чувствовать себя принадлежащим к нему. А народ потребует, чтобы поэт согласно своему призванию, властью своего оживляющего слова превратил в образы нужды и стремления народа, его ненависть и его

¹ См.: Л. Н. Толстой. Так что же нам делать? Собр. соч., т. XXV, с. 373.

любовь. Народ потребует от него, чтобы он не болтался в сомнении между двумя фронтами, а занял бы четкую позицию. И здесь поэту не поможет талант и одно только желание быть признанным народом. Здесь он должен определить, к какому лагерю он принадлежит. Политически сознательный народ — я не говорю о тупых, безразличных, глухих к поэзии, — политически сознательный народ прежде всего потребует от поэта убеждений. Здесь он не сможет отделаться эстетическими отговорками. Здесь народ признает только «да» или «нет». И если для поэта важно быть услышанным народом и принадлежать народу, то его решение может быть только одним — всей душой примкнуть к тем, кто отнюдь не платоническими резолюциями ведет борьбу за справедливость и свободу.

Что же значит иметь убеждения? Это значит не только иметь свое мнение о том, что справедливо и что несправедливо, что правда и что неправда. Иметь убеждения — это значит: как человек и как поэт бороться за то, что признаешь справедливым. Если у поэта есть убеждения, то это чувствуется в каждом его слове.

Творить — это значит так сконцентрировать и опоэтизировать чувство в слове, чтобы оно разбудило в слушателе сходное чувство. Точно так же и убеждение должно быть так опоэтизировано в слове, чтобы оно убеждало и вызывало волю к действию. Только тогда поэзия становится созвучной времени.

Среди нас есть вполне достойные, способные молодые поэты и уже известные поэты зрелого возраста, творчество которых, несмотря на их ясную, не вызывающую сомнений позицию на стороне трудящегося народа, не находит широкого отклика, не пользуется популярностью. Отвечая на вопрос, почему произведения этих поэтов имеют такой слабый резонанс, рядовые читатели часто испытывают смущение. Думая, что они сами в этом виноваты, они говорят, что не совсем поняли автора или что те произведения, которые они читали или слушали, были для них слишком сложными. Что это значит? Это значит, что поэт, очевидно, ошибся в выборе выразительных средств, что его манера выражения оказалась непонятной. Мне ответят на это, что я выступаю защитником вульгаризации поэтического языка и требую от поэта, чтобы он обеднил свой стиль, дабы его поняла улица. Что касается последнего, то этого я требую во всяком случае. Поэт должен гордиться, если его понимает улица. Но с этим отнюдь не должна быть связана вульгаризация, или обеднение языка и поэтических образов. Если поэт заинтересован в том, чтобы его поэзия была созвучна времени, то он должен быть понят прежде всего теми, кто за словом или образом может представить себе известную идею, известное содержание. Откуда возникает непонятность для простого человека некоторых наших современных произведений? Пожалуй, прежде всего из страха некоторых поэтов, что простое и всем понятное выражение

помешает им представиться читателю в своем особенном, индивидуальном стиле. У нас были — главным образом во времена экспрессионизма — и есть еще и сегодня, особенно среди молодых, поэты, которые думают, что прослывут глубокими и оригинальными, если начнут погружать свои поэтические идеи в подземный мрак или воспарят в символах и изысканности. Но они в лучшем случае найдут отклик у посвященных; для читателей из народа их творения — это криптограммы, на расшифровку которых они зачастую должны тратить напрасные усилия. Непременное стремление иметь свой особенный стиль часто ведет к тому, что поэты изощряются в изобретении непривычных форм, цель которых привлечь к себе внимание. Я не оспариваю ни право поэта окружать себя загадочностью, ни право его почитателей наслаждаться этой загадочностью. Но в таком случае поэт не может требовать, чтобы его слушал и понимал тот, для кого он, собственно, и пишет, — народ. Его поэтическая продукция — это пирожное к литературному чаепитию; народ же хочет хлеба!

Но поэт, который понял, что нет более прекрасной славы, чем находиться среди своего народа и быть им любимым, хочет не только, чтобы народ понял то, что он желает ему сказать; такой поэт хочет убеждать, воодушевлять и волновать. Однако никакой, даже самый одаренный поэт не может воодушевлять или волновать, если он сам глубоко не убежден и не взволнован. Только если мысль или чувство завладеют поэтом со всей страстью, то жар ее, воплощенный в его творениях, зажжет души людей. Поэт, не испытывающий страстной ненависти к несправедливости и лжи, не охваченный страстной любовью ко всем преследуемым и обездоленным, не зажжет сердца людей даже самым пламенным своим словом.

