Открытое письмо Ф. Т. Маринетти

Дорогой Маринетти, впервые Вы побывали у нас прошлым летом на выставке футуристических картин. Я написал тогда в «Штурме»: «Футуризм — великий маг. Он представляет собой акт освобождения. Он не направление, он — движение. Еще точнее: он — движение художника вперед». Внутренняя напряженность и самобытность, смелость и абсолют-

ная непринужденность оказали на меня тогда впечатление. «Если бы у нас в литературе было тоже что-нибудь подобное!» — эта мысль часто посещала меня, и я выразил ее Вам в присутствии Дальбелли. Вы промолчали тогда. Через несколько месяцев литературные манифесты кружились над крышами наших домов. То, чего нам недоставало, стало реальностью.

Не так мне виделось это. Я не оспариваю Ваше право влиять на нас. Вы наделены энергией, настойчивостью, мужественностью, доставляющими, как видно, много беспокойства литературе, перегруженной эротизмом, ипохондрией, уродствами, ужасами. В своем «Мафарке» Вы часто давали волю простому весомому чувству. Вы риторичны, но Ваша риторика не лжива. И Вам, и мне, Маринетти, ясно одно: мы не хотим никакого украшательства, никаких украшений, никакого стиля, ничего внешнего, мы хотим жесткости и мягкости, холода и жара, хотим трансцендентального и потрясающего — в неупакованном виде. Упаковка — дело классиков.

Супинаторы от плоскостопия, гипсовый корсеты и другие ортопедические принадлежности мы чтим наряду с сонетом — мировоззрение на радость благородным девицам. То, в чем нет прямоты, непосредственности, то, что не пропитано целесообразностью, мы оба отвергаем; традиционное эпигонство оставим в удел беспомощности. Натурализм и еще раз натурализм: нам бы следовало быть еще большими натуралистами.

Вплоть до этого момента наши мнения совпадают. Видите ли, Маринетти, все это для нас не ново. Можно сказать. Вы объявляете себя нашим сторонником. Но здесь Ваш. манифест и Ваше усердие начинают чрезвычайно сильно гримасничать и навязчиво повторять о трижды святой функциональности. Вы — наполовину африканец; Ваша любовь к абсолютной реальности принимает черты чего-то свирепого; вызывая во мне чувство жалости. Вы чавкаете, жуя довольно крепкий предмет. Вы облизываете его со всех сторон, как змея лягушку. Вы анализируете нарушения и искажения, которые художественная продукция испытывает по вине размера и ритма. Вы клеймите все неестественное, все отвлекающее и самодовольное в динамике стиха. Вы предостерегаете, оплакивая ускользнувшую реальность. Кое-кто хотел половить омаров, и ему здорово досталось от Маринетти, потому что он ловил не колибри. Все, Маринетти, зависит от того, какова цель; придя в кафе. Вы не будете требовать от кельнера артиллерийской пальбы. Когда Бодлер позволяет ритму овладеть собой, и говорит его устами, и плывет на гребнях его волн, он знает, что делает. И какое ему дело до Вас, Маринетти! Он художник, как и Вы; сущность, с которой он имеет дело, он знает лучше, чем Вы. Вы — не опекун художников. Иначе бы Вы стали растить эпигонов, а это путь к самоубийству. Не можете же Вы думать, что существует одна-единственная действительность, и не можете отождествлять мир Ваших автомобилей, аэропланов и

пулеметов с миром вообще? Что касается нас, так далеко мы еще не зашли; и не настолько велико Ваше чрево, чтобы найти в нем место хотя бы еще для меня. Или, может быть, этому зримому, красочному, осязаемому миру Вы приписываете абсолютную реальность, к которой мы якобы должны приблизиться в качестве протоколистов? Неужели Вы, художник, так полагаете и проповедуете в этом смысле неизбежный натурализм? Это ужасно — и все же похоже на правду. Выходит, мы должны имитировать блеяние, вой, пыхтение, грохот земного мира, стремиться достичь темпа окружающей нас реальности, и это называется не порнографией, а искусством, и не только искусством, а футуризмом? Неужели Вы совершили эту совсем, совсем маленькую ошибку, спутали реальность с вещественностью, даже не предполагая, что таится за этим, Маринетти? Порой мне действительно так кажется. И поэтому Вы на мгновенье забыли, отчего ритмика и стиховая техника у Бодлера и Малларме столь хороши, необходимы и божественны: потому что искусство действует еще и как наркотик, как стимулятор, может показать и бездны, и высоты действительности, потому что в нарастании звука, направленности звука и его волнующем приземлении заключены опьянение и полет. Вы все же слишком редко летали на аэроплане, иначе бы Вы понимали, что в этой музыке слов «сущностное», «вещественное» содержание может стать нематериальным, потерять свой смысл, отойти на задний план, испариться. Эта и другая музыка лишь устало тянет за собой «вещи», громыхающие по ее следам. Наши немецкие мистики бесконечно часто писали подобным образом: темно, как бы давая понять, что за этой туманностью таится действительность, что еще туманней; их слова шелестели и позванивали ей вслед, и это совершалось без насилия над действительностью, без насилия над поэтом, без фальсификаций, и мы, читавшие, ощущали, что слова не главное. Надо уметь это, Маринетти. Вот в чем все дело. А Вы, сказав очень сильное слово, выразили очень слабую мысль.

