Коллективное выступление, зачитанное артуро серрано плахой

Может быть, вам кажется странной или, хуже того, преувеличенной и нарочитой наша благодарность за то, что именно сейчас, движимые благородными устремлениями, вы приехали в Испанию. Может быть, вам покажется странным и опять-таки нарочитым то, что мы выступаем здесь коллективно, сообща. Поэтому прежде я хотел бы объяснить, как составилась наша группа писателей, от имени которой я произношу этот доклад.

Когда мы собрались решать вопрос о нашем участии в Конгрессе и стали обсуждать, кто из нас должен выступить, когда мы искали форму, соответствующую нашим намерениям в отношении Конгресса, который имеет большое значение для культуры в целом, и в частности для испанской культуры, вот тогда-то единодушно и даже как-то стихийно возникло решение сделать наш доклад коллективным, поскольку точки зрения на все главные вопросы были у нас согласованы и чаще всего совпадали.

Мы сообща наметили моменты, которые каждый из нас считал главными вопросами нашей культуры, которой угрожает фашизм, и решили сказать свое — общее — слово на Конгрессе.

После моих объяснений, надеюсь, никто не станет думать, что в основе нашего решения лежит примитивное, демагогическое намерение сыграть на оригинальности, представить цельным то, что разобщено внутренне.

А то, что мы чувствуем себя по-настоящему сплоченными (хотя это не значит, что наши взгляды сходятся во всем), то, что мы преодолели свой эгоизм, — это как раз одно из многих завоеваний, подаренных нам Революцией и необычайной борьбой нашего народа, которым мы гордимся. И поэтому не так уж важно то, что члены нашей группы отличаются друг от друга не только разной степенью восприимчивости и различным пониманием задач нашей профессии и вообще художнического призвания, но и по своему социальному происхождению — здесь и крестьянин Мигель Эрнандес, и выходец из среды крупной буржуазии Хиль-Альберт. Вот каков глубочайший смысл этого явления, если рассматривать его значение для испанской нации в целом: в годину войны, когда наш народ борется за свою национальную независимость, все истинные испанцы, все, неспособные на предательство ради интересов капитала, все, склоняющиеся к гуманизму, ощутили себя сегодня в Испании единством. Нас сплотила Революция.

Но не только эти обстоятельства сегодня объединяют нас в отношении к проблемам культуры, если возможно понимать под культурой определенную категорию, узко культурную, стоящую в стороне от живых, реальных и повседневных явлений. Нас связывают и другие узы — именно они, а не только наша свободная воля привели нас сюда. Какие же это узы? Мы — разные, и каждый, как писатель и художник, стремится быть собой, но у нас есть и нечто общее — это испанская Революция, рождение и развитие которой совпало с нашей жизнью. Или вернее — это наша жизнь совпала с Революцией. В окопах — наши ровесники, их там большинство. И если сегодня мы здесь, а они — там, то завтра, возможно, мы поменяемся местами, все мы и равной степени захвачены драматизмом нашей борьбы. Мы, конечно, не выставляем себя здесь воплощением героической готовности к борьбе всего испанского народа. Но с полным на то основанием мы заявляем, что наш долг — выразить мысли и чувства сражающегося поколения, нашего поколения. С тою же страстностью, с которой мы чувствуем себя этим поколением, мы говорим о своей готовности быть с ним во всех испытаниях — безо всякой парадности, без показного героизма, но со спокойствием, присущим нашей молодежи.

Молодежь нашей Республики, исполняющая сегодня свой воинский долг, дает нам высокий пример и незабываемый урок. И наша цель будет достигнута, если в своих будущих произведениях мы воплотим те самые человеческие ценности, которые своей горячей благородной кровью, своим героическим поведением утверждает сейчас наша молодежь.

Когда мы говорили о том, что объединяет всех нас — о Революции, — мы имели в виду не только борьбу, которую ведет сегодня испанский народ (вооруженную борьбу, начавшуюся IX июля 1936 года), но и его драматическую борьбу против

международного фашизма, борьбу, которая вызревала постепенно. Мы были детьми, когда она зарождалась.

Не пытаясь охарактеризовать то время в целом, скажем лишь об одном. Наша история острее, чем когда-либо, поставила нас перед проблемой, которая существует вот уже по крайней мере четыре столетия — с тех пор как Мартин Лютер обосновал вольное толкование священных текстов.