Самая насущная задача, стоящая сейчас перед нашим народом, — покончить со злом своего прошлого, со злом, которое хоть и разбито, но не добито. Неужели вы считаете, что наш во всем запутавшийся народ можно завоевать для этой борьбы речами на собраниях и назидательными ламентациями в прессе? Нет! На такую борьбу народ нужно воодушевить. Эта борьба — дело не одной политической партии, это дело всего народа. А у кого же есть средство воодушевить народ, как не у поэта? Именно поэт ощущает несправедливость глубже, чем другие, потому что без острой чувствительности сердца нет поэта. Именно он владеет даром превращать в обличающие образы свое возмущение несправедливостью, свой гнев против замыслов врагов. Ничто не свидетельствует столь убедительно о человеческом, а значит и поэтическом, величии писателя, как его мужество — выйти из своего кабинета на политическую арену, если он убежден, что своим призывом возбудит страсть к справедливости и свободе сильнее, чем это сделал бы политический оратор или публицист. Поэту, который ощущает себя частью своего народа, нечего

искать на вершинах так называемой отвлеченности. Пусть он участвует здесь, внизу, в деятельной повседневной жизни, а игру с облаками предоставит тем, кто не хочет занять своего места в борьбе за справедливость против бесправия, тем, кого никто не поблагодарит, кроме разве врагов народа, которые больше всего боятся, как бы поэт не осознал, каким сильным оружием он владеет.

Есть поэты, которые не участвуют в активной политической жизни (а жизнь — это всегда политическая жизнь), так как они боятся, что этим будет стеснена их- творческая свобода. Поэтому, не связывая себя требованиями времени, они пишут, как говорится, для «вечности». Не сомнительное ли это счастье — рассчитывать на столь неопределенное, весьма неопределенное позднее признание?

Я утверждаю: тот, кто не может писать для нашего Сегодня, кто непонятен ему, тот не станет понятнее ни Завтра, ни Послезавтра. Поэт-деятель так же охотно откажется от вечности, как и от потустороннего мира — от вещей, которых мы не знаем. Есть у нас произведения, которые написаны в расчете на вечность и которые уже завтра никто не станет читать; а есть произведения, написанные для быстротечного дня, но они останутся жить в народе веками. Наши корни — в настоящем, в земном. И теперь, сегодня, должны зацвести наши деревья, дабы они принесли плоды грядущим поколениям. Нельзя писать только для будущего, не будучи уже забытым современностью. Будущее поэт может завоевать себе лишь в том случае, если его творения живут в современности. А это возможно только тогда, когда у поэта есть политические убеждения и он высказывает их в своих стихах. Кто хочет защищать правду, тот должен быть тенденциозен. Есть только одна тенденция, которая не вызывает уважения, — это тенденция к отсутствию тенденции.

1947

ФРИДРИХ ВОЛЬФ. МЫ — СИЛА!

Никогда больше не допустим такого безумия! — клялись мы в осыпающихся блиндажах, когда ураганный огонь косил молодежь по обе стороны фронта под Верденом и в Аргонском лесу, когда раненые умирали с предсмертным воплем «Проклятье!» или «Мама!» на белых от пены губах. «Мама!» — завопил молодой солдат гитлеровской армии, которого мы подобрали на участке Сталинград — Миллерово, когда вместе с сапогом сошло все мясо его отмороженной ноги и обнажились голые кости. Только после 1918 года мы узнали, что смертоносные снаряды, обрушивавшиеся на нас,

тайно переправлялись Крупном через Швейцарию во Францию в самый разгар первой мировой войны, что немец Крупп и француз Крезо работали рука об руку. А немецкие матери, чьи сыновья не вернулись из «похода на Восток» и сотнями тысяч лежат в русской земле под Москвой, Сталинградом, Курском, знают ли немецкие матери сегодня, что в самый разгар второй мировой войны германский концерн «ИГ Фарбениндустри» обделывал свои кровавые гешефты с американским химическим трестом? Большинство этого не знают. Многие не хотят этого знать.

Нежелание знать как раз и является одной из причин того, что сегодня положение дел снова на острие меча. И поэтому мы, писатели, молчать не можем.

Люди — не машины забвения.