То, к чему Вы стремитесь, ясно, хотя при этом Вы вместе с водой выплескиваете и ребенка. Старая песня: поэт — поближе к жизни! Жизнь предлагает нам колоссальные сокровища, выкопать которые нашими лопатами невозможно. У нас не только нет инструмента, более того, мы приступаем к раскопкам, наведя косметику, надушив одежды и надев лайковые перчатки. В спешке, вооруженный подходящей киркой, в комбинезоне и с лампой. Вы промчались мимо важных и лежащих на поверхности вещей. По сути, я не должен был бы с Вами полемизировать, так как слишком очевидно, ради чего Вы мечетесь, — ради достижения собственной цели, чтобы иметь возможность изобразить несколько сражений, темп и грохот которых Вы передаете прекрасно. Но поэтому они не вызывают волнения, не производят революции; что ж, продолжайте в том же духе; мы рады этому; впрочем, сражения могут выглядеть иначе, и, между нами говоря,

даже сражение можно «устроить» совершенно не так, как это сделали Вы.

Но хуже всего, опаснее всего Ваша мономания — ведь Вы же страдаете мономанией — там, где Вы покушаетесь на синтаксис в угоду эстетике сражения. Ваше обращение с синтаксисом я нахожу ужасающим. А Ваше представление о прилагательном, о наречии! У полного предложения есть различные качества: в нем доминируют его различные члены-активисты, то субъект, то глагол, то наречие. Вы можете поднять вес слова, уменьшить его. Вы можете сделать предложения короче, скатать их вместе в периоды, можете каждое слово — существительное, прилагательное, глагол, наречие — выделить в отдельное предложение и таким способом вплотную приблизиться к реальности. Вы можете поступать как угодно в зависимости от Вашего желания, от ситуации, но для чего Вам вдруг понадобилась эта ампутация? Неужели все мы, Маринетти, только и должны делать, что орать, стрелять, тарахтеть? Не запретите же Вы мне пить горячее миндальное молоко или есть пирожное со сливками, не запретите помешать Вашим планам, коли так сложатся обстоятельства и таково будет мое желание! Если Вы хотите писать так лишь порой, по особому случаю, никто Вам в этом не препятствует: мы рады каждому оригинальному и сочному стилю; в своем горячем стремлении к действительности мы — товарищи; поэтому не нужно обращаться к нам с категорическими предписаниями, к нам, которым это хорошо известно, кто многое знает и умеет даже лучше, чем Вы, поэтому не надо убийственных жестов, предназначенных для того, чтобы потрясти мир. Столь трагически наша несушка не кудахчет. Маринетти, Вы нападаете на нас. Вы обзываете нас пассеистами, называете нас отсталыми. Я защищаю не только свою литературу, я также наступаю на Вашу. Я говорю: сражение Ваше можно организовать еще много лучше, Ваше сражение перегружено образами, аналогиями, сравнениями. Прекрасно, но для меня это выглядит не очень современно — это все же сытая старая литература правого толка. Я дарю Вам все образы, но давайте же в битву! Вперед, Маринетти! Да, это удобно называть полководца «островом», обращаться с людскими головами, точно с футбольными мячами, а со вспоротыми животами — точно с лейкой! Пустая забава! Старо! Музей! Где головы, что с животами? И Вы хотите называться футуристом? Это дурной эстетизм! Вещи единственны в своем роде; живот есть живот, а не лейка: это азбука натуралистов, азбука истинного правдивого художника. Отказ от образов — проблема для прозаиков. Чтобы передать этот хаос, состоящий из геометрии, наблюдений, литературных реминисценций, психологизмов, не было нужды в таком угрожающем расточительстве. «Остров-полководец» — банальный поблекший образ: я легко смогу показать Вам, на что, на сколь малое способен телеграфный стиль. Вы дайте читателю, слушателю короткие ключевые слова к основно-