Такова эта коллизия: вера и разум, воля и разум; как заметил потом Достоевский, эти понятия яростно противоречат друг другу — разум категорически требует, а воля страстно, божественно желает. Her возможности примирить их. И теологический тезис о том, что вера, имеющая божественное происхождение, может и должна сдерживаться разумом, природа которого тоже божественна, остается лишь тезисом.

Столкновения их все яростнее: разум не объясняет волю, воля не желает разума. И проблема по-прежнему неразрешима.

Обратимся к последнему периоду испанской истории. Погрузив нас в горнило борьбы, он поставил нас перед мучительной необходимостью решать драматические уравнения. С одной стороны, это время неясной революционности, с другой — экстремистов. Решений, удовлетворяющих всех, нет: одни хороши для культуры, но плохи для жизни, другие наоборот. В народе виделся импульс, но только импульс, а этого, казалось нам, недостаточно.

Нас мучили противоречия. Чистое дегуманизированное искусство не могло по существу удовлетворить нас, революционное же искусство предлагало нам только убогие пропагандистские формы, в необходимость которых мы не верили; примитивность же их содержания нас удручала. Однако скорее инстинктивно, чем сознательно мы становились все-таки ближе к народу. И даже, возможно, в политическом, социальном и экономическом смысле мы приняли бы и Революцию. Приняли бы, но целиком ли? То искусство, которое нас интересовало, не было революционным искусством, оно не было следствием идеологии, а если и было, то исключительно в области политического лозунга. Это не разрешало проблему. Мы пресытились скептицизмом и не могли уже выносить абсолютного отсутствия человека в искусстве.

Все, что делалось тогда в искусстве, не удовлетворяло наших глубоких, хотя и бесплодных, туманных, гуманистических стремлений. Не могло удовлетворить их и революционное искусство, поскольку его человеческое содержание тоже было бедно. Революция, какой мы ее воспринимали, не сводилась к формальной перемене тематики, к использованию политических лозунгов.

Дегуманизованное искусство последних лет казалось нам фальшью. Но мы не считали революционной картину, на которой, например, был изображен рабочий с поднятым кулаком, красным знаменем или любым другим символом, — она не отражала более существенной реальности. Ведь любой реакционный художник —

реакционный как человек и как художник — тоже мог бы нарисовать — и даже технически более совершенно — эту «революционную» картину, нарисовав рабочего с поднятым кулаком. Изобразив некий символ, а не действительность.

Так проблема не разрешалась. Мы хотели, чтобы искусство, созданное во время Революции, искусство, стоящее на стороне Революции, идеологически соответствовало бы содержанию этой Революции. Ведь даже музыка, самое абстрактное из искусств, никогда ни прямо, ни косвенно не отражающее идей, в определенные моменты истории была поразительно созвучна идеям своего времени — так Бах созвучен христианству, Шопен — романтизму. Нам нужно было это соответствие, а не «революционная символика», оторванная от «революционной реальности».

Революция — это не только форма, не только символ, она выражает в высшей степени конкретное содержание, сознание человека. Революционное искусство должно отражать это существенное содержание, а если его в произведении нет, следует предположить, что автор имеет смутное и расплывчатое понятие о Революции. Если же оценивать только формальные проявления, это будет грубая, недопустимая ошибка. Ничуть не лучше, например, заявление, что подать милостыню нищему — это революционно. Это разговор не по существу. Мы ведь знаем, что сострадание подающего милостыню обычно лицемерно, в основе его лежит представление о мире, где нищий всегда нищ и всегда будет нищ, а потому и следует подавать ему милостыню.

Нельзя принимать подаяние, и в области художественного творчества — тоже. Не надо рисовать, описывать, изображать рабочего человека, улыбающегося труженика, тем самым превращая рабочий класс — могущественную силу современности — в убогий декоративный символ. Нет. Рабочие — это не просто хорошие, сильные и всякие такие люди. Их страсти, страдания и радости много сложнее, чем это пытаются изобразить в искусстве сегодня. Не надо приукрашивать то, что не нуждается в приукрашивании.

Вот что мы провозглашаем: наше высшее стремление — это выразить в искусстве реальность, созвучную нам поэтически, политически и философски, созвучную нам и по своему драматическому размаху, и по своему человеческому содержанию.