Конечно, международные короли пушек, опирающиеся на прессу, радио и другие институты общественного мнения, — это могущественная сила. Они используют свое могущество для блефа, для шантажа, прибегая к ним именно потому, что их сила уже не та, что прежде, прибегая к ним именно потому, что 700 миллионов трудящихся, объединенных в социалистический лагерь во главе с Россией, могут дать действенный отпор нарушителям мира.

И есть еще одна сила, которая вышла на арену вместе с рабочими и крестьянами, — писатель. Писатель сражается своим оружием, своими особыми средствами, он не дает человеку превратиться в «машину забвения». Писатель стремится обнажить закулисные стороны войны, внести ясность в умы людей, излечить их от лености сердца и вялости мысли. Даже Наполеон вынужден был признать в конце своей карьеры, что перо острее меча.

Ирония Бомарше, с которой он обрушивался на сословные преимущества в «Безумном дне, или Женитьбе Фигаро», камня на камне не оставила от авторитета феодального деспота Людовика XVI и уже в 1784 году была «революцией на марше». Золя своим «Я обвиняю!» выступил в одиночку против всего продажного генштаба и одержал в 1901 году нашумевшую победу, победу отважной гуманности, победу духа и слова. Памфлет Льва Толстого «Не могу молчать!» прозвучал в 1905 году в царской России, как набат. Еще острее и ближе для нас звучат обвинения, в которых Максим Горький высказал то, что накопилось на сердце у миллионов рабочих.

И все же сегодня ситуация другая.

Писатели всего мира — могучая сила.

Сегодня, когда империализм готовится к новой преступной авантюре, ему противостоит не отважный писатель-одиночка, нет, сегодня во всем мире выросли как из-под земли сотни прогрессивных писателей, художников, ученых, сражающихся за свои идеи.

На всех континентах вступают они в единый фронт с трудящимися. Такого еще не бывало. С удивительной быстротой объединились писатели осенью 1946 года на конгрессе во Вроцлаве и Варшаве в единый фронт мира. Сейчас они вновь встретились в Нью-Йорке, а в апреле съедутся в Париж. Да, объединившиеся писатели быстро стали политической силой. Их голос не умолкнет теперь ни на час, они стали неумолчной совестью народов. Их голос услышат и там, где не хотят ни о чем слышать. И то, что сегодня эти писатели, и среди них многочисленные деятели советской культуры, собрались именно в Нью-Йорке, доказывает реальную силу единого фронта писателей.

Нелогичность и опасности войны.

И все же надо быть начеку!

В августе 1939 года, за две недели до начала войны, встретились в одном из отелей на побережье Южной Франции французские, английские, американские, немецкие писатели и политические деятели самых разных взглядов. Разговор, разумеется, шел о том, будет ли война. Возможна ли вообще война?

Большинство писателей и опытных политиков считало тогда, что война невозможна. Почему? Потому что при наличии современных средств уничтожения — газов и авиации — вся Европа через несколько недель превратится в кладбище, а в хаосе не заинтересованы даже поджигатели войны. Развязать такую войну было бы нелогично даже для капитализма.

Такие аргументы приводились тогда. Однако в этой аргументации был существенный просчет: она была бы правильной, если бы капитализм был «логичным». Но дело в том, что на определенной фазе развития он становится «нелогичным» и авантюрным. Он превращается в «собственного могильщика»; за примерами ходить недалеко, сошлемся на Гитлера, Чан Кайши и их вдохновителей. Бестия становится опасной, когда она отчаянно отбивается, прижатая к стене, когда «внутренний кризис» и экономический кризис разрастаются в высокоразвитых капиталистических странах и война с ее гонкой вооружений кажется единственным выходом. Тогда стряпаются авантюры и провокации вроде Атлантического пакта, совершаются «нелогичные» дела вроде инфляционного путча в Берлине.

В чьих руках сегодня молния?

Задача писателя в наши дни — своевременно реагировать на события, широко обрисовывать истинное положение вещей. Писатели должны возвестить народам, что прошло то время, когда массы были лишь покорными и беззащитными жертвами поджигателей войны. Теперь народы обладают силой; они сильны, как тучи, буря и молния! И, если надо, эта буря, эта молния раз и навсегда покончит с врагами мира. Да, сейчас поджигатели войны не смогут метать гром и молнию: народы этого не допустят.

Так пусть же дрожат подстрекатели войны перед нашей мощью! Пусть силы тьмы и циничного уничтожения ненавидят и боятся нас! Их ненависть нам не страшна, мы охотно приемлем ее как плату за то, чтобы наконец, наконец-то сохранить нашу смену, новое поколение молодежи, от гигантского бесчеловечного уничтожения.

1949