му слову; этикетки ко многим освобожденным Вами существительным: головы — футбольные мячи, животы — лейки и т. п. Как это просто и как это хило, хотя тут и образы, и ассоциации, и подтекст, и все вместе взятое. Вы как раз переоцениваете слушателя, читателя; Вашу задачу организатора образного материала Вы перекладываете на него. В ваших ассоциациях многое осталось непонятным также и для меня, но какое мне дело до Ваших ассоциаций, если Вы не даете себе труда сделать их внятными: катастрофа отсутствующей пунктуации и отсутствующего синтаксиса; ведь у Вас есть ассоциации, они связующие звенья, а у Вас никак не получается выразить эти связи. Вам не хватает — это видно по каждой второй строке, — не хватает синтаксиса, Вы пытаетесь обойти его. Вы принуждаете, насилуете Ваши идеи, оставляете их непонятными, дабы не изменить принципу. По отношению к искусству это грубо: методу нет места в искусстве, уж лучше безумие. И что может сказать мне Ваш свободный от прилагательных и наречий безглагольный «остров-полководец», а также проходящие мимо меня один за другим и не связанные между собой существительные, подобные гладким, стриженым пуделям? Все, почти все остается неопределенным. Пустоты повисают в воздухе, слово «полководец» мне ничего не объясняет, добавление «остров» не улучшает положения — в Вашем мозгу может быть все расположено верно, но это пока не проявилось, не сочинилось, не стало выговоренной реальностью, с периодами или без них — мне совершенно все равно. Мне хочется слышать не только пятьдесят раз повторенное: «трам, трам, тарарам» и т. п., что не требует особо искусного владения речью, мне хочется видеть Вашего полководца, Ваших арабских скакунов — но показать мне их Вы не можете. Вы капитулируете там, где начало самых горячих устремлений прозаика.

«Аммиак, клиника, бистурий, коррида» и т. п. — лишь заметки на полях; я не хочу дать теориям обмануть себя, дать им лишить себя своеобразной захватывающей дыхание реальности борьбы — темперамент меня к этому не принуждает; Вы пытаетесь все до такой степени сгустить, что во время процесса конденсации Ваши реторты разлетаются на куски, и Вы можете представить нам в качестве образцов Вашего искусства одни только осколки. Эссе «Мусор». Полководец может быть пластически изображен как воплощение одного движения, должен быть так изображен, иначе все лишь болтовня. Ваша кавалерия без коней и солдат плавает по пустому пространству, не сотрясая земли под собой, не препятствуя ветру. «Кавалерия» — скажу прямо, это не по моей части. Это бледно и пусто, как «солнце» и «дух», полностью абстрактно. Рев пушек и вой шрапнели хотя и оглушают меня, но не ослепляют. На такую абстракцию Вы обречены Вашей теорией.

Дорогой Маринетти, в Вашем «Мафарке» Вы представили страстную смесь драматургии, романа и поэзии; собрание Ваших стихотворений Вы называете «Деструкцией»; в конце Вы набрасы-

ваетесь на стальной каркас языка: пружины матраца остались целы. Вы же взлетели на воздух. В честности Ваших стремлений сомнений нет. Но я нахожу прискорбным, что Вам постоянно приходится видеть пред собою препятствия, что Вы постоянно должны наталкиваться на них, что Вам не дана легкость чистого, нетеоретизирующего поэта, взлетающего над препятствиями. Вы напрасно тратите свой дар убеждения на нас, занимающихся сочинительством. Пластичности, концентрации и интенсивности можно достичь многими путями; Ваш путь наверняка не лучший и вряд ли хороший. Не почтите за труд, поучитесь у нас! Ваши книги доказали, что Вы — художник, поэт и энергия Ваших инстинктов, свобода и честность Вашего натурализма. Вашу антиэротика встретят у нас и у меня полную симпатию. Но никогда не забывайте, что нет искусства, есть только тот, кто делает искусство, что каждый растет по-своему и должен исключительно бережно обращаться с себе подобным. В литературе не существует массового универсального производства То, что не завоевано собственными силами, не удержишь. Не стремитесь к стадности, от нее лишь много шума и мало шерсти. Выведите свою овцу из зоны опасности. Позаботьтесь о своем футуризме Я позабочусь о своем дёблинизме.

1913