Мы верим, что конфликт между объективной реальностью и внутренним миром разрешим. Это не случайность, не результат исключительно наших усилий, это кульминация всего исторического процесса. По мере того как испанский народ кровью восстанавливает свои извечные ценности (то есть позитивную их часть), этот конфликт стихийно разрешается. Прежде не осознавались те высокие ценности, за которые мы боремся сегодня, хотя и жила надежда на их торжество.

Война ускорила это разрешение, этот синтез мысли и действия, внутреннего мира и объективной реальности. Сегодня — и в

этом мы уверены — воля желает именно того, чего требует разум. а разум требует только воли, доброй воли Санчо Пансы, правда уже «кихотизированной». Мы хотим видеть, как сегодня в Испании здравый смысл Санчо совпадает с доброй волей Дон Кихота.

Потому что сегодня испанская Революция борется за свою разумную организацию, за сознательное создание общества, исключающего бесчеловечную капиталистическую, монополистическую анархию, и борется со всей силой страсти, сознательной и разумной. И потому сегодня создается смелая поэзия, а живопись и вообще художественное творчество становятся в целом все страстнее и все понятнее.

Деятельность художника, писателя, всегда тесно связанная с его жизнью и деятельностью, все же рождается из всей совокупности человеческого опыта и адресована всему человечеству.

То, что происходит сегодня в Испании, обогащает человеческий опыт, утверждает высокие гуманистические идеалы — испанская Революция не только разбудила историю, но и вернула эти идеалы к жизни. «Человек потерял себя», — говорил Маркс. И Революция помогает человеку найти себя, выбраться из дебрей капитализма, которые он, как это ни парадоксально, сам создал.

Революция, в сущности, совершается посредством утверждения вечных гуманистических идеалов, а значит, мы были революционерами еще до того, как пришли к пониманию революции, мы были революционерами, потому что всей душой желали «странного трепета, рождающего мысль», момента высокого исторического вдохновения, которое, заметим, совпадает с беккеровским определением поэтического вдохновения.

Борьба сегодня неизбежна. Тех, кто борется, принуждают прекратить борьбу, им навязывают такое общество, главная черта которого — стремление к консервации. Героизм и солидарность крестьян и рабочих, с одной стороны, и жандармерия, террор, капитал — с другой. Поэтические и вместе с тем гуманистические ценности рождали в нас желание утвердить их в реальной жизни. Была ли при этом поэзия частью политики, нас не очень заботило. Все те идеалы несла в себе поэзия — так мы это понимали.

Отсюда вытекает наша позиция по отношению к пропагандистскому искусству. Мы не отрицаем его, но думаем, что его недостаточно. Пропаганда нужна затем, чтобы распространять нечто для нас важное, она, следовательно, имеет свое значение. Поскольку это путь к цели, он важен для нас, но лишь как путь. Мы ни на миг не забываем, что цель не сводится к пути, не может быть только путем, к ней ведущим. Защита же пропаганды как абсолютной художественной ценности нам представляется таким же демагогическим и бессмысленным предприятием, как, например, защита искусства для искусства или возвеличивание власти силы. Мы за искусство во имя человека и на благо его и за

разумную силу. Лишняя лихость — это только бессмысленная и бестолковая трата сил. Чистое эстетство и чистая пропаганда в искусстве безжизненны, как безжизненна химически чистая вода: они принадлежат прошлому, о котором не хочется вспоминать. Революция покончила с ним. А сегодня она великодушна к тому, что создается в Испании, и не выясняет, что из сотворенного результат сознательного усилия, а что простое подлаживание к злобе дня. Все начинается сегодня. Все, что живо, — будет жить, а что мертво — отомрет. Революция не налагает запретов: героизм испанского народа — это наша общая тема и браться за нее может всякий. Однако тот, кто не пытается разобраться, где же правда, будет только жонглировать фразами: ему окажется недоступен истинный смысл происходящего.

Что же до нас, мы хотим возвращения к традиции. Мы хотим унаследовать все достойное и высокое, что было создано в мире до нас, и хотя бы на один стих, на один мазок, на единственную мысль, если сможем, обогатить культурную сокровищницу человечества. Мы осознаем себя гуманистами, представителями того гуманизма, который создается сегодня в Испании. Мы не примем в наследство от буржуазного гуманизма утопические взгляды, ложные представления о человеке и обществе, пацифизм, устаревший и почти ребяческий идеализм. Мы не верим в прогресс, который совершается сам собой, мы не принимаем пацифизм — сегодня, когда идет борьба, вселяющая надежду на конец капиталистических войн и установление мира путем Революции. Мы понимаем гуманизм как попытку понять человека, всех людей. Мы понимаем гуманизм как попытку возродить в человеке осознание своей ценности, очистить современную цивилизацию от капиталистического варварства, которое, как пишет Унамуно в своем эссе «Человеческое достоинство», «установило шкалу для оценки человеческого труда и нанесло на нее нулевое деление, страшную черту, на которой начинается замораживание человека, на которой несчастный медленно обесчеловечивается, умирая в долгой агонии от физического и духовного голода...» «И получается так, что современный капиталистический процесс, — продолжает Унамуно, — презирая абсолютную ценность труда, а с пей и ценность человека, создал громадные различия в своей оценочной системе. То, что некоторые называют индивидуализмом, возникает из абсолютного презрения, из основ всякой индивидуальности, из специфического характера человека, из того, что есть все мы, вместе взятые. С несчастными, которые не достигают верхних делений шкалы, обходятся как с отрицательными величинами, оставляя их умирать от голода, отказывая им в человеческом достоинстве».

Гуманизм, который мы защищаем, который рождается сейчас и Испании, испытан борьбой, это истинный, мужественный, обновляющий, героический гуманизм. Ему нельзя подобрать точного, так сказать, теоретического определения, но его можно

охарактеризовать с помощью фактов, живых и повседневных, вроде тех, о которых мы говорим. Потому что этот гуманизм исходит из реальности, а не из гипотез, и само его существование есть следствие существования человека как личности, то есть человека, свободного в мире, где человек является основной ценностью. Этот гуманизм так тесно связан сегодня с борьбой испанского народа, что можно сказать, что гуманизм этот будет существовать до тех пор, пока существует испанский народ, он будет жить как выражение разумной воли. Мы считаем себя активными представителями этого гуманизма, воплощенного в нашей борьбе. И насколько возможно, мы способствуем его утверждению.

Наша борьба открывает для Испании великие перспективы. Если только будет выиграна война, в мире произойдет самая прекрасная из революций, потому что будет подтвержден и закреплен новый общественный порядок. Если только будет выиграна война — и это самое главное, — сознание всех и каждого из людей освободится от некоторых гипотез, далеко не новых — бездеятельных, теоретических, абстрактных.

Того, что мы живем сегодня в Испании, — достаточно. Достаточно было, например, быть в Мадриде в драматические дни ноября, чтобы увидеть, как раскрылось все лучшее, что есть в людях. Женщины, дети, мужчины почувствовали тогда в Мадриде, что смерть близка, и в душах их осталось лишь самое высокое и достойное, все остальное исчезло. Человек проснулся и осознал свое пробуждение. Только в случае поражения, отказа от самого себя это сознание будет утрачено; если же война будет выиграна, оно утвердится и будет развиваться.

Поэтому если говорить о счастье как о стремлении, то самое большое наше стремление — это выиграть войну, утвердить человеческое достоинство.

Поэтому мы, молодые писатели, художники и поэты, чтобы завоевать для человека это положение, заявляем здесь, на Конгрессе, что мы — художники — сознательно, организованно и достойно, без демагогии, без жестокости сражаемся и будем сражаться там, где велит нам сражаться испанский народ и испанское правительство, которое сегодня нечто большее, чем просто правительство.

Мы, молодые писатели и художники, желая рассказать о героической, сознательной молодежи, сражающейся в окопах Республики, сегодня связываем свою деятельность с ориентирующим нас Союзом молодежи.

Мы хотим подчинить нашу деятельность строгой ответственности. И мы намерены призвать к ответственности того, кто попытается выйти из рамок, определяющих нашу деятельность. Это необходимо во имя того, что сегодня важнее, чем собственный, личный, индивидуалистический интерес каждого из нас.

Осознавая всю серьезность этой ответственности и сознательно, добровольно принятой дисциплины, мы будем помогать нашему народу сражаться за человека.

1937